Алексей БОНДАРЕНКО
Озёрное Енисейского района
Родился в 1946 году в селе Маковское Енисейского района. Окончил Подтёсовское ГПТУ-5, Абаканский политехникум, Хабаровскую высшую партийную школу по специальности «журналистика». Работал на судах Подтёсовской РЭБ, учителем в школе, инженером в леспромхозе, заместителем редактора газеты «Енисейская правда», председателем райисполкома. Первый рассказ «Подарок» был опубликован в 1978 году в журнале «Дальний Восток». Публиковался в журналах «Енисей», «Сибирский промысел», «День и Ночь», «Охотничьи просторы», «Муравейник», «Перезвон». Первая книга, «Мужская трава», вышла в 1994 году, с предисловием Виктора Астафьева. Потом были книги «Берегиня», «Бес в ребро», «Я родился в глуши», «Птица с железным клювом», «Закон — тайга…», «Любовь и боль», «Проталинки», повесть «Стынь неба осеннего», воспоминания о В. П. Астафьеве «И стонет моё сердце…», историческая трилогия «Государева вотчина». Член Союза писателей России.
ГОСТИНЕЦ ОТ ЛИСЫ
Мы с братом Генкой терпеливо ждали из города дядю Саню. Но время шло, а он всё не ехал. Бабушка Феня, горестно вздыхая, жалилась внукам: «Сердце болит о меньшом».
Я был постарше брата и уже понимал её вздохи. Больше задумывался оттого, что считал себя единственной опорой в семье, хотя и от роду мне было тогда не больше восьми годов. Я чувствовал себя главой семьи, вечно мыкающей нужду, обиды и нехватки.
Бабушка Феня кручинилась:
— Пообносился, поди, там. Некому присмотреть за моей сиротинушкой.
— Нашла сиротинку! Мы вон тоже не из богатых. Последние штаны донашиваем.
— Когда будешь отцом, Олёша, в люди уйдёшь, тогда сам всё поймёшь.
— На кого вас оставить?
— Не заметишь, как пролетит время. Вырастешь, вылетишь из гнезда. Не зарекайся.
Но я уже Катьку Коротких к дружкам ревновал, особенно к Вовке Лобанову, чёрному вёрткому парнишке, недавно ему новую рубаху сшили. Сколько перетерпел из-за той Катьки: то она с Вовкой играла, то не нравился ей построенный мною домик из ящиков, то и вовсе не приходила на угор, к кривой сосне, где обычно играли малыши.
Бабушка Феня со мной говорила и вздыхала о своём меньшом сыночке. Так что в моей голове он утвердился совершенно особым мужиком, на других мужиков из нашей деревни не похожим.
Мы заждались любимого бабушкиного сыночка, и вот он объявился вдруг на крещенские морозы, когда, замерзая, воробьи падали с проводов, плевок застывал, не успев долететь до дороги. Ввалившись в избу вместе с клубами мороза, он притопнул мёрзлыми валенками, хлопнул рукавицами, поцеловался с бабушкой, с мамой, а на нас даже не взглянул. Хлопнув шапкой о колено, стряхнул с неё изморозь, швырнул её привычно, но небрежно на печь. Поношенную фуфайку долго не мог расстегнуть, но всё же расстегнул, хотел повесить на деревянный штырёк, фуфайка падала — не было вешалки. Мы непременно ждали известно чего от городского гостя. Дядя Саня не был ни великаном, ни богачом, как выходило по рассказам бабушки, в голосе его было ленивое снисхождение, хотя по тому, как он потёр руки и не спускал с матери нашей пристальных глаз, когда она доставала чугунок с горячими щами из печи, было ясно: нет, не дождёмся мы гостинца от дяди, он сам голоден, и фуфайка его мазутная без вешалки,— какой уж тут гостинец!
А по избе рассыпался едучий дым табака, и запахом его забило привычный запах вымытых талою водою некрашеных полов.
У дяди ни мешка, ни котомки с собой, и карманы, видать, пусты. Нет, в одном кармане что-то было. Дядя Саня сунул в этот карман руку и достал пёстрый кисет, в который была закатана бумага. Дядя бесцеремонно уселся под образами и ждал.
Бабушка, притулившись к стене, часто сморкалась в платок, морщилась, силясь удержать слёзы. Мама гремела заслонкой, посудой, ложками, собирая на стол. Вытряхнув в чашку из чугунка картошек, нашла в кружке молоко, оторвала от связки пару луковиц, нарезала хлеба, заведённого на опаре с картофельными отёрками.
— Непутёвый,— шепнул Генка.— Не зря мамка говорила.
— Кто коптит табаком, все непутёвые.
Дядя Саня глубоко затянулся и положил недокурок в жестяную коробочку — на потом табак бережёт, догадался я.
Гость потянулся щепоткой за солью, и мы увидели, что рукава старой, ещё деревенской рубахи были коротки и на столбике ворота была всего одна пуговица, да и та треснутая.
— А бабушка говорила, что ты гостинец привезёшь.
— Гостинец? Э-эх, ребятишки, до гостинца ли? Ладно, самого себя привёз,— тихо ответил дядя Саня и добавил: — Дорога долгая в лесу. Лисичка встретилась. Ей отдал гостинец,— вспомнив своё детство, пошутил он.
— Зачем отдал? — не отступался Генка.
— Дак у неё тоже ребятишки. Зима кругом, голодно,— говорил дядя Саня как бы уже и не для нас, а для мамы с бабушкой.
Бабушка Феня утёрла слёзы ладонью и позвала нас тоже к столу.
— Вот снова скоро меня в командировку отправят. Тогда уж непременно привезу вам гостинец, парни.
— Опять лисе отдашь?
— Не-е, на сей раз довезу.
Но командировка в город не состоялась. Дядя Саня устроился на работу в колхоз. Жить стал вместе с нами. Мне, главному мужику, сделалось легче управляться с хозяйством. Дядька, хоть и неохотно, всё же помогал по дому и во дворе, но и гулял тоже, всё искал и не мог найти себе невесту — девчонок он перерос, а разведённые и вдовы разборчивы были, за бесхозного и пьющего мужика замуж не шли. Гулял, ох гулял ветер в дядькиной голове! Выпивший, врал он напропалую: пошатавшись по свету, сезона два проработал промысловиком, наслушался он баек, занятно рассказывал о лесе, о зверях, да всё с такими причудами, что обхохочешься. Он играл с нами в снежки, в рассчиталку, в кучу малу. Бабушка ругала его, мама плевалась.
Тянуло дядю Саню к технике, но рулём владеть — не вожжами хлопать, машиной вдруг не овладеешь. Я ясно представлял дымом стреляющую машину, в кино видел, и дядю Саню явственно за рулём, а он всё ещё работал колхозным возчиком, «рулил» вожжами. Но вот в деревню наконец-то пригнали машину. Полуторка привезла в ящике продукты для охотников и рыбаков. Машина ошеломила не только нас, ребятишек, но и бывалых мужиков, ходивших не раз на медведя; они железного зверя побаивались. Один дядя Саня не испугался техники. Сел за руль, попиликал гудком, повертел руль вправо, влево, и участь его тут же решилась — взял его стажёром на машину городской шофёр «без отрыва от производства».
Дядя Саня по-прежнему запрягал каждый день пару лошадей и уезжал в тайгу за дровами, за сеном, за всякой другой надобностью.
Генка не успокаивался и всё спрашивал дядю Саню, когда тот привезёт гостинец.
Дядька толковал, что в тайге от лисы нет отбоя, отбирает подарки, клятая. Мы злились на рыжую плутовку, и во мне крепло желание самому увидеть её, потолковать с нею.
И решился я отправиться в лес. Когда запряжённые лошади стояли у ворот, незаметно забрался в сани и, зарывшись в сено, ждал той минуты, когда дядя Саня тронет подводы.
Скрипнули полозья. Санная дорога то ныряла в распадки, то поднималась на взгорки, то терялась совсем, зарываясь в узкие коридоры леса, который был одет в снежные шубы. Над вершинами сосен стояло студёное солнце, в мутной дымке, неподвижно. Далеко то там, то здесь раздавались отрывистые щелчки, словно кто живой прохаживался по тайге, неуверенно подгоняя бичом закуржавелых лошадей. Их спины, бока, гривы белы от инея.
Кутаясь в фуфайку, я сидел в передке саней, которые легко несла последняя низкорослая лошадь, глядел на заснеженный, в себя упрятавшийся лес, над которым голубело тоже озябшее льдистое небо. Мороз донимал меня, деревня скрылась из виду, и мне ничего не оставалось, как подать голос.
Дядя Саня вскрикнул, спрыгнул с передних саней подводы:
— Ты-ы-ы... Как сюда попал?
— Лисичку хочу увидеть,— еле ворочая застывшими губами, отозвался я. Зубы начинали отбивать частую дробь.
— Ну-у-у... даёт! Она живёт на другой дороге.
— На какой?
— На городской...
— А зачем ты здесь ездишь?
— Сегодня здесь, а вчера по городской ездил.
Дядя Саня турнул меня с саней, заставив бежать следом за лошадьми. Ноги мои заплетались. Я скоро разогрелся, но и устал так, что хотелось лечь прямо на дорогу. Но лошади шагали бойко, и оставаться одному в морозной глуши было боязно. Я спотыкался и падал, а поднявшись, снова нагонял сани, хватаясь за отводину. Но сообразительный дядя Саня понукал лошадь, когда я пытался сесть на сани. Вот уже и жарко мне стало.
У застывшей, снегом заваленной речки дядя Саня остановился, помог мне забраться на сани, прижал к себе. Рядом с дядькой мне было тепло и уютно. Я старательно всматривался в лес, надеясь увидеть лису. Но сколько ни смотрел, кроме следов, ничего не появлялось. Сверкающий снег слепил глаза.
Дядя Саня ловко укладывал на сани дрова, притягивая их крепкой верёвкой. Я старательно помогал ему. Увязав последний воз, дядька усадил меня на отводину последних саней.
По ухабистой и раскатанной дороге возы кренились набок. Дядя Саня соскакивал с саней, подправлял поленья и снова, беззаботно посвистывая, помахивал стылым берёзовым прутом.
Мороз снова подбирался ко мне. Худые рукавицы, стоптанные валенки с чужой взрослой ноги не держали тепла, закоченели запястья рук, пальцы прихватило.
Скрючившись, вобрав в плечи голову, я сидел на дровах едва живой, стараясь плотнее прижиматься к торцам холодных чурок.
Сани раскатились и встали поперёк разъезженной дороги. Я кувыркнулся на обочину. Леденистый снег набился в валенки, в коротенькие стеженые рукавицы. Я закричал. Санный скрип, частый окрик дяди Сани на переднюю лошадь удалялись. Подводы скрылись за поворотом.
Беспомощно карабкаясь в снегу, я всё же выбрался на дорогу, потрусил следом за подводами, вытряхивая снег из рукавичек; слёзы стыли на моих щеках, боязно мне сделалось. Остался один в студёном лесу, голодные звери растерзают меня. Дядя Саня в деревне хватится, а я уже той порой совсем замёрзну.
Очнулся я на твёрдой дороге. Дядя Саня шиньгал меня, тряс, растирая руки и побелевшее лицо снегом. Щёки загорелись, боль полоснула лицо.
— Расстёгивай ошкур!
Я немыми пальцами стал ловить единственную пуговицу на поясе штанишонок, но она ускользала. Тогда дядя Саня сам расстегнул мою ширинку, холоднющая рука обожгла тело.
— Где-то тут должен быть прыщик. Ага... Натужься... — горячая струя обожгла мои стылые руки.— Фуфайчонка на тебе, паря, никудышная, пимы тоже каши просят, а ты в поход? Но ничо, ничо, заработаем — новые купим, я вот шофёрничать начну, много денег получать стану,— разговаривая без умолку, тащил меня за руку дядя Саня по дороге. За поворотом стояли остывшие, ещё пуще заиндевелые лошади.
Теперь берёзовым прутом дядя Саня подгонял и лошадей, и меня, чтобы грелись мы. Затем снова кинул меня рядом с собой, снова прижал к боку и вдруг вынул из кармана побелевший от мороза кусок хлеба.
— Грызи... — сунул он мне его.— Пока ты барахтался в снегу, лиса приходила, просила тебе передать.
— Сама?
— Конечно! Тебя спрашивала.
— Меня знает?!
— Как же... Это она мне сообщила, что ты выпал за поворотом. Как бы не потерялся.
Хлеб был мёрзлый, но до того вкусный, что я грыз его, отогревая дыханием. Я с жадностью грыз гостинец лисички. Но вдруг спохватился, вспомнив про Генку, и оставшуюся краюшечку надёжно спрятал за пазухой.
— Зачем ты его потащил за собой в стужу? — налетела мама на дядю Саню, раздевая меня.
— Вон оне чего вдвоём-то удумали,— отозвался дядька,— своими силами и трудами гостинец добывать.
— Сами и придумали?
— Сами! — еле шевеля языком, с гордостью ответил я и сунул Генке ещё не отогревшийся за пазухой кусочек обгрызенной краюшки: — От лисички...
— Видел её? Сам видел?
— Дядя Саня с ней разговаривал. Я слышал. Не сойти мне с этого места.
— Да ты что?! Вот здорово! — возликовал Генка и принялся грызть мёрзлый хлеб, отогревая его слюной.
Дядя Саня подмигнул мне, как своему лучшему напарнику в тайге, покурив, подался к подводам, чтобы свезти дрова на колхозную ферму, и скоро уехал со двора.
Дома, улицы скрыл густой туман, а скоро и солнце закатилось за лесом, в котором жила лиса и откуда присылала гостинцы ребятам.
Дядя Саня так и не стал шофёром — не осуществилась его мечта. Стал добывать свой нелёгкий хлеб колхозным трудом. А я, отучившись в школе, махнул на дальнейшую науку рукой. Потом в солдаты ушёл и в село вернулся не скоро.
Дядя Саня, вырастив детей, пошёл на пенсию и теперь уже внукам рассказывает, как ездил с маленьким племянником за дровами. А в лесу ждёт лисичка теперь уже моих детей, наверняка приготовила им гостинец. Может, и внуков моих тоже. Гостинцев у неё и у всех лесных зимних зверей много — на всех хватит.