Владимир ШАНИН

Красноярск

     Владимир Яковлевич Шанин родился в 1937 году в селе Бирилюссы Красноярского края. Окончил историко-филологический факультет Иркутского госуниверситета и аспирантуру Высшей школы профсоюзного движения ВЦСПС в Москве. Работал в колхозе, леспромхозе, на заводе «Сибтяжмаш», в районных, многотиражных газетах, в альманахе «Енисей», в профсоюзных организациях, служил в армии. Печатался в краевых и областных газетах, в журналах «Молодая гвардия», «Дальний Восток», «Сибирские огни», в коллективных сборниках. Автор книг прозы «Памятник для матери», «Бел-горюч камень», «От зари до зари», «Горька ягода калинушка», «Куплю дом в деревне…», изданных в Красноярске и Москве, а также романа-исследования «Деревья живут корнями» о В. И. Сурикове («Суриков, или Трилогия страданий»). Член Союза писателей России.

В ЕГО МАЛЕНЬКОЙ СТРАНЕ

     У Генки жизнь начиналась с войны. Война вошла в его маленькую страну частой стрельбой и чужим говором. Вокруг было много слёз и крови. И были жуткие глаза, которые, падая, смотрели в небо. Их присыпали землёй, чтобы они не могли видеть чёрных и злых птиц, склёвывавших жизни. Генка прятался в бабкин подол и опрашивал:
— Баб, а баб! А почему они лежат?
— Кто?
— Дяди.
— Потому что жизни лишили.
— Как лишили?
— А так, взяли и лишили. Убили, стало быть, злодеи.
— Они смотрят.
— Кто?
— Дяди.
— Потому что не хотели умирать.
     Генке трудно понять это чудовищное преступление. Ему было страшно, и он размышлял: «Разве можно лишить жизни? Я живу — значит, и они должны жить. Меня не будет — и их не будет, никого не будет».
— Они знают, что их убили?
— Помолчи, а то и тебя убьют.
— Тогда совсем никого не останется, да?
     Его маленькая, полная детской фантазии и озорства розовая страна была растоптана, опустошена, разграблена. Зато в ней было много жёлтых патрончиков — правда, закопчённых и втоптанных в грязь,— однако, протёртые рукавом, они блестели и были вполне пригодны для игры. Бабушка с суеверным страхом выпрастывала Генкины карманы, бросала гильзы в уборную и крестилась. И так каждый день, потому что лишить Генку его страны было невозможно. Он убегал во двор и собирал эти проклятые гильзы, от которых одно беспокойство.
     Генка хныкал и смотрел в окно, за которым хозяйничали гитлеровцы, ходили пьяными, ловили кого-нибудь. И здесь Генка делал очередное открытие.
— Баб, а куда дядю Колю ведут?
     Или:
— Фашисты качели делают. Качаться будут?
— Дурень, это вешалки,— помрачнев, говорила бабушка и советовала Генке запоминать всё: убитых в большой общей яме, виселицы с качающимися в петле людьми и то, как рушился мир.
     А мир рушился прямо на глазах, хотя Генка видел только одно: чужие люди распоряжались в нём, горланили песни и съели у бабки пять куриц и петуха. В его маленькой стране не осталось никого, кроме него и бабушки.
     Дальше двора Генке запрещалось ходить. Генка приуныл. Ему так хотелось на улицу, ведь там так интересно! Но бабушка пугала его немцами и не спускала с Генки глаз.
— А откуда немцы? — спрашивал он.
— Из другой страны они, из лиходейской,— говорила бабушка.
     Генка не понимал.
— Из другой улицы, да? Что за речкой?
— Несмышлёный ты у меня, внучек. Вырастешь — узнаешь.
— Когда я вырасту?
— Скоро.
— Я хочу скорее. Хочу немцев прогнать.
— Горюшко ты моё! — вздыхала бабушка и принималась плакать.
     Тогда Генка обхватывал ручонками седую бабушкину голову и успокаивал:
— Скоро папка с войны придёт, и мы их прогоним. Только не плачь, ладно?
     А однажды Генка пропал, бабушка с ног сбилась в поисках внука.
     Спрашивала у немцев, но те лопотали по-своему, пучили злые глаза, отпихивали старушку прикладами. Тогда она кинулась к старосте.
— Большевичонок он! — с ненавистью сказал староста.— Я б их всех на осинах поудавлял!
     Генку нашли на соседней улице, в кустах, у речки. У него был перебит позвоночник. Когда Генку внесли в дом и осторожно положили на лавку, он был ещё жив. В худеньком тельце пятилетнего ребёнка слабо постукивало сердце. Бабушка как увидела внука, так и грохнулась на пол, забилась в безудержном рыдании.
     Мальчик открыл глаза и тихо пролепетал:
— Я был... у них. Совсем недалеко... страна иха. Я укусил немца. Не плачь, баба... я отомстил...
     Он, наверно, хотел повернуть голову и не смог. Он мог только говорить и смотреть в потолок — тело его было мёртвым, ватным, но жила душа, которую не смогли убить фашисты. Они также не смогли убить открытие, которое Генка неожиданно для себя сделал: та страна наша, и совсем она не немецкая.
— Баба, меня ведь тоже убили... да? А я живой. И все... живые. Они не могут... убить нас.
     Ночь прошла тревожная, умирающая. Вставало алое солнце. Яркий восход разлился по земле, как выпущенная из жил врага холодная кровь. Смутные тени дрожали на пыльных улицах. С листьев капала студёная роса, будто деревья плакали.

Красноярск, 1966