Василий ТИТЕНКО

Канск

     Василий Алексеевич Титенко родился в 1941 году в деревне Кирилловка Иланского района, в крестьянской семье. После окончания десятилетки поступил в Енисейский педагогический институт. Работал журналистом в редакции газеты «Енисейская правда» (Енисейск), редактором газеты «Заря коммунизма» (Канск), выпускающим газеты «Победа» (Нижний Ингаш), редактором боготольской газеты «Знамя Ленина» (сейчас «Земля Боготольская»). Рассказы публиковались в альманахе «Енисей», в коллективном сборнике «Всё от матери». Автор нескольких сборников рассказов, повести «Цветок папоротника», посвящённых сибирской деревне. Член Союза писателей России.

ВОЛОКУШНИКИ

     Кончалось лето. Бабы в один голос твердили, что оно последнее военное.
     Мы уже с черемши перешли на лук: щипай сколько хочешь, его зелёные пёрышки по колено выбухали. А на грядке завязалось пять огурчиков, скоро они будут с куриное яйцо, потому как растут и днём, и, наверно, ночью. Я всё высмотрел. Никулиха говорила, до Ильина дня грех рвать, вся гряда засохнет, а так бы давно попробовал...
     До вечера далеко. Хорошо Петьке — ушёл с матерью на покос, а тут хоть помирай. Вот возьму и сорву огурец. Может, Бог сейчас глядит на другие огороды? Какой только сорвать? Этот, с краю, Ваня лопухом накрыл. Ага, вот он, роднулька! Р-раз! Прохладненький, весь в пупырьках, ещё маленько подождать — и пожелтел бы, а какой с него семенник?..
     Вдруг вся грядка засохнет? Тогда берёзовой каши не миновать, забудешь, на чём сидеть надо. Семь бед — один ответ: ещё — раз, и — два, и — три, и — четыре, и — пять, за пазуху их, за пазуху, и — на покос. Ваню с мамой накормлю.
     От огурчиков пошёл приятный холодок. А вкусные небось. Откушу-ка от самого маленького. Ух, аж голова закружилась. Ещё чуточку. Какой слабенький — от слюны растаял. Пахнет-то как! Подо мной пошатнулось прясло, хоть бы не завалить, жерди трухлявые, спрыгнул — стоит, а огурца во рту нет, проглотил. Жалко, шёл бы и сосал...
     Ваня, конечно, похвалит, что я о нём не забыл. Соль у них есть, порежут огурцы, хорошо подкрепятся. Петька ни за что не догадался б отнести матери огурцов, да он и не знает, сколько у них народилось, может, уже курицы клюют. Прибежит похвастаться, тут ему и отрежу: мол, меня никто не брал с собой, даже не звал, а я сам до покоса добрался и обед принёс. Правда, вдвоём оно было бы повеселее. Я не пожадничал бы, дал и ему откусить огурца. Петька храбрый парень и ночью один дома остаётся. Он весь лес исходил, все пни знает, на каких опята растут. А в малинник заведёт — от ягод глаза разбегаются. Его в любую сторону пошли — самую короткую стёжку найдёт, не зря он мечтает путешественником стать, всю землю пешком исходить.
     Дорога на покос знакомая — мимо кладбища. Сейчас не страшно: днём они, черти, спят.
     Солнце дымится — ночью, может, дождь пойдёт. Земля тёплая. Огурчики щекочут бок. Пить хочется. В тени нежарко, сосны тихо поют, как бабы перед сном за прялками. Слева птичка захныкала: «Пи-ить, пи-ить». Полетела бы к ручью и напилась, а то дразнится. У меня есть огурцы, вот от этого откусываю, под язык — и забыл о воде. О, рясная черёмуха, скажу Ване, потом придём, ведро с краями нарвём. А ты, калинка, чего к самой дороге подбежала? Заломают тебя, повезло, что без ягод, попрошу Ваню выкопать и посадить под окном — ты будешь расти и я. Смотри, маслята, как пуговочки, рассыпались, коровы траву потоптали, а вас не тронули.
     Может, Ваня даст волокуши повозить, у него бык смирный, не зря Лаптем зовут, к вечеру и он заморится, не железный.
     Скучно одному шагать. Может, и путные мысли в голове бродят, а никто их не слышит и не понимает. Я вам прямо скажу: кто не возил волокуши, тот не знает, что такое сенокос. Волокуша — это толстая палка, к которой привязаны штуки четыре молодые берёзки или лозины. Постромки цепляешь за концы палки — и упряжка готова. Тянет конь волокушу, а девки из валка сено бросают вилами на прутья. Весело. Тут волокушник в почёте: правильно подъехал — меньше загребать сена и быстрей к зароду поедешь. Правда, первые возы трудно стаскивать около зарода, листья держат, но они обшарпываются, тогда верёвку развязал, чуть черенком вил поддержал — и копна съехала.
     Делали как-то у нас волокуши и с оглоблями, но с ними одна морока. Нужны дуга, седёлка, перетяга. Подтянул выше перетягу — конь храпит, опустил ниже — хомут холку натрёт. И пока работаешь, конь не пощиплет травки, его овсом надо кормить, чтоб выдюжил. А какой овёс в войну?! Притом на седёлке твёрдо сидеть, ходишь после, как моряки, широко расставляя ноги: кожа-то, оказывается, стирается и через штаны.
     Добрые у нас в деревне люди, не делают волокуши с оглоблями: и коню хорошо, и пацаны ходят, как нормальные мужики. Правда, сегодня волокушники возят копны, Ваня сказал. Зато скоренько свезут сено, и вместе — домой. Люблю мужские разговоры...
     Ну и размазня! Опять проглотил. Всё, больше кусать не буду! Напрямую, через осинник,— и уже Буханистова поляна. Ай да дятел! Стучит, как молотком по литовке.
— Но-о! Цы-ыля! Пошла, скотина безрогая!
     Это кричит Ванька, сосед, он сидит на быке Полосатике, колотит босыми ногами, а тот — ни с места.
— Ванёк, так он с рогами,— сказал я.
— Обломать их ему, уросливому балбесу...
     Брат Ваня ведёт своего быка от зарода и качает головой: меня увидел.
— Что случилось?
— Бык зауросил,— ответил я.
— Ты чо приплёлся? Дома...
— Помогать пришёл,— заныл я.
— Ну, бери у него быка!
— Не забодает?
— Полосатик — ленивец, хоть самого волоки.
     Ванёк слез с быка, весь мокрый, на кончике носа две капли.
— Чтоб он сдох!
     2«Вдруг послушает?» — подумал я и пошёл к быку.
— У, гады, облепили! — срываю клочок отавы и бью мухоту.— Сколько вас тут на бедняжку, ой ты, мой хорошенький, и на морду насели! Ну вот, поехали. Так, так...
     Ванёк даже рот раскрыл:
— Надо же!
     Бык торопится, я еле успеваю убегать от него. Хоть бы не споткнуться — задавит.
— Ур-ра, братан! — подбадривает брат.
     Хорошо ещё — зарод недалеко. Бык без команды остановился.
— Мама родная!.. — у мамы даже выпали из рук вилы.
— Он меня послушался, ма-ам.
— Горюшко моё...
— Ну что ты, Дуська, к парню пристала? Пришёл помогать, радуйся,— заступилась за меня тётка Нюрка.
— Давай, давай, хлопец, я завтра захвачу своего Шурку, вместе поработаете,— ласково поддержала тётка Анюта.
— Я его дёргал, дёргал, а он упёрся, как бык,— подбежал и стал оправдываться Ванёк.
— Так это ж и есть бык,— протяжно заметила тётка Анюта.
     Все захохотали, и громче всех смеялся я.
— Нюр, полезай на верхотуру, не то заночуем,— сказала мама, вытирая рукавом пот с лица,— иль ты, сынка?
— Не, вы меня вилами спихнёте, лучше Ваньку помогу.
     Они улыбаются, мне захотелось им сделать подарок.
— Э-это вам, свежие,— достаю из-за пазухи и раздаю всем.
— Уй-ю-ю, вымахали какие! — тётка Анюта держит в двух ладонях огурчик.
     Ванёк зашмыгал носом, заглядывает мне в рубашку:
— Есть ещё?
     Подошёл и старший брат. Мне стало обидно до слёз:
— Два я нечаянно съел...
— А ну, бабы, гоните сюда огурчики, я разделю поровну,— тётка Анюта собрала огурцы,— вот вам, тёзки, это тебе, помощник, а нам нельзя сильно нажимать на жратву, талию надо беречь, мужики скоро вернутся, скажут, от безделья разбухли. Ешьте, хлопцы, мужики должны быть ядрёными.
— Я два съел...
— Да кто видел? Может, приснилось? Ешь и не оглядывайся.
     У меня текут слюнки; потихоньку кусаю. Ванёк засунул в рот целый огурец и подмигивает двумя глазами, а брат отвернулся. Бабы принялись за работу. Тёзки потянули за собой быков. Я догнал брата:
— На, я налопался, пузо трещит!
— Ладно уж,— неохотно взял он и захрумкал, аж ушами зашевелил.— Ты грядку не попортил?
— Не, я отщипнул их. Может, он не видел?..
     Брат остановился.
— Кто не видел?
— Бог...
— Ду-урак ты, братан. Нету никакого дурацкого бога, больше слушай эту Никулиху, она любит дурачить.
     Ну, сейчас хрястнет гром. Я заткнул пальцами уши и зажмурился. Бог промолчал: наверно, не слышал. Разве за всеми уследишь? Боженька, помоги брату образумиться, спустись на землю, подари новые штаны, чтобы в школу не в рваных ходить, или во сне приснись... Плохо, Бог далеко, кто его знает, слушает он меня или нет. Попаду в рай, разузнаю, всё расспрошу. На райском столе всего навалом, ангелы на небо хлеб, мясо, картошку и молоко таскают. Отпустили бы на землю лишнее. Там и щи с мясом киснут...
     Брату не повезло: бык сильно дёрнул — и копна развалилась. Ваня уселся рядом, уткнулся лицом в колени и заплакал.
— Ма-ам! — кричу я.— Копна разъехалась.
— Ай-яй-яй! — тётка Анюта первая услышала, смеётся, идёт с вилами на помощь, она у нас в деревне самая большая и самая сильная.— Не убивайся, хлопец, от этакой беды не умирают, вези остатки, тут клочок — я донесу.
     Брат обрадовался, потянул повод.
— А ты, жених, иди-ка сюда,— позвала Анюта к себе.— Ты, кучер,— это она Ваньку,— не спеши. Знать, помощник, вот эдак: за копной станешь на верёвку и держись, пускай бык прокатит.
     Она поцеловала меня в щёку, встала на верёвку.
— Но-о! Цыля! — дёргает повод Ванёк, а бык не тянет.
— А ну, хлопец, замени меня, я вчера крапивных щей нахлебалась — где тут быку повезти?
     Анюта — весёлая баба: подошла — хлоп меня на копну.
— ПомнИ маленько.
     Стараюсь, топчусь, даже вспотел.
— Ну, теперича на верёвку, вот эдак, гляди, ноги за верёвку не суй.
— Ладно, тётка Анюта...
     Дёрнул бык, и я чуть не шлёпнулся назад, успел в сено вцепиться.
— Во, понятливый, эдак и жми копёшки.
     Анюта и до войны мужикам не уступала в работе, а теперь и подавно. В её руках деревянные вилы — мне их не поднять — как игрушка. Один пласт, другой, притиснула сено, проткнула сверху тремя длинными зубьями — и навильник взлетел вверх. Шла она медленно, пошатываясь, тяжело и ей, бросила сено около зарода, наверх толкнуть не хватило сил. «Вот почему с мужиков толку не будет, если хорошо не накормить, работать плохо с пустым пузом»,— догадался я.
     Вкусно пахнет сено. Солнце булкой висит над макушкой старой сосны. Ноги гудят. Посадил бы Ваня на Лаптя...
     Не тут-то было, быков оставили на полевом стане. Спутали и пустили пастись невдалеке от зарода. Какая езда на быках?! Вот на коне промчаться! Кони отдыхают, их осталось немного, и те от ветра шатаются, одна кожа на рёбрах… А скоро хлеб убирать...
     На покосе и вода вкуснее. Мы попили из чайника и отправились домой, а бабы остались вершить зарод. Когда поработаешь, хоть и устанешь, а всё равно идёшь гордый, не шаляй-валяй какой-то сопляк, а рабочий человек! Пыль на дороге за день накалилась, жжёт босые пятки, поэтому мы идём по бровке, трава там мягкая и прохладная. Брат подкашливает — видно, надоело молчать.
— Кончится война — вот житуха будет! Ты, Ванёк, на кого пойдёшь?
     Смешные оба Вани.
— На трактор сяду, хоть десять копён зацеплю, и — тр-р-р, по-во-лок!
— Я шофёром пойду. Счас бы сели на машину: жжик, минута — и в деревне.
— Иван, не торопись, после дождя в осиннике застрянешь. Вообще не бойся, я на тракторе вытащу. Ну, а ты, Василь?
— Не знаю...
— Как так? — присвистнул Ванёк.
— Иди, братан, в повара, бабы говорили, что столовка у нас откроется. Сытым будешь и нас от пуза накормишь. Пойдёшь?
     Поваром хорошо: мясо, хлеб, чай с сахаром. На машине застрял — беги искать трактор, а на коне любая дорога нипочём.
— Не-а, кавалеристом лучше.
     Они хохочут, но в повара больше не отправляют. Осинник кончился. Волокушники замолкли.
— Посидим, а? — сказал я.
— Давай.
     Брат сел первым.
— Ва-ань, ты про слона читал, он сильнее быка?
— Спрашиваешь!
— А зарод потащит?
— Наверняка.
     Придёт мама домой, надо ей подсказать, пусть слона выменяет на быка у цыган, у них всё есть. Зацепит слон зарод — и на ферму, и нечего всю зиму ездить за сеном.
— Вань, а мама на слоне проедет?
— Ты чо? — Ванёк встал.— Слон в Сибири смёрзнет.
— Бык не смёрз.
— Бык,— чешет Ванёк затылок,— бык — он, как мы, сибиряк, двужильный.
— Век не догадался бы, что у огромного слона одна жила. Посидеть бы еще...
— Вставай, братан, кони-то твои отдохнули?
      Брат — шутник, ноги конями называет.
— Я подожду маму, отдохну... пить хочется.
— Укусим по разу?
     Ваня разжал кулак. Огурец!
— Я чуть-чуть.
— Кусай, тут на десять раз хватит.
     Маленький огурчик, а сил прибавилось, я даже вперёд забежал, рассказал про черёмуху, грибы, а калинку Ваня пообещал выкопать.
     Идут тёзки. Ванёк на два моих кулака выше брата, шагает, покачиваясь и размахивая тонкими руками, его следы — ёлочкой. Ваня руками почти не шевелит, растопырил их, как крылья; у него мускулы большие, пятки врозь — косолапит, ноги пружинят. Жалко, я против них — мелочь пузатая. Зато причёски у нас одинаковые — подстрижены наголо, под Котовского (это красноармеец есть такой, который немцев берёт за шиворот или за волосы и бьёт их лбами; зачем ему патроны?). Я тоже буду Котовским, потому что стрелять не умею, вот поднакоплю силёнок, когда пойду работать...

     При лу-ужке, луж-ке, лужке,—

запел Ванька.
     Ваня поёт звонко, а вдвоём с Ваньком у них здорово получается: весь лес поёт.

     Ты гуляй, гуляй, мой конь...

      Шагаем мы под песню, легко шагаем. Особенно мне нравится: «Против Машиных ворот, конь, остановися». Это уж ясно: умный конь остановится, не зря парень любит Машу.
     Я почему-то вспомнил про Женьку, Ванькину сестрёнку. Солнце уже не печёт. Я пробую подпевать — получается, оттого и ноги повеселели.

     Кони сытые

     бьют копытами...

     И я видел этих коней, не похожих на наших, заморённых. Сейчас мне хотелось вместе с пацанами скакать галопом на мягких лошадиных спинах к водопою, искупать коней, а потом расчесать их белые длинные гривы. Они виделись мне гривастые, шеи — дугой, без всяких этих острых хребтов, какие теперь у колхозных коней. Ух, как бы мы поработали! Мигом бы подвезли всё сено к зароду, а не тянули волынку, как с этими быками, которые то и дело упрямятся. Пожалуй, получше всяких заморских слонов эти наши сытые кони! Да и колхозные отдохнут и покажут ещё себя. Вот только бы еды было побольше, хотя бы огурцов, как эти, что сорвал с грядки. Маленькие, а какую дают силу...