Виталий НЕИЗВЕСТНЫХ

Байкит, Эвенкия

     Член Союза российских писателей, автор многих книг стихов и прозы, представитель «Нового Енисейского литератора» в Эвенкии.

БОСОНОГОЕ ДЕТСТВО

Предисловие

     Едва переступив грань бессознательного и сознательного или даже находясь на этой самой зыбкой, невидимой, невесомой грани, ребёнок начинает осознавать, что его существование весьма зависимо. Естественно, что первым и практически вневременным абсолютом в жизни ребёнка является его мать, с которой он связан сотнями, тысячами, миллионами, миллиардами нитей. Но проходит какое-то время, ребёнок познаёт мир и начинает понимать, что в его окружении существуют и другие, большие и малые, временные и постоянные абсолюты, с которыми ему приходится сталкиваться и считаться в своих первых и последующих самостоятельных шагах. Обыкновенно это понимание-осознание состоит из двух этапов — «заявительного» и «разъяснительного». На первом из этих этапов он со всей возможной детской безответственностью заявляет: «Я сильный!», а на втором — получает разъяснение, скажем, такого философического плана: «Была сила, пока мать носила, а как отец понёс, всю силу растрёс». В переводе с русского концентрированного языка народной мудрости на русский же язык, но уже более расплывчатый и повседневный, это выражение означает, что отец, как правило, не имеет ни желания, ни возможности нянькаться и мамкаться с собственным дитятей и сглаживать, подобно матери, все острые углы бытия и все шероховатости земной поверхности. Так, пожалуй, впервые с момента появления на свет и первого самостоятельного вдоха-выдоха, сопровождаемого бессознательным криком о помощи, перед ребёнком распадается связь времён. В этот момент ребёнок инстинктивно ещё теснее прижимается к матери, ещё крепче вцепляется в материнскую юбку, с ещё большим пылом признаётся ей в телесной и духовной любви-страсти, но мир уже не просит, а требует от него собственных познавательных творческих усилий. Сделаем же и мы небольшое усилие и, оставляя за рамками эдипов и другие комплексы, возникающие в раннем детстве и сопровождающие ребёнка всю дальнейшую жизнь, продолжим наше повествование.
     «О чём оно, это ваше повествование?» — вправе спросить вдумчивый читатель, торопящийся из варяг рабочего дня в греки телевизионно-диванного отдохновения. Если говорить кратко, одним предложением, то это повествование о детстве и о том, как в процессе адаптации ребёнка в окружающем мире созидаются, изучаются, преодолеваются, а иногда и разрушаются абсолюты.

Фантасмагория детства

     Первая вспышка памяти — высокая температура, лихорадочное состояние, близкое к бреду, вагонные полки, больше похожие на нары и лишь слегка сдобренные чем-то мягким.
     Погружение, проваливание в тяжёлый болотистый сон, чреватое невозвращением. Концентрация всей болезни в рёбрах, им особенно больно ворочаться на деревянном.
     Провал памяти, пауза, шлёпающий звук брезентового полога, длинное, тяжёлое, болезненное слово «грузотакси».
     Ощущение собственной шарнирности, позднейшее на подсознательном уровне сочувствие Железному Дровосеку с заржавевшими, заклинившими суставами и сочленениями.
     Ранне-весенняя, обжигающая зрение белизна солнечного снега, столбики дыма над крышами, играющие роль путеводных нитей, соединяющих запурженную землю с заснеженными небесами.
     Внутреннее ощущение отступающей болезни, она скукоживается, становится мизерной и уже не такой страшной, похожей на большой мыльный пузырь, который отделяется от тела в районе пупка и лопается, ударившись о потолок.
     Чёрная, как дёготь, капля, оставшаяся от болезни, ещё некоторое время маячит на потолке, прежде чем исчезнуть окончательно. Услышанный как бы со стороны собственный хриплый возглас облегчения, освобождения от болезни и страха:
— Мама!..

Свободное плаванье

     Как-то странно устроены и само детство, и его память; маленький человек слишком уж внезапно переходит от практически полного беспамятства к активному познанию и освоению окружающего мира. Не знаю, как у других, но моим гидом и одновременно своеобразной страховой компанией в первых самостоятельных познавательных шагах был старший брат.
     Сравнивая, по зрелому размышлению, его и мой подходы к познанию окружающего мира, прихожу к выводу, что детская творческая познавательная жилка была присуща и ему, и мне, но подход заметно разнился. Если его подход можно смело назвать творчеством практическим, поскольку все покупаемые машинки и другие игрушки он разбирал, что называется, до винтика, то мой — скорее творчеством созерцательным. Быть может, дело в том, что ниша практического творчества была уже занята, и я интуитивно чувствовал, что соревноваться с превосходящими силами старшего брата на этапе раннего детства нецелесообразно и в чём-то даже бессмысленно…
     Вспоминается характерная для Сибири пора — календарная осень с замашками настоящей зимы, и я отправляюсь — сложно сказать, вслед ли за старшим братом или в его сопровождении, скорее всего, всё-таки вслед, поскольку младшим по возрасту свойственно «увязываться» за старшими в предвкушении «взрослых» приключений,— в одно из самых первых своих путешествий в необжитую природу. Штаны, валенки на босу ногу, рубашонка, шапка-ушанка, рукавицы и, как апофеоз, соединяющий в единое целое весь ансамбль верхней и нижней — про трусы забыл упомянуть — одежды, самодельное пальтецо, стёганное ватой, с прочным брезентовым верхом и столь же прочным сатиновым подкладом.
     Это пальтецо, свёрстанное и сшитое на моих глазах мамой за несколько дней-вечеров на одном из главных и практически единственном из семейных достояний того небогатого послевоенного времени — ножной швейной машинке «Зингер», потом ещё долго напоминало мне об этом первом путешествии, поскольку в течение многих лет продолжало свою верную службу в качестве промежуточного звена между панцирной сеткой металлической кровати и восприимчивой к ржавчине нежной оболочкой матраса.
     Вот мы выходим из дому, я не всегда поспеваю за быстрой походкой старшего брата, который на тот момент имеет практически двукратное превосходство в возрасте и совершенно неоспоримое в опыте, и — после небольшого променада по единственной деревенской улице — оказываемся возле речушки с поэтическим названием Талая. И эта обыкновенная деревенская, и заметим в скобках — оправдывающая в течение всей зимы своё название, а таковых на Руси великое множество, речушка, с одной стороны уже основательно скованная ледком, а с другой — продолжающая выдыхать в небо парок незамерзающей полыньи, притягивает меня к себе словно бы магнитом. Видно, и впрямь генетическая память человечества бережно хранит момент выхода органической жизни из вод на сушу, иначе как объяснить первобытную тягу малышни к водоёмам, будь то обыкновенная лужа или сказочное море-океан вкупе, конечно же, с не менее харизматичным и сказочным островом Буяном?
     Как бы то ни было, но моя пионерская неловкость и неуклюжесть от зимней формы одежды, помноженные на любопытство и полную безмятежность, играют со мной злую шутку, я поскальзываюсь на большом береговом бревне и, слегка взмахнув руками и крылышками незастёгнутого пальтеца, оказываюсь в свободном плаванье-паренье в парящей полынье...
     Не знаю уж, сколько растянутых в бесконечность секунд длилось моё первое свободное и самостоятельное плаванье — почему-то совсем меня не испугавшее,— но вскоре мой моментальный на реакцию и прилежный практическому творчеству старший брат «вылавливает» меня из полыньи, ставит на грешную землю и, прежде чем галопом по Европам и автопробегом по бездорожью доставить домой, на пышущую жаром русскую печку, для сугрева и просушки, произносит фразу, запомнившуюся мне, как говорится, на всю дальнейшую: «Папке не говори. Он меня убьёт!»
     Возможно, именно эта заключительная фраза и придала значимость моему первому свободному и самостоятельному, пусть и краткосрочному, плаванью-полёту по водам речушки с поэтическим названием Талая…

Привязка к местности

     В настоящее время выход маленького ребёнка в свет и приобщение его к благам цивилизации происходит очень рано, и дело не только в дошкольных детских учреждениях, развивающих коллективно-горшечное мышление. Едва оторвавшись от такой тёплой и такой надёжной маминой груди, малыш уже видит перед собой не только экран телевизора с желающими ему спокойной ночи Степашками и приятных снов Хрюшками, но зачастую уже и клавиатуру компьютера, позволяющую управлять сначала простыми, а потом всё более сложными играми. Как в этой связи не вспомнить знаково-ироническую песню Владимира Высоцкого, посвящённую непреходящим «достоинствам» и «вечным» ценностям голубого экрана:

     «Мне не окно, я в окно и не плюну,
     Мне будто дверь в целый мир прорубили.
     Всё на дому, самый полный обзор.
     Отдых в Крыму, ураган и Кобзон».

     В былые же годы первый, да и многие последующие визиты в сельский клуб были событиями, которые, пожалуй, можно назвать и важными, и даже знаковыми в жизни ребёнка.
     Представьте себе, уважаемый читатель, что вы совершили небольшой по историческим меркам и близкий к пятидесяти годам в реальном летоисчислении скачок во времени, естественно, со знаком минус, и оказались в самом начале 60-х годов в маленькой сибирской деревушке с говорливой речкой и вольным воздухом. Деревушка эта со всех сторон окружена лесом, и в ней даже нет собственного клуба. Вам пять-шесть лет, и вы не очень-то понимаете, что это такое — смотреть кинофильм, поскольку из всех важных и важнейших для мировой революции искусств для вас на текущий момент доступна одна «тарелка»-громкоговоритель радиотрансляционной сети, и лишь две медных монетки, два пятачка, крепко зажатые в руке старшего брата, говорят о значимости предстоящего события.
      Итак, два пятачка находятся в надёжных руках старшего брата, и вы вместе с ним отправляетесь в дальнее многокилометровое путешествие из родной деревушки в ближнее село, а путь ваш пролегает по пересечённой местности и лесным тропинкам…
     Хотя этот дальний путь в ближнее село и это путешествие интересны вам сами по себе, но какой-то внутренний холодок ожидания не позволяет вам с прежней непосредственностью реагировать на окружающий мир.
     Наконец длительное путешествие закончено, и вы видите перед собой большую и пёструю толпу ребятни, слышите незнакомые слова «билет» и «билетная касса». Потом, преодолев небольшое препятствие в виде входных дверей, оказываетесь в просторном, шумном и гулком помещении под названием «зрительный зал», в котором вскоре гаснет свет, и на белом полотнище экрана появляются первые титры...
     Проходит некоторое время, и вот вы уже настолько поглощены происходящим на экране, что совершенно теряете чувство реальности. Да-да, уважаемый читатель, сначала вы теряете чувство реальности, а вскоре утрачиваете и терпение: слишком уж очевидными кажутся вам козни врагов, помноженные на излишнюю, где-то даже вопиющую доверчивость «наших». От переполняющих вас чувств, буквально рвущихся наружу, вы пытаетесь вскочить со своего места, дабы помочь нашей доблестной и героической Красной армии словом и делом, и вдруг с ужасом обнаруживаете, что не можете этого сделать. Но и этот факт собственной неподвижности, т.е. невозможности встать со своего места, во время важных событий, происходящих на экране, вы принимаете как один из элементов, составляющих этого нового для вас чуда под названием «кинематограф». И только в конце киносеанса выясняется, что наряду с экранным действом в зрительном зале проходили и другие, пусть и не столь масштабные, но от того не менее значимые события, одним из которых стало крепкое и надёжное привязывание вас к местности, а точнее говоря — к обыкновенной деревянной лавке. И незаметное и незримое во время киносеанса присутствие старшего брата вновь становится для вас заметным и значимым. С помощью собственных рук и перочинного ножика он освобождает вас от пут, и вы, испытавшие два потрясения за один киносеанс, отправляетесь в обратный путь, периодически пытаясь пришпорить боевого коня и выхватить из-за пояса несуществующую саблю. При этом отсутствие боевого коня и виртуальность других военных атрибутов вас нисколько и не смущает, и не печалит, поскольку изобразить и мелкую рысь, и бравурный галоп, и боевые кличи вы можете самостоятельно, вполне обходясь подручными средствами…

Поджига

     С древних времён известно, что детство по своей первобытной природе склонно вооружаться. Это уже значительно позже, по мере накопления опыта, усталости и других ракушек бытия, взрослого человека всё чаще и чаще начинает посещать стыдливое желание перековать мечи на орала, детству совершенно не свойственное.
     В былые, советские ещё времена конца пятидесятых — начала шестидесятых годов прошлого столетия каждый уважающий себя подросток средних лет, проживающий в сельской местности, был просто-таки обязан уметь самолично изготовить рогатку, пугач и деревянный пистолет. Рогатка, как метательное и дальнобойное оружие двойного назначения, позволяла вести активные боевые действия из укрытия с превосходящими силами противника, а также охотиться на пернатую дичь и мелких пушных зверьков. Пугач был оружием по преимуществу шумовым и устрашающим, а пистолет — что пистолет, известно ведь, что и обыкновенная палка раз в год стреляет, а с пистолетом в руках, пусть и деревянным, чувствуешь себя человеком, важно лишь дождаться начала военных действий, а уж на войне как на войне…
     Скромно отметим, что и автор этих строк, житель по преимуществу сельский, в своё пацанское время не выглядел белой вороной на общем фоне. Впрочем, приводить здесь подробные инструкции по изготовлению вышеназванных предметов военного быта означало бы ни больше ни меньше, как отвлечение нынешних тинейджеров от их любимого занятия — игры в железного друга, «в компьютер», а на это я, выражаясь словами героя кинофильма «Бриллиантовая рука» Лёлика, пойтить не могу…
     Игру в войну и детскую гонку вооружений по здравому рассуждению можно рассматривать как самый первый и самый значительный этап подготовки мальчишек к взрослой военной жизни, так же как у девчонок игру в куклы — к жизни семейной. Вот и выходит, что мужчина перманентно и с самого раннего детства готовится к военным действиям, а женщина столь же непрерывно — к мирной жизни. Возможно, именно поэтому женщины, лишённые военного детства, столь воинственны и изобретательны в мирной жизни, к которой мужчины оказываются, увы, совершенно неподготовленными.
     Все эти рассуждения хороши и по-своему интересны, но когда тебе пять-шесть лет и старший брат позвал тебя на испытание нового, собственноручно им изготовленного оружия с коротким и мощным названием «поджига», тут уж все посторонние соображения отходят на задний план, а на первом остаётся лишь любопытство, быть может, слегка разбавленное страхом.
     Первое испытание нового оружия происходило в стайке, свободной от животных по причине весенне-летнего пастбищного периода. Испытание вышло, как бы это спокойнее выразиться, оглушительно успешным, хотя стрельба и производилась холостыми зарядами. Воодушевлённого успешностью испытаний и произведённым эффектом конструктора, а следом за ним и оруженосца потянуло на оперативный простор. На вольном воздухе были произведены боевые выстрелы — роль пуль играли куски крупнокалиберной стальной проволоки — в пень, оказавшиеся также удачными. Однако появление вблизи импровизированного стрельбища взрослого человека, более того — взрослого человека мужицкой национальности вынудило стрелка и оруженосца ретироваться домой. Испытания были практически сорваны. Оружие, словно бы сопереживая совместному испугу стрелка и оруженосца, отказывалось стрелять, никакие дополнительные заряды на него не действовали, и тогда к нему была применена высшая степень устрашения — прочистка раскалённым в домашней печке шомполом. Шомпол вошёл в ствол поджиги как нож в масло, раздался взрыв, оружие разлетелось по комнате, а сама комната наполнилась едким дымом.
     «Прощай, оружие! Здравствуй, мотоплуг!»,— можно было бы сказать сейчас, философствуя по-взрослому и по-весеннему, но тогда стрелку и оруженосцу было не до философий, близилось время обеда, и надо было к приходу родителей успеть разогнать дым…

Именинники торжества, или Праздник кирзовых сапог

      Рано или поздно, кому немного раньше, а кому слегка позже, но каждому ребёнку — городскому или сельскому, столичному или абсолютно, навзрыд деревенскому,— приходится топать первый раз в первый класс. Общеизвестная история про Филиппка, который решил опередить время и стал ходить в школу чуть ли не в пятилетнем возрасте, вызвала массу последователей и подражателей — акселератов и вундеркиндов. К сожалению, дальнейшая их судьба, в том числе и самого первооткрывателя Филиппка, большей частью кроется в тумане. Стало быть, узнать, кому из них помог ранний старт, а кому повредил, вряд ли удастся. У автора этих строк старт был скорее поздний, чем ранний, ибо в школу он пошёл, как было принято говорить в то время, с восьми лет, и основу его одноклассников составляли лица обоего пола, но другого года рождения.
     Надобно также доложить вам, уважаемый читатель, что деревенские обстоятельства того времени и того жизненного пространства, в котором прошло дошкольное детство автора этих строк, позволяли значительную часть ежегодности обходиться и вовсе без обуви, т.е., говоря без экивоков и попросту, бегать босиком. Положительная сторона такой беготни — единство с природой — ныне видна невооружённым взглядом. Более того, многие знатоки и адепты народной медицины новейшего времени сделали из хождения босиком настоящее ноу-хау. К отрицательным сторонам относились и, похоже, относятся до сей поры разнообразные колкости и несуразности земной поверхности. К таковым можно причислить раскрывшиеся сосновые шишки, рассыпанные густым ковром на лесных тропинках, а также скошенные пространства трав или злаков, на которых осталась стерня. Но и эта позиция поддаётся раскачке, поскольку, в свете новейших теорий и моды на восточную медицину, детские гримасы, сопровождаемые ойканьем и айканьем от общения босых ступней с сосновыми шишками или стернёй, вполне могут сойти за мимическое и звуковое сопровождение процесса иглоукалывания.
     Все эти рассуждения о практической пользе босоногости выглядят ныне хорошо и красиво, но ведь идти в первый класс босиком, пусть и в начале 60-х годов, было уже как-то и не совсем прилично. Иными словами, хороша страна перманентной босоногости, но необходимость идти в первый класс вынуждает обзаводиться обувью. При этом постоянные напоминания о школе слегка нервируют будущего первоклассника, особенно того, который произрос на вольных деревенских хлебах и знать не знал, и ведать не ведал дошкольных детских учреждений.
     Время идёт, дошкольное детство близится к своему логическому завершению, неумолимо приближается сентябрь, страхи перед школой густеют подобно осенним тучам.
     31 августа родители отправляются в райцентр на школьную ярмарку, ожидание их возвращения длится и длится, день кажется бесконечным, но вот наконец, весёлые и счастливые, появляются родители, и начинается, опять-таки весёлая и счастливая, суета демонстрации, раздачи и примерки подарков.
     Будущему первокласснику достаётся обмундирование по полной программе: полушерстяная гимнастёрка и брюки, фуражка с околышем, ремень с пряжкой и самое главное — кирзовые сапоги! Да, кирзовые сапоги, настоящие именинники торжества. Даже смотреть на них одно загляденье.
     Из главного и единственного хранителя нехитрых семейных ценностей того времени — простого деревянного сундука — извлекается отрез материи, отрезаются по размеру байковые портянки, неспешно, поочерёдно и любовно наматываются на ноги, ноги погружаются в сапоги, создавая незабываемое впечатление мягкости, довольства и уюта. По окончании примерки и контрольного, хотя и осторожного, прохода по комнате сапоги с большой неохотой снимаются, их передники густо намазываются дёгтем, чтобы не пропускали влагу, и ставятся рядом с кроватью. Сапоги воспринимаются как символ принадлежности к касте воинов. Это уже потом будущий первоклассник найдёт подтверждение своим горячечным чувствам и лихорадочным мыслям переходного — от 31 августа к 1 сентября — периода в поэме Александра Твардовского «Василий Тёркин»:

     «Нет, ты дай-ка мне сапог,
     Да суконные портянки
     Дай ты мне — тогда я бог!..»

     Пока же он ненадолго засыпает и периодически просыпается, чтобы проверить, на месте ли они — именинники торжества, терпко пахнущие дёгтем и устремлённые голенищами в небо. При этом он чувствует себя если не божеством, то уж во всяком случае заметно приободрённым и даже приподнятым над окружающей дошкольной действительностью, и где-то в глубине души понимает, что в кирзовых сапогах и байковых портянках ему и школьная действительность не страшна…

Брыкливое чудо природы

     …Но вот наступило лето. Виртуальный хомут учёбы, снятый с первоклассника по случаю летних каникул, маячил в отдалении, изредка напоминая о себе то пересохшей чернильницей-непроливайкой, то портфелем, заброшенным в угол, то сношенными до дыр сапогами, и словно бы звал, нет, даже подталкивал к подвигам. А вчерашний первоклассник был по-летнему босоног, легко и свободно одет и распахнут новым впечатлениям. Он вдыхал полной грудью вольный деревенский воздух, и к нему вернулись его прежние удивительные дошкольные сны. Нет, это был, скорее всего, один, но многократно повторяющийся летний сон.
     Ему снился клонящийся к закату день, быстро темнеющий горизонт, отдельные тучки, всё ещё освещённые лучами уходящего солнца, просёлочная дорога с обнимающей и ласкающей ноги густой и тёплой пылью, набирающая вечернюю влагу придорожная трава-мурава, щекочуще прикасающаяся к подошвам ног, ощущение какой-то необъятной и необъяснимой, вселенской, что ли, радости бытия, заставляющее его перейти сначала на быструю ходьбу, потом на лёгкий бег, и, наконец, оторваться от земли и ощутить всю прелесть свободного полёта и всю сладость вечерней прохлады…
     И вполне закономерно, что в один из таких чудесных летних деньков-вечеров он увидел его — это никелированное, невообразимой красоты чудо природы под названием «велосипед» — и обомлел. Чудо природы было многомерным — руль и колёса, рама и педали, седло и багажник, цепь и крылья,— и бесшабашно вёртким. О каждом из его элементов в отдельности и обо всех сразу можно было сочинять и рассказывать сказки, слагать и петь песни, разучивать и выкрикивать речёвки. Например, такую, рассчитанную на легковерных и пугливых начинающих велосипедистов: «Ось в колесе! Педаль спустила! Ось в колесе! Педаль спустила!»
     Однако на поверку оно, это чудо природы, оказалось на редкость своенравным и брыкливым, оно упорно не желало принимать вертикальное положение без чьей-либо посторонней помощи. Не успел он с помощью старшего брата оседлать его, это брыкливое чудо природы, как сразу же оказался на земле. И вот тут наш герой обнаружил и обнажил страстность собственной натуры, с которой ему предстояло ещё и не раз, и не два столкнуться лицом к лицу…
     Слёзы брызгали из глаз, мышцы немели от напряжения, локти и коленки представляли собой живописное сочетание ссадин и царапин, а он снова и снова взбирался, вскакивал, вбрасывался в седло, чтобы ещё обиднее, безнадёжнее, больнее упасть вместе с велосипедом в придорожную пыль. Иногда ему казалось, что это какой-то невидимый, притаившийся насмешливый враг ставит ему одну подножку за другой…
      И всё-таки подвиг состоялся, он просто-таки не мог не состояться. Таким подвигом стало одномоментное, хотя и растянувшееся на часы и перешедшее в другие календарные сутки, начавшееся ещё засветло, а закончившееся глубоко затемно действо, которое можно назвать укрощением никелированного велосипедного чуда с поэтическим названием «Школьник». Это укрощение стало, кроме всего прочего, и своеобразной местью покрытого синяками и ссадинами, перепачканного пылью и размазанными по щекам слезами вчерашнего первоклассника вчерашней же школьной действительности в целом и урокам чистописания в частности, так его достававшим в течение всего учебного года!