Алитет НЕМТУШКИН

1939—2006

      Алитет (Альберт) Николаевич Немтушкин — первый профессиональный эвенкийский писатель, автор более 30 книг стихов и прозы на эвенкийском и русском языках. Первая книжка стихов вышла в 1960 году, когда он был студентом четвёртого курса Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена. Его произведения переводились на языки народов союзных республик и стран народной демократии. В1992 году был удостоен Государственной премии Союза писателей России. В 2005 году на средства краевого Законодательного собрания изданы избранные произведения писателя. Принимал активное участие в творческой и общественной жизни страны. Избирался делегатом многих писательских съездов РСФСР и СССР. В 1985-1989 годах возглавлял Красноярское краевое отделение писательской организации.

ОГОНЬ — ЭТО ТВОЙ МЫШОНОК...
     Память, память, ну что ты со мною делаешь?! Ведь опять моё сердце будет плакать и страдать, и я среди людского веселья буду маяться, томиться и не находить себе места. Откуда ты опять откопала эту давнюю детскую картинку? Ведь с годами вроде бы многое уже давно позабыто-поутеряно, а тут — раз, и откуда-то из дальних загашников вытащила её и положила мне на ладонь: мол, на, посмотри, вот они, твои мечты...
     После войны в нашем роду не осталось мужчин. Все мои дядья, отец не вернулись с фронта, умер и дедушка. Одни бабы, у дядек дети — тоже девчонки. Мне шесть лет, я — будущий кормилец... Хотя есть у нас мужчина, на которого все молимся, дядя Алексей, с какой-то странной фамилией Подгорбунский, муж моей тёти Марэ, но он далеко, где-то в тайге по реке Куте. Вот там, говорят, эвенки сыто живут, каждый день у них всегда рот полон вкусного мяса, рыбы и белых камней, которые тают во рту, а слюна становится сладкой-сладкой, что можно проглотить язык. Они туда убежали от колхозов и советской власти, когда отбирали оленей и всех загоняли в деревни. Хэ, как завидовали им! Как далеко вперёд они заглянули! Верно говорят: ум видит дальше, чем глаз, слышит лучше, чем ухо!.. Они там никогда не знали голода, их не арестовывали как врагов народа, не взяли на войну, они все остались живы-здоровы, а вот мы, токминские, волоконские, икские, суриндинские, хэдэлкитские, как моя бабушка Эки говорит — «вывихнутые», вечно живущие чужим умом, стали нищими голодранцами, и хорошо ещё, что в войну не все ушли в Нижний мир от «жирных, в целую ладонь» трудодней. Ну, точно, какие из нас хлеборобы и хлебопашцы, что в войну в колхозах должны были жить на собственном хлебе? Мы картошку-то не научились садить, а с хлебом, оказывается, ещё столько возни, что ума нашего не хватает, как эти зёрнышки превратить в белую муку, да к тому же они не выносят наших ранних холодов и морозов, а у нас иной раз в августе выпадают такие инеи, что все колоски, крапива, весь бурьян, деревья и чумы блестят от серебристых льдинок... Вот и ходим с пустыми животами и голыми задницами... А там, на Куте, люди живут с песнями, с хороводными танцами «ёхорьё». Захотели — пушнину сдают в одной деревне, на следующий год — в другой, захотят — приезжают к нам в Токму, вот и запутали следы. Русских обхитрили! И теперь их нет ни в каких бумагах, вроде бы и не существуют в этом Среднем мире вообще, они — вольные птицы!.. За войну у нас стало полно чумов без кормильцев, подросли новые невесты, вот они к нам каждое лето и приезжают, покрасоваться, погордиться собой, своей сытостью, довольством, в разукрашенных одеждах и унтах,— высматривать невест. В прошлом году они увезли мою тётю Марэ, вот у нас и появился дядя Алексей, богатый зять, на которого сейчас мы надеемся. А на меня какие надежды? Ещё неизвестно, когда я встану на свои суставы, да и таскать дедушкино ружьё мне ещё тяжеловато. Наш хлеб сейчас — собаки... Бабушка Эки — лучшая мастерица по выбору собак. Во время собачьих свадеб она держит нашу Найду на привязи, следит, чтобы она огулялась со старым кобелём Качи, лучшим помощником Амарчи Пикунова; потом, когда появляются слепые щенята, заглядывает им в рот — смотрит дёсны, щупает ноги, лапы и выносит им приговор, кого оставить, а кого выкинуть в снег замерзать. Иной раз она, что-то пошептав, оставляет весь помёт, и собаки получаются лучше некуда, идут на любого зверя. После охоты мужчины, возвратясь из тайги, в благодарность за собак несут в наш чум мясо, глухарей, куропаток, а то и денег. «Эки,— кричал недавно захмелевший от тройного одеколона охотник Дапамкэй,— я лучше свою старуху потеряю, чем Качикана! Он спас меня от смерти! Амикана от меня оттащил!.. Качикан — человек, жаль, что Хэвэки (добрый дух) отнял у него речь, я бы ему растолковал, какой он молодец!..» — «Зашей свой рот, что ты мелешь? Грех так говорить,— отвечала ему моя бабка.— Если Качикан заговорит, ты потеряешь последнего верного друга. Запомни! А его береги, он ещё несколько зим тебя будет кормить...»
     И вот по деревне легкокрылой синичкой пролетела радостная весть — прикочевали кутские эвенки, остановились стойбищем у Юктэкона, где полно для оленей ягеля. Посланцами в деревню приехали трое молодых нарядных парней. Они сообщили, что мою бабушку Эки срочно приглашают в стойбище гостей, там нашей тёте Марэ построили специальный чумик: ждут «нового человека». Бабушка обеспокоилась, сразу засуетилась, достала из турсука свой наряд — цветастый платок, мой зипун — подарок дяди Алексея, и мы, принарядившись, на рослых учугах, под неистовый лай собак, закачались в ближний лес.
     В сосновом бору на берегу светлоструйной, говорливой речки Юктэкон белело около десятка берестяных чумов, возле которых лежали аккуратно сложенные сёдла, потакуи, прикрытые сверху берестяными покрышками, к соснам были приставлены ружья, пальмы. Дымились дымокуры, повсюду крутились телята, олени, лаяли привязанные собаки. Наш проводник направил оленей к чуму, рядом с которым стоял маленький, словно игрушечный, чумик. Навстречу к нам вышел дядя Алексей. Моя бабушка хоть и была несказанно рада приезду дочери и зятя, но виду не подала, сдержанно улыбнулась и произнесла: «Вас ожидая, я уже все глаза проглядела...» — «Речки держали...» — отвечал дядя Алексей.
     Тётя Марэ с помощницей были уже в чумике. Мы зашли в большой, настоящий чум и стали угощаться приготовленными гостинцами: сушёным и вяленым мясом, оленьим молоком... Потом бабушка, прихватив подпругу и развязав все узлы, где только можно, чтобы ничего не мешало появлению «нового человека», пошла в маленький чумик, а я отправился на улицу к ребятишкам...
     Сейчас уже не помню, когда раздался первый крик будущего охотника — видимо, ночью, когда я спал. Бабушка пришла утром и радостно объявила: «Охотник-то пришёл к нам со своей одеждой, в рубашке». Значит, счастливым родился, и имя ему будет Кутуча! Дядя Алексей посветлел лицом, заулыбался — он тоже ждал наследника, чтобы передать ему ружьё и маут,— вышел на улицу и, подойдя к поклажам, откинул берестяную покрышку, достал приготовленную эмкэ — люльку. Сейчас он доведёт её до ума. Мужчина — охотник и оленевод — пришёл на эту Среднюю землю, значит, на люльке должны висеть соответствующие обереги: медвежьи и волчьи зубы, когти, чтобы он рос отважным человеком и не боялся этих зверей, игрушечные лук и стрелы, чтобы он стал добычливым охотником — кормильцем семьи. Есть и маленькие колокольчики, побрякушки из зубов белок, перьев и костей птиц, глухарей, чтобы в движении они убаюкивали и чтобы он с первых дней рос в привычных шумах и звуках леса, речек. А если б пришла в этот мир девчонка, есть и на этот случай нужные амулеты: различные куколки, одежда, напёрстки, чтобы она выросла доброй хозяйкой, мастерицей.
     Бабушка, на правах старшей, взяла в свои руки узду правления и стала наводить порядок в чуме к встрече «маленького мышонка», принесённого птичкой «чичаку» — синичкой. «С этой жизнью мы начинаем забывать все наши добрые обычаи; может, от этого и навалились на нас несчастья,— сказала бабушка.— Проведём сегодня «эллувка». Меня отправила с туесом за водой на речку, а родственницу дяди Алексея посадила готовить ритуальную еду — густую мучную кашу, которая, сдобренная оленьим жиром, будет главным нашим угощением. «Эллувка» — это мазание «мышонка» углём и золой от огня-очага, а выражаясь культурно, это приобщение нового человека к родовому огню-очагу.
     И вечером, когда солнце яичным желтком покатилось по гребню дальней горы, стало затихать стойбище, состоялось это действо. Помощница принесла в чум нового жильца — крохотный комочек, завёрнутый в заячью шкурку и шерстяной платок,— и подала дяде Алексею, а моя бабушка взяла уголь-сажу из очага и начала мазать ему нос, лоб, щёки, приговаривая: «Огонь, не принимай его за чужого, это твой «мышонок» явился, наш и твой будущий кормилец! Из его рук ты будешь получать жир, вкусные кусочки мяса, сладкие угощения, он будет кормить наши рты. Священный Огонь, принимай и согревай сына, это наша кровь!..» А «мышонок» в это время что-то расплакался, чмокая губами, дрыгая ножонками; его стали баюкать, и, чуть успокоив, бабушка обратилась к нему: «Мышонок, маленький мышонок!.. Тебя принесла нам птичка-синичка через дымовое отверстие... Здесь все свои, вот твоя мать, вот твой отец, вот твоя бабушка, тут и твой двоюродный брат, все радуются твоему приходу, запомни их! Чти и уважай родную кровь, расти надёжной опорой! Запомни и Бугады Того — Священный Огонь — наш очаг, он согревает наши тела и души, после нас не дай ему затухнуть, долго, счастливо живи!..»
     После этого семейного праздничного ритуала в честь новорождённого его уложили спать на малу — на самом почётном месте чума, а мы принялись за угощение...
     Вот какую давнюю картину отыскала и вытащила на свет моя память из далёкого-далёкого детства, а всё потому, что душа моя всё чаще и чаще оглядывается назад, в мои корни, в куда-то промелькнувшие годы, и стала настойчиво тыкать носом, как несмышлёного мышонка, и говорить мне на мои кажущиеся неразрешимые жизненные вопросы: там, там, в ушедших временах ищите дороги к доброй, человеческой, счастливой жизни... «Маленького мышонка» по-эвенкийски назвали Кутуча, то есть, как я уже говорил, счастливым, в бумагах записали русское имя — Паша, Павел... Не знаю, стал ли он счастливым. Так уж распорядилась судьба, больше я своего двоюродного брата не видел никогда...
     В шестидесятых годах прошлого столетия по всей Сибири, в том числе и в тайге по реке Куте, стало столько бродячего люду, экспедиций, что не осталось ни одного уголка, где можно было спрятаться бывшему кочевнику. Всех оленей у них измозгочили бродяги и волки, и бывшим счастливцам, обхитрившим советскую власть, пришлось выйти в русские деревни по Куте. В деревнях к старым и малым эвенкам, никогда не болевшим в тайге, сразу же привязались какие-то болезни, главная из которых — «беркулёс», и увели их раньше времени дорогами предков. Пашка и его сестрёнки, родившиеся позже, попали в детдом в город Киренск, а меня после интернатов отправили учиться в далёкий прекрасный город Ленинград, где, как говорили наши старики, из детей эвенков делали умных, как русские, людей.
     Не накормили мы своих матерей, отцов и бабушек кусочками хлеба, заработанными нашими руками, не стали надёжными кусками мяса! А разбросала нас судьба по всей матушке Сибири, и стали мы, как говорят русские, как перекати-поле, болтаемся, как кое-что в проруби, не зная ни роду, ни племени, оторванные от всех своих корней, ушедшие от своего народа и не дошедшие к русским...
     Кутуча, Пашка, где ты? Жив ли ты?!