Евгений МАРТЫНОВ
Зеленогорск
Евгений Александрович Мартынов родился в 1930 году. Окончил Омское речное училище и машиностроительный институт. Печататься начал в 1958 году в Омске, в газете «Молодость Сибири». С 1969 года стал практиковаться в написании стихов в форме хайку и танка. Автор книг стихов и прозы, изданных в Зеленогорске, Красноярске и Омске. Член Союза российских писателей.
КРОВЬ
Наверное, подсознательно повествование сие не будет большим — всполошилось как-то неожиданно и быстро свернулось, съёжилось. Но случай неординарный…
Давно это было.
Прожилки… Лист облетел, но не пожух — рубиновые гроздья рябины. Чикнул, и — пламя!.. прикурил самокрутку. У военрука в зажигалке, что из патрона винтовки,— чистейший бензин. Авиационное, лучшее горючее.
Всевобуч. На войне — как на войне.
«Коротким,— не бросать слова на ветер,— коли!.. И длинным»,— рубит военрук.
Взвод… рукопашный. Приклад. Винтовкою. Коль в голову — каюк!
Тема урока: «Бинты. Как наложить жгут.— Раненье в руку».
Война. Практические занятия. Отроки. Лист опал. Будто рубины — гроздьев цвет тонкой рябины. Снегом запахло.
Воскресенье. Но подростки деревни Боголюбовка толпятся в ограде школы. Такое иногда практиковалось: война всё-таки.
«Внимание, рота!» — произносит военрук, подняв вытянутую правую руку до уровня своего плеча. Помедлив, командует: «В одну шеренгу становись!..» Дождавшись, когда суматоха закончилась и пацаны выстроились вдоль фасада здания школы, возглашает: «По порядку номеров… рассчитайсь!..»
Убедившись, что все в сборе, «дезертиров» нет, отковыляв на средину двора, провозглашает: «Разойдись!.. — и тут же: — Внимание, рота!.. в колонну по пять становись!..»
«Наш военрук крут, хром. В орденах грудь.
ПРЯМОУГОЛЬНИК — строй. Воин — школьник.
Во всю дорогу гривой, по логу…
Шагаем маршем — ногами машем…» —
по памяти, Женька Казанцев.
«…Бросок» по просёлочной дороге околицы на этот раз был не утомительным. Бывший фронтовик, старшина-военрук смилостивился и распустил «орду», как показалось мальчишкам, раньше положенного времени.
«Деревенские» разбежались по домам, а детдомовские решили пойти печь картошку.
По дороге в поле из-за кустов берёзового колка к этому «отделению» из старших воспитанников неожиданно «подкатился» Колька, по прозвищу Арбуз.
Слева, на пересекающейся тропой лужайке, паслись два стреноженных долгогривых коня: один буланой масти, другой — вороной.
Колька — пацан жизнерадостный, спокойный, умиротворённый, рассудительный. Смышлёный малый. Внутренне прекрасный человечек. Он готов был прийти на помощь к любому, в ней нуждающемуся. Завоевал авторитет. Если так можно сказать о… далеко не взрослом человеке. И это — несмотря на то, что он являлся сиротой «круглым»: с начала войны не стало матери, а через какой-то месяц — принесли похоронку на отца.
— Красота-то какая!.. — восторженно произносит голубоглазый Колька, глядя на унизанную спелыми ягодами в гроздьях рябину, поворачивая свою большую голову со стриженными под машинку рыжими волосами, окончательно примкнув к нам, сегодня освобождённым от воинской повинности подросткам.— Щебечут птицы, присутствие суслика около норы!.. О, и русак прыснул!..
В детский дом Колька-Арбуз пришёл сам, своими ножками. Из какой-то близлежащей от хохлацкой Боголюбовки, «русскоязычной», чалдонами населённой деревни. Одним из первых, вскорости после Женьки и Вовки Казанцевых.
Было воскресенье. Ясная сухая погода. Осень на дворе, средина сентября, а колхозная картошка… не выкопана.
Кресать!.. и снопик искр в трут, и — дым, пламя… (Вспомнишь — похвалишь Кольку-Арбуза.)
Показанное в широком коридоре детдома вчера вечером немое кино «Чапаев» зацепило за живое многих пацанов. То и дело возвращались они к этой теме, горячились, переживали.
Первый ворох хвороста с толстенькими комельками, постепенно оседая, прогорел. В накопившиеся уголья была уже вдавлена, загартована и засыпана раскалённой золой накопанная тут, неподалёку, молодая картошечка!.. Воспитанники — Смоленский Володька (Вовчик — так обычно звали его мальчишки и девчонки в детдоме), Володин Игнат, Витька Нестеров, Женька Казанцев, два брата Петровы, Вовка Ротермиль, Арбуз и… ещё кое-кто,— наламывая и подбрасывая хворост, толпились вокруг вновь разгорающегося костра. Грудь колесом… обсуждали положение… на фронте — боевые дела последних дней: передовицу газеты «Правда» и сообщение ТАСС по радио.
Дым костра — отвесно вверх. Почти штиль. Ветерок в это укромное местечко вовсе не доходил. Горячились, повышали школяры голос… Каждый из присутствующих доказывал убойную правильность своей точки зрения.
— Бологое… Винница…
Фронт — ого продвинется!.. —
сочинял вслух экспромтом Женька Казанцев, переводил прозу суровой жизни в русло поэзии.
Но его частенько недопонимали.
И Смоленск, и Брянск, и Киев, и Витебск, и многие другие русские, белорусские, украинские города и веси были ещё… под немцем.
— Да не суйся ты, Казанцев, со своими рифмами. Что ли ты чокнутый?! — остро так оборвал тогда его Игнат.— Там, на фронте, всерьёз сшиблись, а ты что?!.. там, под Курском, наши в наступление перешли против немецких группировок… и наши ястребки куда ловчее и большую скорость имеют, чем их истребители!.. — насупившись, отворачивая лицо от едкого дыма и пламени разгорающегося костра, было продолжил Володин.
— Если бы нас тогда, в сорок первом, не эвакуировали,— вдруг перебил его Смоленский,— то я-то уж наверняка в партизанском отряде был бы,— как вроде швырял слова Вовчик, как будто во врага, находившегося где-то вблизи (уж не за языкастым ли пламенем костра?..),— может, в Геббельса — позорника!.. — или в самого Гитлера, или в кого другого из их фашистской партии.— В Брянских лесах,— отвлёкшись от застругивания ножичком, заостривания прутика для вытаскивания «печёнок», заявлял Смоленский,— может, в разведку бы ходил. Мальчишкам в таких вылазках в фашистское логово — самое то. Дяденьки — они большие, заметные, а тут… тогда бы я к этому времени не одного фрица укокошил.
Высоко в небе кружил коршун, высматривая добычу. Возможно даже, засидевшуюся куропатку!.. или рябчика. К нему наперерез от вершин голых деревьев — смехота! — поспешали две серых вороны, крикливая длиннохвостая сорока и несколько синиц-трясогузок…
— Это ты-то, Вовчик,— в разведку?!.. — отстранив раскрасневшееся лицо от угольев костра, стоя на коленках и глядя слезящимися от синего угара глазами в глаза василькового цвета Смоленского, изобразив удивление, ехидно произнёс Ротермиль.— Да ты же, Вовчик, самый первый трус в детдоме! Ты же вон от деревенских пацанов при драке драпаешь — только пятки сверкают. Ведь правда, пацаны?! По шатающимся высоченным стенам сруба клуба недостроенного боишься пройти, а тут — ха-ха! — возьми его — в разведку!.. вы слышали, пацаны?!.. да там тебя, Смоленский, сразу раскусят, кто ты такой на самом деле,— продолжал издеваться Ротермиль, как ни в чём не бывало поднимаясь с коленок на ноги.
Ребятня грудилась-толпилась вокруг, рядом, представляя собой мирную суматоху. Занимались кто чем: кто подбрасывал хворост, кто нагребал уголья на будущие «печёнки», кто-то точил свой ножичек об осколок бруска, как бы не обращая внимания на вспыхнувший скандал.
Лес шумел, сучья в костре потрескивали, пощёлкивали, а Женька присматривался, прислушивался к тому и другому и недоумевал: с чего это ради Рота вдруг ополчился на тихоню Володьку Смоленского, «спустил» на него «обученную овчарку».
Этот Вовчик и вправду не отличался смелостью. Смирный такой, застенчивый, боязливый. А драться так не умел вовсе: стычек избегал. Уклонялся обычно. К тому же у белобрысого — «заячья губа»!!.. Все пацаны и впрямь считали его трусом. Но помалкивали: всякие люди бывают. Зла он никому не делал… Был отличником.
И тут вдруг стряслось: тихоня Смоленский стал белее куска мела. Процедил сквозь стиснутые зубы: «Ах ты, фриц, фашист, гадюка недобитая!..» — и без размаха, но со всей силой ткнул Ротермиля ножом!..
Прямо в сердце метил, да ловкий Вовка успел прикрыть свою грудь, и лезвие вонзилось в мякоть предплечья его левой руки. Смоленский тут же выдернул нож и был готов нанести следующий удар.
Брызнула… кровь!..
Ребята мигом вздыбились, сгрудились вокруг сцепившихся… и таки растащили их в разные стороны. Игнат Володин заломил руку Смоленского, и нож выпал у того из кулака.
Там и нож-то был!.. самодельный, из литовки, с деревянной ручкой. Небольшой, но острый-преострый (уж за этим-то качеством своих ножичков все пацаны-детдомовцы бдительно следили).
Тут же, не раздумывая, Витька Нестеров стащил с себя куртку и нижнюю белую ситцевую рубаху, одним рывком обеих рук в противоположные стороны от ворота до шва подола… с треском превратил её в распашонку. Следующим подобным рывком получил широкую ленту, отшвырнул остаток рубахи, усадил раненого на пенёк и по всем слышанным от военрука школы и медсестры детдома правилам наложил жгут. Закрутку произвёл с помощью вовремя поданной ему Женькой Казанцевым подходящей палочки.
— Ты что это, Вова? Разве так можно?!.. — упрямо мотнув головой, недоумевая, громко прошептал Колька-Арбуз и тут же, совсем уж тихо добавив: — На своих-то!.. — повернулся к Ротермилю и стал помогать Витьке Нестерову, приступившему к перевязке.
Он удерживал вздрагивающую раненую руку и приговаривал:
— Ничего, потерпи, Вова, это Смоленский сгоряча, от обиды, ты на него не серчай, слышишь?..
Сделав перевязку, Витька и Колька отёрли руки о пожелтевшую траву и остаток нижней рубахи. Нестеров, скомкав, запихал эту «распашонку» в густой куст шиповника, окроплённого крупными каплеобразными ягодами цвета запёкшейся крови.
Такие вот кадры… наяву, а не из фильма.
На этой укрытой от посторонних взглядов, укромной поляне костёр прогорел. Картошка, должно быть, испеклась, но несовершеннолетним свидетелям… было не до «печёнок». Хотя… не пропадать же добру: почти каждый из мальчишек понавыкатывал, надоставал себе… штук по пять… и поостывшими рассовал их по глубоким карманам.
Володька Смоленский — никто и не заметил когда — куда-то исчез. Откуда ни возьмись, на разные ветки толстой осины с реденькими рдяными листьями (зубчатыми кругляшами) уселись две серые вороны, и почти одновременно где-то вблизи застрекотала белобокая сорока.
Воспитанники затушили костёр. Тщательно примяли, притопали. И, сначала гурьбой, сопровождали раненого. Сговаривались, как будут истолковывать случившуюся «рукопашную» взрослым. Потом растянулись гуськом, по одному да по два, и, увеличивая дистанцию, приближались к детдому. Вовка Ротермиль морщился, но молчал.
Рану Ротермиля, в присутствии Игната Володина, Витьки Нестерова и Женьки Казанцева, квалифицированно перебинтовала медсестра Полина Борисовна, попутно расспрашивая: что, да как, да почему?.. Но ответы слышала заранее продуманные, соответствующие правдоподобной версии-сговору. На такие изыски пацаны-детдомовцы были натасканы обстоятельствами. Сочинять они умели. Вешали лапшу на уши.
Так им и поверили!.. Но с рук тогда сошло, как говорится… и с плеч долой.
На ужине Смоленского не было. Лишь перед самым отбоем он, опустив голову на грудь, набычившись, появился в спальне. Молча разделся, залез под одеяло и укрылся с головой…
Женька проснулся. Раннее утро. Но почему-то в спальне мальчишек было светлее обычного. Откинув одеяло, перевалился на правый бок и, дотянувшись рукой до гардины, отстранил её от окна. И стало ясно: «Всё бело, грязи нет, санки ладить пора!!..» Улыбнулся.
Выпал… снег!..
Как ни странно, но Вовка Ротермиль на ретивого Смоленского вроде и не обижался. (Это, конечно, далеко не исчерпывающее мнение.) Правда, и не общался без надобности, а только если по делу. Рана затягивалась, подживала, наконец зарубцевалась. Ни город Смоленск, ни Киев нашими войсками ещё не были освобождены. Пострадавший безукоризненно продолжал исполнять предназначенную ему, видимо, свыше роль шутника, балагура. К Смоленскому же пацаны относились, как прежде, ровно. Но тот его выпад, можно сказать, впадение в гнев, не посчитали за геройский поступок.
Суровая жизнь в детдоме (и за его пределами) продолжалась, сутулилась… От отца братьям Казанцевым с фронта, где свистели пули, грохотала артиллерия, рвались бомбы, снаряды и мины, вестей не было.
Такие вот «салазки», оставляющие два следа на первом снегу.