Тамара БУЛЕВИЧ
Тамара Анатольевна БУЛЕВИЧ (в девичестве — Гармаш) родилась в Казахстане, в казачьей станице Пресногорьковской. Окончила Уральский государственный университет, факультет журналистики. В Красноярске живёт с 1977 года.
В 2005–2006 годах в альманахах «Московский Парнас», «Енисейский литератор», сборниках «Золотые россыпи» и др. напечатаны циклы стихов «Чарующий родник души моей», «Ветка горькой рябины», «Не касайся души», «Дорога жизни всей», «Убегающая в века».
В 2005 году вышла книга стихов «Моя планета». Соавтор коллективных сборников «Поэзия на Енисее» (2005–2010).
В 2007 году в журнале «День и ночь» (№№ 3–4) опубликована первая повесть «Фрося-Ефросинья»».
В альманахе «Московский Парнас» опубликованы повесть «Фрося-Ефросинья», рассказы «Дед Игнат», «На дальнем зимовье». Лауреат «Московского Парнаса» за 2007 год в номинации «Проза». Член творческого клуба «Московский Парнас».
В 2007 году вышла книга «Фрося-Ефросинья», за которую удостоена Международной литературной премии с вручением Золотой медали имени Константина Симонова.
В 2008 году увидели свет книга прозы «Медвежий угол» и «Власть тайги» (о творчестве Т. А. Булевич, автор которой — вице-президент общественной Академии российской литературы, главный редактор альманаха «Московский Парнас» Л. В. Ханбеков).
С 2008 года — член Международного Союза писателей «Новый Современник».
В 2009 году стала лауреатом Международного литературного конкурса «Что хочет автор» с вручением серебряного пера в номинации «Проза».
В 2008–2009 годах в «Московском Парнасе» №№ 9, 2, 4, 6 опубликованы главы романа «Не умирай, Катя!»: «Возвращение», «Исцеление тайгой», «Синие росы», «Решение не принято», «Забастовка».
В 2009 году принята в члены Союза писателей России и в члены общественной академии российской литературы. В том же году в сборниках «Миражи», «На уровне любви» опубликованы рассказы «Подари медвежаток», «Тропой любви».
На стихи Т. А. Булевич красноярскими композиторами написаны романсы и песни.
Светлана МАКАРЕНКО,
Обозреватель международного литературно-художественного журнала «Лит-э-Лит»,
Москва
ФАКТУРНЫЙ СТИЛЬ
Есть проза, от которой при разъятии её «алгеброй анализа» не остаётся ровным счётом ничего. Ни волшебства затаённого ритма, ни оттенков магии слова, ни следа присутствия, ни даже дыхания впечатления. Ничего абсолютно. Проза Тамары Булевич не относится к таким «образцам», о чём свидетельствуют любовь читателей и глубокое уважение коллег и что уже не раз находило своё подтверждение в рецензиях и очерках профессиональных критиков и исследователей.
Тамара Булевич начинала свой путь в литературе как поэт, с тончайшей лирической, музыкальной струною сердца и души.
И прикасаясь к другой грани её творческого мира, тотчас же понимаешь, что именно она, поэзия, оказала и оказывает до сих пор сильнейшее влияние на её прозу. Самобытную, сочную, пряную, необыкновенно «просторную», широкую по размаху и мастерству владения образами, звуками и даже — цветом и запахом. Прозу, словно наполненную ароматом тайги. Той «кедровой» стихии, что имеет над ней такую магическую, неограниченную власть.
Тёплая, искренняя, неравнодушная, «не отстранённая в пространство» манера письма Тамары Булевич, «земные», достоверные характеры, которых так недостаёт сегодняшней истерично-манерной, взбалмошной, обманчиво глубокомысленной, а по сути своей холодно-безликой и бездушной прозе, привлекли многих читателей.
Отклики людей, неослабевающая волна их внимания и интереса к творчеству красноярской писательницы, думается, и подтолкнули Тамару Анатольевну наконец-то осуществить свой давний замысел: создать роман-эпопею о роковых и шатких девяностых, разметавших многих и многих из нас по краю бездны, по обе стороны границ, на обочины и перекрёстки Бытия и Судьбы.
Роман Тамары Булевич «Не умирай, Катя!» — это широкий, неравнодушный, до боли трепетный взгляд автора на жизни и судьбы, мысли и чаяния людей тех лет, живущих в далёкой таёжной глубинке. Людей подчас совершенно разных политических воззрений: и «товарищей», некогда бывших «у руля», и трудового коллектива шахты, и интеллигентов, и промысловиков, жителей тайги, таких, как старый эвенк-охотник Михаил Монго. Многоплановое, многослойное по художественному воплощению и тонкой психологической обработке образов, характеров повествование на самом деле — широкий срез социально-политического, психологического, нравственного состояния общества девяностых годов. Срез — тайный, спрятанный писательницей в сюжетные ходы, линии, сцены, диалоги, поразительные по точности и яркости пейзажные описания.
Своеобразный, сочный, выпуклый, «фактурный», как сейчас принято говорить, стиль писательницы столь необычен, столь жив и ярок, что всё описанное ею читается — тотчас. На одном дыхании. Всё узнаваемо на страницах романа: мысли, чувства, переживания героев, реалии быта, приметы времени. Всё близко читателю: отношение героев к миру, к природе, к любимым и даже к противникам по духу, мировоззрению, взглядам. Любая страница может вызвать активное сопереживание читателя, его эмоциональный, душевный, сердечный отклик, а это, несомненно, немало. Это всё признак не только вдохновения, но и труда. Мастерства. Это обещает интересную и долгую жизнь произведению, где трепетно, бурно, ни на миг не умолкая, бьётся горячее, неравнодушное авторское сердце. Любящее то, что сотворено им,— мир своих героев. Это несомненно. Ибо только безоглядно любящий Слово, Творчество, родную землю и людей, живущих на ней, может писать так, как делает это Тамара Булевич. Бесстрашно. Смело. Открыто. Точно. Ярко. Убедитесь в этом сами, прочтя хотя бы главу из её пока не изданного романа, которому ещё только предстоит большой путь к читателю.
Тамара БУЛЕВИЧ
ТРОПОЙ ЛЮБВИ
Рассказ
Дмитрий Амосов, рослый красавец с копной тёмных, вечно косматых, непослушных волос, был коренным сибиряком, потомком первых казаков-переселенцев с Дона и Поволжья. Аборигены Енисейской губернии таких называли чалдонами. Общительный и услужливый, он со всеми находил нужный разговор, был лидером у деревенских мужиков. Те липли к нему, как шмели на сахар. Роились вокруг него. По вечерам в будние дни в кузне лавок не хватало. Мужики сидели на полу, постелив под себя лоскуты старой кошмы, и расходились по домам за полночь, частенько гонимые незлобивой женой хозяина Людмилой.
На шумных гулянках Дмитрий вглядывался в лица друзей. Лихо распластав ромашковые меха старенькой гармошки и едва успевая пройтись по аккордам, тут же бывал востребован — друзья торопили и до самой ночи не давали ему никакого продыху: спой да спой. Есть в заимке мужики и поголосистей, но застольный народ настойчиво скандировал:
— Давай, Амосов, давай!
Он затягивал одну за другой старинные казачьи песни. Негромко, с лёгкой хрипотцой, раскатистым, будто Тунгуска на порогах, голосом. И сразу селяне начинали несмело, нестройно подтягивать, подвывать ему. А то просто тихо улыбались, потаённо смахивая увесистыми кулаками быструю талую слезу души.
Дома Амосов не навязывал своего главенства. Безмерно любил раскосую красавицу Людмилу, однажды летним вечером выкраденную им из богатого чума. Отец девушки, уважаемый знатный оленевод Эмидак Монго, пообещал её в жёны известному в Приангарье охотнику Онкоулю Момолю. Степенный, знающий себе, своему слову цену Монго слушать не хотел о другом зяте. И вовсе не потому, что Момоль давал за невесту десять оленей, десять ящиков водки и пятьдесят баргузинских соболей. Да каждое лето на годовщину свадьбы обещал дарить тестю по шкуре медведя и рога сохатого в придачу.
— Подумай, дочь! — уговаривал отец Людмилу.— Завидный жених из древнего рода желает тебя в жёны. Момоль — такой же, как мы, эвенк. Сын тайги. Преданно служит ей. А ты собираешься жить в посёлке без Энин-Буга — прародительницы нашей, оленихи-мамы?!
Но были запоздалыми доводы и уговоры отца…
К тому времени Дмитрий и Людмила уже любили друг друга и торопились стать мужем и женой. Познакомились влюблённые в Байките на слёте молодых буровиков нефтеразведки, где Дима в фойе клуба пел под гитару: «Главное, ребята, сердцем не стареть!» Напротив него стояла черноволосая девушка с распахнутыми, темнее ночи, лукавыми глазищами и слишком откровенно смотрела на симпатичного парня. В какое-то мгновение молодого исполнителя вдруг накрыло такой ударной волной её флюидов, что у него перехватило горло. Казалось, сердце вот-вот вырвется из груди и, пылая, полетит к чаровнице... Возгорелся певец. Вспотел и задохнулся, забыв про всё на свете: где он есть и что здесь делает. Не допев песню, смущённо извиняясь перед зрителями, торопливо отдал в руки виновницы своего провала гитару. Та восхищённо, счастливо приняла её, словно севшую на ладони жар-птицу…
…Потом долго бродили по звенящим солнцем улицам, рассказывали о себе самое сокровенное, потаённое и желаемое. Вечером спустились к причалу, где к назначенному часу стояла моторка, присланная за Людмилой отцом Эмидаком. Потеряв рассудок от нахлынувших, неподвластных ему чувств первой влюблённости, первого расставания, Дмитрий растерялся, не зная, что и делать, как дальше жить, дышать без этого лесного чуда — прелестной, единственной и только его Людмилы. Не раздумывая, сел вместе с ней в лодку, которая полетела вниз по течению стремительной белокрылой птицей. Вскоре они предстали перед строгим взглядом Эмидака Монго, который уничтожающе-сердито смотрел на незваного луча*. Тот, признаться, вовсе не ожидал такого приёма. Оробел, сник. Не в его характере было такое, а вот же…
Красивый, крепкий Монго что-то сказал пожилому лодочнику, и тот легонько толкнул парня в сторону реки. Но трепетно дрожащие, крепко переплетённые руки влюблённых никак не удавалось разъединить. Они то расслаблялись, то вновь сцеплялись намертво, давая возможность побыть рядом хоть на минуту дольше. Пожилой эвенк с пониманием поглядывал на девушку и юношу. Щуря и без того узкие глаза, терпеливо накручивал на большой палец длинный белый ус. Но после очередных нетерпеливых, возмущённых возгласов Эмидака теперь уж с силой толкнул в плечо незнакомца. Отшатнувшись от горячо дышащей избранницы к лодке, успев на прощание шепнуть ей, что его буровая вышка неподалёку от их стойбища и он будет ждать любимую на берегу каждый вечер у Лунной косы, Дмитрий запрыгнул в лодку.
_____________
*Луча — русский (эвенк.).
На первом свидании Людмила сообщила о непреклонном решении отца породниться с Онкоулем Момолем: в июле должна состояться свадьба. В чуме о «луча» и говорить запретил. Но упрямица-дочь наотрез отказалась подчиниться воле родителя. Они впервые поссорились.
— Не позорь моё имя и честь древнего рода! Я сдержу слово, данное Момолю, и ты станешь его женой! Будешь ещё благодарить за достойного мужа!
На этом Эмидак прервал разговор, считая решённой судьбу дочери.
Спасая любовь, Дмитрий с Людмилой ломали головы, как устроить побег, понимая, что он возможен только в отсутствие Эмидака. Тот вроде собирался уйти на дальнее стойбище для пополнения перед свадьбой стада диких оленей. Юноша сразу уцепился за обнадёживающее обстоятельство, повеселел:
— Надо не упустить посланную нам свыше удачу! Возьмём с друзьями отгулы и под видом рыбацкой артели подежурим у реки в ожидании счастливого часа.
Но ничего из их затеи не вышло бы, если б выбор дочери не поддержала мать Людмилы Элана. Будто бы угождая мужу и по случаю приезда жениха, готовилась показать богатое невестино приданое, набивая куль за кулём роскошной постелью, посудой, шкурами да черноспинными соболями. Шила дорогие одежды томноокой любимице, благословляя её в новую жизнь рядом с любимым. Счастье для самой Эланы с привезённым знатными родителями мужем Эмидаком так и осталось несбыточным сном…
Опытный и умный Эмидак, тревожась за дочь, учуял неладное и под всякими предлогами оттягивал время своего ухода в тайгу, неотлучно оставаясь в чуме. А дни таяли и таяли, словно лёгкие облака в бездонном небе. Теперь уж считанные часы отделяли Людмилу от избранного для неё жениха Онкоуля. Но Монго так и не решился оставить непослушницу без присмотра. Дотянул до последнего дня, до сумерек, и только тогда уплыл встречать прилетающего в Байкит ранним утром дорогого зятя Онкоуля.
«Вот она, моя жар-птица, судьба! Сейчас уж я поймаю её!» Под покровом ночи счастливый Дмитрий вынес из родного чума враз повзрослевшую, зарёванную, но безумно счастливую Людмилу и унёс к могучей, бурной Тунгуске — реке их жизни. Она уплывала с любимым дальше и дальше от родного берега. Её покачивающийся в зеркально-серебристых волнах силуэт вскоре исчез. Надолго. Навсегда…
…Когда жена сообщила Дмитрию о третьей беременности, он, кружа Людмилу в объятиях, пел и плясал. Их радости, казалось, не будет конца.
— Завтра же пошлю аргиш* к Эмидаку. Пусть твои отец с матерью перекочёвывают к нам нянчить внуков. Хватит деду дуться. Скоро третьего наследника подарим, а ему всё неймётся. Не молодые, чтоб одним в тайге жить. Как думаешь: прав я?
Как ей ещё было думать-то?! И только утром муж спросил:
— А можно ли тебе, солнышко, рожать? Врачи и первые роды нам не разрешали!
__________________
*Аргиш — перекочёвка (эвенк.).
*Баркачан — медвежонок (эвенк.).
На что та игриво ответила:
— При моей-то силушке грех, Митя, не рожать! Не беда! Медики стращают: мол, мой отрицательный резус-фактор при твоём положительном — большой риск, но ведь родила близняшек-то — и ничего! Слава Богу, здоровенькие.
— И то правда. Быстроногие первенцы, словно кедрята на южном взгорке, подрастали час от часу. Без пяти минут двухлетки. Мужики! А тебе, знаю, не терпится вновь насладиться материнством. Рожай, радость моя, рожай. И десятерых прокормлю.
Крепко любил он своих черноглазых баркачан*. Те напоминали ему птенцов болотного черныша — задиристых, крикливых. Не проходило двух недель, как таёжные чернышата начинали летать. И эти амосики на одно лицо встали крепко на ножки — года не было. Только мать скажет, кто из них кто. Толю от Коли отец отличить не мог. Но папа — хитрый. Быстро сообразил и Толе стал прикалывать сзади к рукаву маленькую булавочку. Люда удивлялась:
— Днём и ночью с ними, а только недавно по вечно торчащим волосикам на макушке у Коли стала их уверенно различать, а ты как-то быстро…
— Я — папа, кровь подсказывает! — улыбался довольный своей смекалкой муж.
Но при первой же стирке его хитрушка обнаружилась.
— Дим! Твоя «зарубка» чуть палец насквозь не проколола! Сознаешься по-хорошему — бить сильно не стану,— и Людмила шутливо, примирительно потрепала его смоляные вихры.
Редкие часы общения с малышами для Дмитрия — самые счастливые. Он полностью отдавался на откуп детских фантазий. Сынишки-шалунишки зарывали его в прибрежный песок, ставили на четвереньки и до своего полного изнеможения катались на отцовской спине. Раскрашивали терпеливого папу под собачку, зайчика и Винни-Пуха. Уставших, но не угомонившихся малышей Дмитрий усаживал на колени, весело читал им полюбившиеся «Уйгурские сказки». Потом серьёзно расспрашивал, что запомнили. Мальчишки наперебой улюлюкали. Гомону — на весь дом! Но Дмитрий с вниманием слушал, подбадривал, поддакивал, будто что-то понимал в их бесконечном лепете, нежно гладя чёрные, пушистые головки.
В те годы семья жила в глухой заимке Куюмбе. Амосов работал мастером на буровой, в версте от дома, за Рыбачьим мысом. Она пикой упиралась в небосклон, нанизывая на себя по ночам игривые звёзды. В пургу, в пятидесятиградусные морозы, когда и тайга-то от стужи кукожилась, смиренно укрывалась плотным белоснежным покрывалом, Дмитрий до полуночи стоически что-то мастерил в кузнице. Кому-то ладил отвалившиеся от саней полозья, кому-то кухонную утварь, а Толе с Колей — вечно ломающиеся игрушки… Кормилица-буровая давала щедрое пропитание куюмбовским семьям. Здесь зарабатывало на хлеб с маслом всё местное мужское и женское население. Он же работать жене не разрешал: хватало дел по дому. Нуждались в уходе и неустанном внимании шустро растущие близнецы. Теперь уж и до родов Людмиле оставалось два месяца. Надо бы слетать в Байкит к врачу, но погоды стояли нелётные: жгучий морозище с северным иглистым ветерком. В таком адском холоде металл сам по себе крошился, как сталинит под ударом. Вертолётчики отсиживались дома, лишь по нескольку раз за день выбегали на крыльцо, вглядывались в мглистое небо и вымаливали у него милости.
…Воздушное пространство над тайгой и заимкой в тот день заполнила радужно искрящаяся алмазная изморозь. Низкое солнце, пробивающееся к земле блёклым рваным блином, лениво, безучастно сливалось с белой стылой безбрежностью. И лишь дымящиеся печные трубы да лабиринты протоптанных в два-три следа снежных коридоров обозначали в бесконечном царстве звенящего холода дома северян, живущих, однако, своей привычной жизнью.
…Когда у Людмилы внезапно начались схватки, Дмитрий был на буровой. Соседей не дозовёшься, и она, наскоро одев притихших ребят, вышла на улицу. Кружилась голова, отнималась спина, резала ножом боль в низу живота. «Неужели роды?..» Потом уже ничего не помнила…
Её с детьми догнала чья-то санная повозка, отвезла в медпункт. Повар с буровой передал фельдшерице Марии Ивановне с рук на руки потерявшую сознание Людмилу и её замёрзших и скулящих у ног безмолвной матери малолеток, а сам помчался к Амосову.
В переднем углу конторы нефтяников на сколоченной из тёсаных досок тумбе стояла единственная на заимке старенькая рация, которая неплохо работала при умеренно низких температурах. Но тут радист, как ни старался, настроить её не смог. А значит, на санитарную авиацию из Байкита рассчитывать не приходилось.
Не раз в таких случаях опытная фельдшерица успешно справлялась сама. Но сегодня всё складывалось против роженицы: отрицательный резус-фактор, кровотечение и… кома. Малыш родился чудом, измученный, обессиленный сопротивлением сильным рукам чужой тёти, вытянувшим его из тьмы...
Мама Люда уже была не с ним…
Малыш то на мгновение проваливался в тревожный сон, вздрагивал, жалобно всхлипывал, затихал, то снова по-щенячьи взвизгивал, плакал. Словно опротестовывал своё насильственное появление на белый свет без мамы…
Мария Ивановна, вырастившая троих детей, по-матерински крепко привязалась к незаслуженно обездоленному судьбой Андрюшке, ласково называя его «чернышом-амосёнком», «крестничком». Держала более месяца в стационаре, не доверяя никому заботу о нём. В свободное от приёма время склонялась над кюветкой беспокойного пациента. Постоянно разговаривала с ним, готовила молочные смеси, купала в травяных настоях. Городским лётчикам заказывала разные детские премудрости, которые помогали крохе набираться сил и расти.
Вскоре Андрюша по-амосовски твёрдо решил смириться с навязанной ему жизнью, остаться в этом неуютном мире, чтобы поближе самому рассмотреть, познать его. Теперь уже почти не плакал, а всё искал угольными раскосыми глазёнками добрую тётю в белом халате, ждал нежного прикосновения тёплых рук, которым был обязан своим рождением. Следил за её передвижениями, навёрстывая упущенные блага сном. Просыпался голодным волчонком, аппетитно опустошал приготовленные тётей молочные бутылки.
Малыш крепчал!
Отец часто бывал рядом с Андрюшей, оставляя старшеньких на попечение рано овдовевшей бездетной сестры Сони, решившей на время оставить солнечный Сочи и помочь брату подрастить трёх сыновей. Дмитрий уволился с буровой, чтобы научиться быть мамой и папой.
Потомственный охотник, кузнец, умелец по кладке русских печей, он обеспечивал семью всем необходимым. Подрастающие парнишки охотно помогали отцу. Всех сытно кормили тайга и большая река. Каждый год с весны и до первого снега всем семейством жили на дальнем зимовье.
Отец приучал сыновей к тайге. Теперь она им мать!
Сам же любил тайгу всей душой — преданно и заботливо. Так и не каждый мужчина способен любить женщину. Оберегал свои угодья от всяких напастей, заботился о зверином и крылатом живье. С раннего детства приучил мальчишек добрыми делами почитать зелёную кормилицу, строго требовал исполнения его лесных заповедей: «Понапрасну — не губи! Беззащитным — не вреди! На дармовое — не жадничай!» Не только словами — поступками показывал им, как надо жить одним дыханием с таёжным миром. Те в своей уже взрослой жизни, жизни без отца, помнили эти наказы. Хранили в памяти и случай, как отец однажды привёз в дом маленького лосёнка, названного им Валькой. В мельчайших подробностях он запомнился и подростку Андрею.
…Малыш Валька едва стоял на нестойких, дрожащих, непослушных ногах. Скорее всего, был у лосихи вторым телёнком, по воле какой-то нелепой случайности отбившимся от матери. Отец случайно наткнулся на лосёнка и, рискуя собой, высвободил из смертельно опасного для него плена. Вальке не давал и недели от роду. Оголодавший и слабый, тот отчаянно пытался самостоятельно выкарабкаться на сушу. Но скользкий, трухлявый сушняк обламывался под острыми копытцами, крошился и снова тянул упрямца в студёную талую воду большого распадка. Этот треск и спас его. Не произойди встреча с отцом — ему б не жить!
В доме Валька быстро освоился, отогрелся в тёплом предбаннике на старом отцовском полушубке. Напился молока с манкой, отоспался. И уже на следующий день шустро бегал по подворью, брыкался, высоко подпрыгивал и тузил забор. Полюбил тётю Соню, почему-то считая именно её своей матерью. Стоило ей спуститься с крыльца, как чуткий Валька оставлял забавы, мчался к «мамке» стрелой, облизывал, тычась симпатичной мордочкой в тётин живот. А когда она выносила лосёнку пойло — молоко с кусочками размоченного хлеба,— чуть не сшибал «мамку» с ног, на лету хватая и засасывая края её цветастого фартука. От таких «наездов» от подарка брата ко дню 8 марта вскоре остались жалкие жёваные лохмотья.
Прислонив ведро к забору, тётя Соня ногами и руками пыталась удерживать алюминиевое ведёрко в стоячем положении. Но Валька всякий раз, прежде чем приступить к очередной кормёжке, старался поддать копытом долгожданному кормильцу и только потом окунал в ведро ушастую мордочку. Изредка телок высовывался наружу, чтобы хлебнуть воздуха, громко сопел, фыркал, мотал белой мокрой мордой.
В такой час откладывались дела, и семья с восторгом наблюдала за любимцем. К концу трапезы Валька весь, от копыт до холки, был в молоке и крошках. Пойла хватало на всех нас. Лобастый шустрик не по разу благодарно обегал семейный круг, оставляя на каждом печать телячьей нежности и признательности, а заодно изрядно испачкав одежду своих почитателей. Тогда за сутки малыш набирал около двух килограммов привеса.
Осенью, вспоминал Андрей, отец навсегда разлучил семью с лосёнком.
— Это зверь. Таёжный зверь! Не игрушка вам. Его место там, на лесных тропах.
И увёз Вальку на дальнее зимовье, за Медвежью гору. Быстроногого, упитанного, с явно обозначившимися, набухающими на лбу бугорками.
…Как-то, два года спустя, повстречались они на узкой каменистой лосиной тропе. Отец узнал его издали. Но Валька остановился первым. Задрав голову, долго смотрел на идущего навстречу человека. Чувственными влажными и волосатыми ноздрями втягивал глубоко в себя летящий от него ветерок. В раздумье переминался с ноги на ногу, хрипло мычал, прижимаясь упитанным крупом к поросшему лишайником скальному выступу. И замер, словно что-то сопоставляя и припоминая…
Отец остановился в десяти шагах от могучего красавца. Протянув ему руки, тихо позвал:
— Валька! Валька…
И тут же, вздыбив копытами известняковую пыль, молодой лось ринулся к своему спасителю. Приблизившись, несколько раз обежал его, приосанился, мотая головой, словно хвастался сильными ветвистыми рогами. Добродушно хоркал, сопел, хукал, как в лосячьем детстве, осторожно прижимаясь к родному существу торсом. Потом подошёл к нему вплотную. Стал лизать лопастым розовым языком старенькую фуфайку, лицо и руки отца. В холке Валька вымахал под два метра и весил около полтонны.
Расчувствованный благодарной памятью, отец дрожащими ладонями гладил доверчивую, тычущуюся в него Валькину морду. Зверь млел от удовольствия, когда добрый человек ласково трепал за длинные уши, теребил свисающую на грудь клином густую шелковистую бороду, одобрительно хлопал ладошками по высоким стройным ногам.
Так они долго и близко общались, оба осчастливленные неожиданной встречей, понимая друг друга и разговаривая на языке идущих от сердца звуков, понятных телодвижений… Расходились в разные стороны медленно, неохотно, будто зная наперёд, что никогда уже их тропы не пересекутся…
Дмитрий Амосов погиб в тайге не от клыков и копыт диких зверей, с которыми прожил свой век бок о бок. Его убила шальная браконьерская пуля, бездумная рука злого, ненасытного человека. Нет! Нелюдя.
В ту горестную весну, навечно разлучившую сыновей с отцом, старшие близнецы, Анатолий и Николай, бороздили моря и океаны капитанами дальнего плавания, «младшенький» Андрей работал в эвенкийской нефтеразведке бурильщиком.
Сыновья помнят и любят отца по-прежнему нежно, как в далёкие годы своего взросления.
Красноярск