Иван КОРОТКОВ

Москва

     Иван Коротков — сын известных русских поэтов Сергея Короткова и Елены Сапрыкиной. Пишет стихи и прозу. Учится в школе. Публиковался в «Московском Парнасе», в «Новом Енисейском литераторе».

РОЖДЁННЫЕ В МЕТРО

Повесть

Глава первая

Любовь непобедима

     Стояла морозная январская ночь, на небе сверкали серебряные, хрустально-чистые, будто бы только что вывешенные, маленькие звёзды, вьюга в снеговой пляске исполняла свою необыкновенную симфонию, словно справляла наступающий Новый год. Закуток тёти Гали, который представлял собой маленькую комнатку в переходе метро, торгующий разной разностью, сверкал разноцветными новогодними огоньками, упорно привлекая глаз покупателя. Там, в углу, на ворохе старых газет, вот уже пару месяцев кормился коричневато-рыжий, под цвет пёстрой толпы, с золотисто-чёрными бровями щенок. Наступал год Собаки, и все собравшиеся продавщицы соседних ларьков, оставшиеся встретить Новый год на работе, стали праздновать, сидя вокруг символа торжества. А почему на работе? Все они были приезжие, а потому — съёмщиками «углов», и сами понимаете, к хозяевам приезжали гости. Так что же лучше — сидеть с незнакомыми людьми или встречать праздник в кругу друзей?
     Тётя Галя взяла щенка на руки и стала его понемногу кормить: то кусочек хлебушка отломит, то торта даст, то вафли. И она по многу раз восторгалась:
— Один родился — ни братьев, ни сестёр. Такого я ещё никогда за свою сорокалетнюю жизнь не видывала!..
     Тётя Марина, ближайшая подруга Гали, была большая шутница и знала множество потешек и смешных рассказов — таких, что все её подруги покатывались со смеху. В этот раз она принесла бенгальские огни, чтобы справить Новый год «по-настоящему»! Она дала каждому в руки по огоньку, а ещё несколько поставила на стол так, что один из них был напротив Гали. Когда его зажгли, щенок, всё ещё сидевший на руках тёти Гали, толкнул черенок лапой и, видимо испугавшись, быстро отпрянул. Тут тётю Марину осенило:
— Раз он так любит бенгальские огни, значит, звать его надо — Бенгалец!
     Все расхохотались и ещё долго сидели, попивая чай, в который они понемногу добавляли ликёр «Персидская ночь», и время от времени восторгаясь щенком.

     Теперь пришла пора рассказать историю родителей Бенгальца. Мать его, когда ему был ещё месяц, взяли на аркан. Отцом щенка был Арий. С его именем связана очень интересная история. Хозяин Ария Дормидонт Самуилович Цехов, народный артист СССР, попросил у одного знакомого клоуна из цирка, у которого имелось множество собак, «девочку», и хотел назвать её Ария, но приятель перепутал — или специально перепутал, потому как старые друзья любили друг над другом подшутить,— и дал ему кобелька. И когда Дормидонт, сидя на роскошном диване у телевизора, заметил эту ошибку, он, не желая ударить лицом в грязь, сказал:
— Ну какая ж из тебя Ария, ты — самый настоящий Арий.
     Любил Арий ездить со своим хозяином на дачу — там он резвился в сосновом бору, валялся в пахучей дорожной пыли, в которой отражалась вся жизнь деревни, то деревенское разнообразие запахов, которое острее чувствуется собачьим носом. А вечером, когда розовато-лимонный закат пылал над соснами, пёс, устав за день, ложился под могучим дубом в саду и засыпал. А Дормидонт ложился подле, в десяти метрах, на балконе, и, тоже изрядно устав, засыпал в запахах сада. Особенно Арий любил после тёплого летнего дождя выбежать на луг и купаться в росе, золотистой от лучей сияющего на безоблачном небе солнце. Отлично было на даче!
     А ещё ему нравилось «ходить» в Третьяковскую галерею. Но так как входить в Третьяковку с собаками категорически запрещалось, Дормидонт сажал Ария в тесную сумку и прятал её под широченный шведский пиджак, на котором, словно та заря над соснами, алел орден Ленина. Однажды одна смотрительница зала, заметив Ария, осторожно сказала Дормидонту Самуиловичу:
— А с собачками-то всё-таки нельзя…
     Тогда Дормидонт погладил Ария по голове и ответил:
— Он у меня умный. Пусть ещё образуется.
— А он не вырвется?
— Ну что вы… — протянул артист басом, разводя широченными ладонями.
     «Да уж… Из таких ладоней никому не вырваться!» — подумала заведующая.
     Арию полюбилась картина «Мокрый луг», потому что она напоминала ему зимой о душистых, пахучих летних днях, о таком же мокром луге, где он гонялся за своим собачьим счастьем…

     Но спустя пять лет певец неожиданно умер, и Ария решил забрать к себе тот самый клоун-циркач, но, будучи человеком щепетильным, вскоре убедился, что Арий не умеет и не хочет быть цирковой собакой, отвёз его в деревню Квакино к одному знакомому писателю. «Раз не хочет быть циркачом — может, тогда хоть писателем станет»,— усмехнулся клоун.
     Этого писателя звали Алексей Иванович Шапочкин. В молодости он писал стихи, но его так жестоко раскритиковали, что он бросил это дело. Поэтому он ненавидел весь этот мир, как он говорил, «марающих бумагу». Жил он за счёт разной «подработки». «Подработкой» он называл продажу всякой доставшейся ему по наследству от дедушки, который всё это сохранил, дворянской утвари. Так он продал стол, пять кастрюль, ложки, вилки, подносы, скатерти, занавески и многое другое. В хозяйстве у него имелись куры, которых он кормил неважно и собирался в скором времени всех их продать. «Одна обуза»,— говорил он.
— Да зачем мне пёс? Шо мне делать с ним?
     Циркач молча поставил на стол бутылку московского портвейна.
— Ну ладно, давай его сюда! Как его хоть звать будем? Шариком, что ли, али Барбосом? — Шапочкин кинул добродушный взгляд в сторону собаки, желая всем видом показать, что он не против такой щедрой сделки (последний раз портвейн он пил пять лет назад).
— Арий он,— ответил клоун.
— Чего? Ария? — недопонял Алексей Иванович.
— Да не ария!!! — вскричал циркач, даже более не от вопроса, а от пустых глаз, взирающих на него. После короткой паузы «продавец» сел и остывшим голосом проговорил: — Зовут его — Арий. Так его назвал певец, друг мой покойный.
— А, певец… Ну, тогда понятно,— замялся Шапочкин.

     И с той поры Арий поселился у спившегося писателя. Правда, Арием тот его никогда не называл. Обычно, когда он был зол (а это было именно обычно, так как похмелье и безденежье — две вещи несовместные), желая подозвать к себе собаку, говорил: «Эй, там, вылезай, псина!» — и пинал при этом будку. Либо, когда добр: «Пёсик! Барбосик!.. Как там тебя?»
     Как семейная реликвия, хранилась у него старинная карета пятидесятых годов позапрошлого века, на которой когда-то ездил его прадед, возивший своего барина, графа Карзенского. Он подумывал продать её, но она уже была на три четверти сгнившей от дождей, наполовину вросла в землю, и скопившийся возле мусор завалил её чуть ли не до самой крыши. «Прежде её надо вытащить,— рассуждал Шапочкин.— Одному не выйдет, а другим мужикам бутылки три платить придётся — сложная работа ведь. Больше потратишь… Какой резон продавать?» Кстати, цены он всегда измерял в водке.
     Однажды Арий увидел сцену, которую стоит описать. Утро было чудесное: кружевные облака розовели, словно свежее сало. И Арий «окунулся с головой» в мечты. Он вспоминал своё славное житьё-бытьё с Дормидонтом, и на сердце у него было ясно, как-то лазурно и легко. Но как только он очнулся от своих грёз, вернулся, так сказать, к жестокой реальности, на душе у него стало пасмурно, хуже, чем в любой самый непогожий день осени,— по крайней мере, он думал так.
     Шапочкин, ничего не замечая, с проклятьями на безденежье проснулся, уселся на лавку и погрузился в мысли о том, где бы похмелиться (естественно, напрочь забыв покормить Ария и кур). Через несколько минут ему пришла мысль зарезать петуха и попросить за него у самогонщицы Дуськи «добрую» бутылку.
     «Живодёр» решил наточить нож, но перед этим надо было усердно порыться на чердаке, чтобы найти в столетней рухляди точильный камень. Поднявшись по дубовой, скрипучей, с отвалившимися перилами, лестнице он оказался на чердаке. Начав копаться, он одним взмахом перевернул несколько старых дворянских стульев, разбив один из них вдребезги о стенку, как самую ненужную вещь; когда же ему под руку попался старинный чугунный утюг, он, недолго думая, залепил им в уже полуразбитое чердачное окно. Но найдя наконец в самом углу, под каким-то старым разбитым столом, точильный камень, Шапочкин обрадовался ему так, будто нашёл не камень, а слиток золота.
     Усевшись поудобнее у покосившейся баньки, он начал старательно точить нож, урча себе под нос:

Л-ю-у-бо, братцы, л-ю-у-бо,
Лю-ю-бо, братцы, жи-и-ить!
С нашим атама-а-аном
Не прихо-о-одится тужить.

     Банька у него была полуразвалившаяся; когда она топилась, а это последний раз было года два назад, дым через трубу шёл туго. Не то что у самогонщицы Зины — баня с оцинкованной крышей и отбеленной трубой. Кстати сказать, это был единственный прилично выглядевший дом во всей деревне.
     Но вернёмся к Арию. Арий за время пребывания у Шапочкина сдружился с петухом. В один из первых дней его проживания произошёл такой случай. Хозяин, чтобы «задобрить» собаку, кинул Арию горсть костей. Но одна, самая лучшая, кость с сахарным мясным наростом отлетела достаточно далеко в сторону, и цепь не позволяла ему достать лакомство. Тогда петух, увидев, как горюет новосёл, решил ему помочь. Он встал к нему задом так, что был виден его роскошный хвост, и пнул своей когтистой лапой кость в сторону Ария.
     И в этот раз Арий, услыхав, как Шапочкин старательно точит нож, решил отблагодарить петуха. Тот в это время мирно прогуливался по лужайке перед домом и покрикивал на кур. Подозвав петуха, он оповестил его о происходящем. У Пети душа ушла в пятки — это прозвучало для него как гром среди ясного неба. Но тут в его голове молниеносно пронеслась мысль: «Надо спрятаться в печке, а там видно будет». И через полминуты он уже проворно, местами даже взлетая, мчался к входу на задний двор, чтобы проникнуть в дом.
     Наточив нож — как он выразился: «Чтоб башка слетела со свистом»,— Шапочкин ринулся к курятнику, но петуха там уже и след простыл. Тогда он кинулся на задний двор, однако петуха и там не оказалось; побежал за двор, где стояла карета (заглянул и под неё), но и там беглеца не было. Посмотрел на сеннике — нет. Метнулся в баню — нет. Тогда, окончательно разочаровавшись, что его «гениальный» план рухнул, он медленно поплёлся домой. Ему очень захотелось полежать на печке и обдумать пропажу петуха.
     Наступал вечер. Солнце уходило в тучу, что явно предвещало ненастье. И Шапочкину казалось, будто кто-то кладёт монету в свой серый кошелёк. Он перевернулся с боку на бок и стал думать о петухе: «Неужели он мог почувствовать?!» После долгих раздумий он сам себе ответил: «Наверное, он услышал, как я точил нож, и убежал. Но куда он мог подеваться? Я ведь его везде искал!» — «Но что бы ты сделал в таком положении?» — спросила его совесть. «Я бы… то же самое! У нас с животными страх один».
     На этой мысли он уснул. Ему снилось детство. Дом, мать в красном сарафане, его друзья мальчишки. Он бежит с палочкой и сражается с невидимым врагом. Речка Протва, её золотистый извилистый берег. Прозрачная вода, рыбалка с отцом, молчаливые рыбы. И, наконец, петух, которого он кормит с руки отрубями. «Петух, петух!» — заметалось у него в сознании.
      И он, проснувшись в поту, страшно захотел пить и решил утолить жажду водой с вареньем. Он полез в погреб и достал с верхней полки банку забродившего вишнёвого варенья с замотанной изоляцией крышкой. Крышка долго не поддавалась — видно, сильно засахарилась. Только когда Шапочкин притащил с подоконника плоскогубцы и подковырнул её, она открылась.
     Забыв закрыть погреб, он невольно залюбовался плесенью, аккуратно покоившейся на обратной стороне крышки,— она напомнила ему созвездие, на которое он любил в летнюю ночную прохладу смотреть с крыши сарая, что в одну холодную безденежную зиму разломал на дрова. С удовольствием выпив приготовленный напиток, он хотел было закусить сухариком, лежавшим в печке…
     Но тут случилось нечто непредвиденное. Из печки вылетела, шумно хлопая крыльями, чёрная птица. Шапочкин, отпрянув, кубарем полетел в погреб. А чёрный петух, отряхнувшись от золы и сажи и ощутив голод, нёсся к курятнику, довольный, что так ловко перехитрил хозяина.

     Очнувшись, Шапочкин оказался в непроглядной темноте. Убедившись, что это не сон, он стал припоминать вслух всё, что с ним случилось.
— Сначала я вроде начал точить нож… — бормотал он себе под нос.— Но зачем? А… Наверное, хотел щавеля нарезать… но ведь щавель у меня около года не растёт. Тогда… может быть, хотел, так сказать, открутить что-нибудь?.. Зачем мне, старому, ножом крутить что-то понадобилось? Постой-ка, чё я говорю-то — недельку назад я наткнулся на дороге... на эту... ну, на эту самую... как же она там называется, чтоб ей пусто было?.. ну, на отвёртку. С чего ж началось-то?.. этот весь базар, так сказать?.. Тьфу, совсем запутался... А где ж я нахожусь-то, а?
     С этими словами он, кряхтя, стал подниматься. Но как только он немного приподнялся, из его обтрёпанных промасленных карманов выбежали три мыши. Шапочкин в испуге отпрянул и получил шишку, ударившись о полку, с которой в тот же миг с оглушительным звоном, какой бывает, только когда падает стекло, полетели различные банки. Таким образом, он заработал ещё несколько увечий.
— Что за напасть этакая, ёлки-иголки?! — кричал он в отчаянии.— Как я в погребе оказался?! Ничего ни помню. Совсем дураку память отшибло!
     Сидя в окружении осколков, он, нахмурившись, стал вспоминать изо всех сил, которые, кстати сказать, у него были на исходе. Минут через десять, а может быть, пятнадцать, у него в голове мало-помалу стала проясняться ситуация.
— Наточить нож надо было, чтобы… м-м-м… чтобы… А! Всё этот проклятый склероз! Петуха забить хотел… но зачем? Точно! У Дуськи самогонки клянчить собирался! Всё эта пьянка! Все деньги извёл! Моего-то Петеньку зарезать — вот сумасшедший! Идиот я после этого! Друга, можно сказать! Ну как я мог?! Решиться на такой поступок?! Зарок даю — на пять лет, да что там на пять — на шесть!!! Ни капли этого треклятого зелья!!!
     И тут у него потекли слёзы раскаяния. Он долго плакал и молчал, не в силах сказать ни слова. Время от времени из его горла вылетали какие-то непонятные, сдавленные, нечленораздельные звуки.

     Солнце вышло из зенита. Несносная жара отступила. На улице появились люди, всё это время прятавшиеся от нещадного солнца в своих домах; с дверей магазинов исчезли таблички «Учёт», «Закрыто», «Обед»; из будок вылезли собаки. Арий, голодный со вчерашнего утра, сидел в будке и жалобно скулил, надеясь вызвать у хозяина хоть каплю жалости и напомнить ему о своём существовании.
     Шапочкин решил сначала прогуляться, а потом начать устранять беспорядок, вот уже три года царивший у него дома. Выйдя на крыльцо, он сразу же вспомнил про Ария и мигом принялся его кормить. Но у него ничего не было, кроме зачерствелого хлеба.
     Шапочкину было лень тащиться в магазин, да и денег у него не было, разве что на хлеб. Но он всё равно пошёл, решив купить хоть «чернягу».
     Деревня Квакино стояла на берегу озера. Деревня была маленькая — около двадцати домов и тридцати жителей. Ближайший магазин находился в полутора километрах отсюда, в соседней деревне, на другом берегу озера. Чтобы дойти до него, надо было пройти по западной стороне водоёма, так как на востоке береговая линия сворачивала и преграждала дорогу. Автобус здесь не ходил уже лет десять. По деревне идти было ещё терпимо. Но когда начиналась дорога по полю, жара изнуряла так, будто это не полтора километра, а пятьдесят. Добравшись наконец до посёлка, путник мог присесть и восстановить силы у раскидистого дуба. До магазина отсюда оставалось метров сто. Дуб этот был просто великолепен, и трава подле него была уже примята, так как немало людей под ним посидело.
     Пройдя вдоль покосившихся серых заборов, «трезвенник» взобрался по деревянным ступенькам магазина, открыл дверь с «убойным потолком» и тихонечко придержал её. Продавщица Тамара очень удивилась этому, так как обычно происходило по-иному: Шапочкин вваливался в магазин, ударялся лбом о потолок, забывал придержать дверь и вздрагивал от её оглушительного хлопка. Однако сейчас, на удивление продавщицы, этого почему-то не произошло. Он подошёл к прилавку, оглядел витрины и сказал:
— Дай-ка ты мне, Тамарка, «чернягу».
— Алексей Иванович, а бормотухи не надо? — с какой-то насмешкой и неуверенностью в голосе спросила продавщица, зная рацион Алексея Ивановича.
     Шапочкин серьёзно посмотрел на Тамару и сказал:
— Не пью больше зелье.
— И на сколько ж «завязал»? — спросила его она повеселевшим голосом.
     Надо сказать, Тамаре было жаль очередного «спивающегося мужика».
— На шесть лет — с гордостью ответил Алексей Иванович.
— А не врёшь? — уже совсем не сомневающимся голосом спросила Тамара.
— Да нет, щас уж точно.
— Ну, раз так — на, держи,— и она на радостях протянула ему, помимо «черняги», круг ливерной колбасы.
     Быстро пройдя деревню, преобразившийся Шапочкин вышел, как он выражался, «на природу в чистом виде». Вдоль бесконечной хрустальной глади озера петляла, повторяя причудливые изгибы береговой линии, тропинка. Налево от озера простиралось поле, за полем стоял лес, а где-то в синеве, далеко-далеко, еле заметной струйкой шёл дым — там начинался городок Груздево. По озеру шла и гудела небольшая баржа, да что там баржа — баржоночка. А всё равно хорошо. Она рассекала воду, и от неё катились, сменяя друг дружку, резвые волны. Алексей Иванович, который выглядел теперь беспечным мечтателем, даже остановился понаблюдать за волнами. Шапочкин собирался уже уходить, но тут солнце, приближающееся к горизонту, окрасило волны в бордовый цвет, и это задержало его. Он продолжал любоваться волнами... Завыла собака. «Арий!!! — метнулось у Шапочкина в голове.— Я забыл про Ария!» И он помчался по извилистой тропинке…
     Через час Арий хватал кусочки, падавшие из руки его хозяина, и жадно их уплетал. Шапочкин называл его «милой собачкой», «умным псом» и другими ласковыми прозвищами. Арий слушал и не верил своим ушам. Несколько раз он проверял, наяву это иль во сне, покусывая себя за лапу. После аппетитного ужина (правда, Арий не совсем наелся) хозяин сказал своему «послушному пёсику»: «Спокойной ночи»,— а сам отправился на печку.
     На следующий день Шапочкин с самого утра затеял грандиозную уборку. Начал он с кухни. Там под столом, на столе, на полках и даже под холодильником, вышедшим из строя, лежало не меньше полусотни пустых бутылок (он бы их давно сдал, но этот «хрусталь», увы, нигде не принимали). Кроме этого, кругом валялись обсохшие рыбьи скелеты и корочки от сала, которые Шапочкин скормил Арию. Они тому не очень пришлись по вкусу, но из уважения к хозяину, которое он теперь заимел, «верный пёс» всё-таки съел их.
     Итак, Шапочкин буквально «раскопал» кухню, разобрался в комнате, подмёл в прихожей, сенях, очистил от хлама террасу и отправился на чердак. Поднявшись по качавшейся лестнице, он тут же подумал: «Как я раньше не починил её? Завтра же починю!» Солнце уже близилось к закату, когда Шапочкин, весь, по его словам, «взмыленный», присел в ещё не разобранном углу на дворянский стул, позабыв, что это антикварная вещь, и с грохотом полетел на бревенчатый пол.
     Но вдруг… из-под порванной зелёной обшивки стула полетели деньги — живые, настоящие деньги! Шапочкин обомлел. «Эге,— подумал он,— видать, я не хуже Кисы Воробьянинова — спьяну помешался на стульях! И как отрубило — век бы не вспомнил. Когда ж всё-таки я их запрятал?» Внезапно его осенило. Дело было лет пять тому назад. Он ненадолго «завязал» и послал своему приятелю слёзное письмо, в котором писал, что затеял «большую вещь». Умелец, «владеющий пером», покорил своего друга, и тот прислал ему крупный перевод. Шапочкин, увидев такую сумму денег, решил половину из них «припрятать» по двум местам. Одну часть он положил в книгу, которую в своё время схоронил в погребе за кирпичом. Другую же он зашил в этот самый дворянский стул. Первую часть он вскоре вынул из потайного местечка. А вот про вторую напрочь забыл.
     Восторженный, вприпрыжку он сбежал с лестницы и, запрыгнув на печь, стал думать, куда потратить свои «финансы» (деньжата у него водились редковато). И тут к нему пришла изумительная идея. В соседнем посёлке, в местном отделении почты, давно уж нет почтальона, и людям по этой причине приходится за письмами ходить на почту. Вот он купит себе велосипед и устроится разносить людям письма! Гениальная идея! «И людям добро сделаю, и себе грош заработаю»,— подумал он. Но где его купить?.. И тут его осенило. «Помнится,— думал он,— рассказывал мне однажды за бутылкой Шурик, что его мать отобрала у него велосипед, сказав: «Мне он самой нужен, а ты его пропьёшь!»,— и с этими мыслями погрузился в сон.
     А вот Арию в эту ночь по какой-то причине не спалось. Он смотрел на тусклые, еле пробивающиеся звёзды, на полную луну, на дым в призрачном, казавшемся почему-то зловещим и коварным, лунном свете и накопившуюся в груди тоску изливал в воздух унылым протяжным воем. Зашелестело дерево, и пахнуло резким холодом. Арий поджался и залез в будку. Ему было жутко одиноко, и вспоминались Дормидонт, тихие вечера, которые он проводил у занавесок с нарисованными на них охотничьими собаками. Там дивно пахло воском, которым Дормидонт протирал музыкальные инструменты. Веки Ария отяжелели, и он, выбрав себе местечко поудобнее, постепенно погрузился в сон.
     Арий проснулся от щекотливо-яркого солнечного луча. Он потянулся, упёршись лапой в стенку своей дощатой, грубо сколоченной будки, посмотрел на завалинку, где обычно обитал хозяин, в данный момент пустую, потом перевёл взгляд на дверь, которая оказалась запертой, а не открытой нараспашку, как обычно, и сделал вывод, что, должно быть, хозяин ещё спит. «Очень странно,— подумал Арий,— солнце поднялось довольно высоко и уже вовсю играет на оцинкованной крыше соседской бани. Наверное, уже часов двенадцать». Он вылез из будки и почувствовал запах наваристых мясных щей. «Ага, значит, хозяин уже выходил, чтобы поставить мне щи. А может быть, он уже пошёл в город? Это на него непохоже, но он же теперь круто поменял свою жизнь».
     Пока наш герой хлебает вкусный суп, мы, дорогой читатель, обратимся к Шапочкину.
     Насвистывая какую-то весёлую мелодию, тот неспешно шёл по обочине просёлочной дороги, поднимая своими старенькими ботинками пыль. Завернув в узкий переулок, он остановился около дощатого бледно-зелёного забора и покричал:
— Андревна! Мария Андреевна!
     На давно не крашенное крыльцо вышла пожилая женщина лет шестидесяти.
— Что такое?! — подходя к калитке, сказала она.— Шурика ждёшь? Не дожидайся — здесь его нет! Так что убирайся отсюда, пьяная рожа!
— Обижаешь, Мария Андреевна! Не пью я больше. Хватит с меня.
     Лицо Марии Андреевны посветлело, но с него всё ещё не сходило недоверие.
— Ну, если не врёшь, проходи.
— Я по какому к вам делу-то... Хотел бы я купить велосипед у вас. За пятьсот! Согласны?
— Ну ладно, так уж и быть, продам, хотя новый он дороже стоил.
— Ну так это но-овый… — протянул Шапочкин.— А на этом ваш Шурик сколько раз падал!..
— И то правда... Давай деньги! Ишь ты, какая у тебя бумажка-то… складная!
— Ну, до свидания! И скажите Шурику, что я «завязал» и ему советую так же поступить.
     На улице царила жара. Солнце неподвижно висело, будто пригвождённое к небу, на котором не было ни облачка. Природа будто замерла. Затихли птицы. Не лаяли собаки. Не шумели деревья. Не жужжали пчёлы.
     Арий сидел в будке и наблюдал замершую природу. Вдруг среди этой тишины его ухо уловило странный звук. Он чем-то напоминал стук часов, но только в том случае, если бы время шло в два-три раза быстрее. Звук смолк, и за ним последовал скрип калитки. Арий вылез из будки и увидел, что хозяин шёл с велосипедом. Он тут же завилял хвостом и два раза радостно гавкнул, что означало: «Привет, хозяин!»
     Не более чем через полчаса он с Шапочкиным шёл по просёлочной дороге и разглядывал деревенские домишки. Они казались ему причудливыми и какими-то забавными, весёлыми. Не то что в городе — огромные белые великаны. Шапочкин подвёл его к обрыву реки. Там стояли высокие стройные сосны. А некоторые из них будто бы наклонялись и смотрелись в воду. Но самое большое впечатление на Ария произвела вода. Она шумно плескалась у берега, игриво набегала на него и снова убегала, словно дразня его. Арию так понравилось, что, когда Шапочкин позвал его идти обратно, он не захотел уходить.
— Арий, ты что, ночевать здесь собрался? Не насмотрелся ещё? Ну ладно, пошли, завтра ещё раз придём сюда,— пообещал ему Шапочкин.
     На следующий день Шапочкин, вернувшись с прогулки с Арием и оставив ему еду, поехал на почту — устраиваться разносчиком. Время уже перевалило за десять. Солнце встаёт летом рано. Несмотря на то, что было утро, оно уже выглядывало поверх крон деревьев. Отъехав на несколько сотен метров от дома, Шапочкин свернул на тропинку, чтобы, как он выразился, «скоротать путь». Он выехал на главную дорогу, и пока ехал по ней, смотрел на воду и думал: «Как всё-таки хорошо жить. Не пьянствовать, а жить. Ведь пьянство, подобно радиации, убивает всё живое вокруг. И зачем только губить себя?! Зачем корёжить мир с помощью алкоголя? Он и так хорош». Приехав в соседний посёлок, он остановился посидеть у раскидистого дуба, так как не знал, где находится почта и куда ехать дальше. Писем он не отправлял, да и ему писать было некому. Последний раз он был там год назад, когда переписывался со своим двоюродным дядюшкой. Тогда он, помнится, «завязал» и затевал писать совместно какую-то «книгу на прорыв». Но через два месяца он сорвался, и вместе с ним — план «книги на прорыв». Немного поразмышляв, он решил поспрашивать людей. «Язык до Киева доведёт»,— вспомнил он старую русскую пословицу и начал действовать. Первым делом он решил спросить продавщицу Тамару. «По идее, она должна знать»,— подумал Шапочкин.
— А, это ты, Алексей! — заговорила Тамара, когда он вошёл в магазин — Ты всё ещё не пьёшь, я вижу.
— А как ты узнала?
— Дверью не хлопаешь и входишь без ругательств… Как вот, например, Шурик вчера. Такой здесь скандалище устроил! Пиво, видите ли, ему горькое! Ну, если так — оно ведь таким и должно быть! Я ему и говорю: пей квас, раз пиво горькое! А он мне в ответ что-то брякнул вроде того, что, мол, у вас и квас небось такой же! Ну, раз так, покупай всё в другом магазине, сказала я ему. Потом он врезался в притолоку, выругался и упал с лестницы. Он там так и лежал. Я это, когда на обед дверь закрывала, сама видела. Ну, что покупать будешь?
— Да я не за покупками пришёл…
— А зачем тогда полтора километра чапать? За разговорами, что ли?
— Да и не за разговорами. Я в посёлок приехал почтальоном устраиваться. И у тебя хотел спросить, где у вас почта-то здесь?
— Пришёл почтальоном устраиваться, а сам не знает, где почта находится… — удивилась Тамара.— Пойдёшь прямо, потом свернёшь налево, немного пройдёшь, увидишь сберкассу на перекрёстке, в ней-то почта и есть.
— До встречи, Тамара Сергевна,— попрощался Шапочкин с разговорчивой продавщицей.
     На почте его приняли радушно. И тут же взяли на работу. Платили стабильно, и ему больше не приходилось «подрабатывать», продавая дворянскую утварь. Наоборот, теперь он её берёг как память. «Детей у меня нет. Всё равно буду беречь — племянникам отдам»,— думал он. Там же, на почте, ему вручили коротенькое, но очень злобное письмо из Союза писателей:

     «Шапочкин Алексей Иванович!
     «В связи с неуплатой членских взносов вы исключаетесь из нашего Союза писателей. Членский билет просим сдать. Членский билет под номером 4096 недействителен!
23.01.2000».

     Прошёл год. За этот год Шапочкин успел написать пару, по его выражению, «неплохих рассказов» и отослал в приёмную комиссию свои сочинения и в придачу письмо, которое мы сейчас приведём здесь:

     «Здравствуйте, уважаемая редакция!
     Пишет вам из села Квакино Шапочкин Алексей Иванович. Мне сорок три. Год назад бросил пить и начал писать, по-моему, неплохие рассказики про нашу деревенскую жизнь. А жизнь у нас сама рвётся на бумагу. И решил я предоставить ей шанс. Насколько удачный, решать вам.
     Если будет такая возможность, прошу опубликовать в вашем издании и сообщить об этом мне. При возможности пришлите, пожалуйста, экземпляр этого журнала.
     С уважением, Шапочкин Алексей Иванович!»

     И вот однажды... Однако обо всём по порядку. За прошедший год произошло немало событий. Бросил пить Шурик и устроился в городе Груздево сантехником. Иногда, по воскресеньям или по праздникам, он заходил к Шапочкину с лимонадом или минеральной водой, с сардельками и «чернягой». Они вытаскивали из террасы по прутику, которые им заменяли вертел, раскладывали кирпичики и жарили на краснеющих угольках потрясающе вкусные сардельки, которые закусывали поджаренным хлебушком с хрустящей корочкой. Не обделяли они и Ария, которому очень нравилось такое застолье. В остальные дни, когда хозяин уходил на работу, Арий скучал или попросту спал.
     Работа у Шапочкина была нетяжёлая. Обычно было так. В восемь утра он завтракал и ехал на почту. К девяти часам он приезжал туда. Он брал письма, которые пришли за вчерашний день, и развозил их по адресам. Часа в два он был дома. Зарабатывал он три тысячи. Хорошая зарплата по тем временам для деревни.
     Место прошлой «подработки» — путём продажи дворянской утвари — заняла другая «подработка». Недавно во время прогулки с Арием он нашёл точильный камень. Теперь к нему практически ежедневно приносили различного происхождения ножи (начиная от кухонного и кончая кинжалом для убоя скота), топоры, косы. Одним словом, тащили всё, что затупилось и необходимо было заточить. Но Петенька-петух и не подумывал об опасности.
     Затачивал Шапочкин недорого — «за рупь вещичка», как он говорил. Поэтому у него всегда имелись клиенты. Однажды Шапочкин в очередной раз, сидя перед забором в окружении топоров и ножей, точил, бурча под нос какую-то песню. Вдруг за спиной послышался дребезжащий, ужасно противный голос. «Точильщик» обернулся и увидел перед собой человека в порванных синих штанах и оборванной расстёгнутой рубашке. От него страшно несло перегаром и спиртом. У него были очумевшие глаза, постоянно бегающие по сторонам. В дрожащих руках он держал погнутую вилку. Он весь трясся, и от этого его голос был брюзжащим и скрежещущим. Это был друг его детства, Витёк, по кличке Крепа. Сначала его прозвали Крепенький, потом Крепыш, а затем Крепа. Он был всегда весёлый, непрерывно юморил, да что и говорить, хороший был парень — заводила. А в настоящее время он являлся спившимся алкоголиком. И весь его весёлый характер, весь его юмор нещадно сгорел в жестокой, ненасытной топке алкоголя. Он уже недели две жил с «дамой в белом» (так они называли белую горячку).
— Ал-лёха,— задребезжал «жених дамы в белом».— З-заточ-ч-чи м-мне-е-е в-вилк-ку...
— Вилки не точат! — возразил Шапочкин.
— Я-я... я-я все-ех з-закол-лю! В-всех этих тварей иноп-план-н-нетных! Но т-ты п-пойм-ми, Ал-лё-оха, б-б-беда, шт-то с-сос-седи-т-то с-с н-ними зао-од-дно!
— Зачем же я тебе буду оружие затачивать? Я тебе, брат, не оружейник! И вообще, проваливай отсюда! Здесь тебе не место!
— А е-ес-сли д-д-дес-сятк-ку д-дам?
— Всё равно не буду! Оружейники за две сотни работают! Проваливай отсюда!!! Не мешай мне работать! А свою вилку в металлолом сдай. Там ей и место!!! А теперь проваливай, остолоп безмозглый!!! Ты слышал? ПРОВАЛИВАЙ!!! — заорал Шапочкин и толкнул его в плечи.
     Тот кубарем полетел в канаву. «Ещё раз пристанет ко мне — в харю ему врежу!» — подумал Шапочкин.
     Но вернёмся к истории, которую я хотел вам рассказать. Стояло пасмурное, дождливое и жутко слякотное утро. Шапочкин вёл велосипед на руках. Он пробирался словно по болоту, хотя и шёл по дороге. «Да уж, правду говорят: у России две беды, и обе на «Д» — дураки и дороги. Обычно за час доезжаю, а теперь небось часа два добираться буду»,— думал он.
     На почте работники, а вернее сказать это были кассирша-продавец Таня и грузчик-сантехник Колян, пили чай и добавляли в него, как они говорили, «капельку» «Шуйского» бальзама. Бальзам стоил дорого, и они его берегли. Вошёл Шапочкин, выдохнул, поставил зонт, снял джинсовку и сказал:
— Ага! Чаёк пьёте. Если не возражаете, присоединюсь к вам.
— Присоединяйся. Мы не против. У нас есть для тебя сюрприз.
— Какой же это? Плохой, хороший?
— Неожиданный и хороший,— изрекла Таня.
— Хватит тянуть кота за хвост! Говорите давайте сюрприз ваш,— нетерпеливо сказал Шапочкин.
— Письмо тебе прислали,— сказал Колян.
— И не простое. Из Союза писателей,— добавила Таня.
— Ну и что же там написано? — тревожно спросил Шапочкин, садясь на стул,— ведь ещё не совсем ясно, какой сюрприз — хороший али плохой.
— Откуда нам знать! Мы не открывали,— ответил Колян.
— Сейчас посмотрим,— пробормотал получатель.— Так-так… «Просим вас приехать в Москву на обсуждение». Вот это новость. Вот это да! В Москву, ребята, уезжаю. Всем пока. Завтра пойду строчить увольнительную! Меня принимают в Союз! Недаром ведь вызвали!

     Спустя день он уехал. Ария он оставил самогонщице Зине, за что заплатил ей семьсот рублей и отдал самовар. Вначале Арий думал, что самогонщица окажется доброй женщиной. Но он обманулся. Она была довольно вредная старуха. Кормила она его объедками, не то что Шапочкин — он давал ему ту же пищу, что ел сам. Ну а о Дормидонте и говорить нечего. Кроме того, к ней то и дело приходили разные пропойцы с чрезвычайно противными рожами и таким отвратительным запахом, что просто уф-ф-ф. Спасением от ругани и проклятий, сыпавшихся на него с самого утра, часов с семи, и заканчивавшихся только в половине первого ночи, а если праздник — часа в четыре, был тот короткий промежуток времени с часу до семи. Так Арий прожил полтора месяца.
     И вот однажды, в один из таких дней, едва выключился в доме свет, он залез на будку, и его стала грызть тоска. Он смотрел на тусклые холодные звёзды, еле-еле выглядывавшие из-за туч, и с горечью и отчаянием на сердце думал: «А что же вон там, за той сосной? Мы с Шапочкиным всё исходили, а туда не заглядывали». И ему вдруг страстно захотелось побежать туда, на свободу, туда, где свободно текут реки, свободно шумят вершины, свободно колышется поле и, кажется, сам воздух пропитан свободой! Он спрыгнул с будки и хотел было туда побежать, но его глотку сдавил ошейник, и он опомнился. С этого момента грусть и тоска осели в его сердце, словно ртуть. Но в то же время в нём поселилось яростное упорство, которое давало ему первый шаг к победе. И он решил бежать.
     На следующее утро, швыряя какие-то объедки, самогонщица сказала что-то вроде того, что, мол, скоро купит Арию новую, железную цепь. И Арий понял: с побегом медлить нельзя. Надо бежать этой ночью. А сегодня надо начать подрывать верёвку. После полудня хозяйка (хотя, если сказать по правде, Арий не считал её своей хозяйкой) пошла в магазин за дрожжами, а заодно хотела продать кому-либо самовар, что дал ей Шапочкин. Арий, воспользовавшись этим обстоятельством, стал с удвоенной, а может быть, даже и утроенной силой и остервенением разрывать двумя передними клыками привязь.
     На закате он решил первым делом, когда убежит, удрать в город. Он знал туда дорогу. Но только от дома Шапочкина. Но он не помнил, где дом Шапочкина! Что делать? Он стал упорно вспоминать тот день, когда хозяин вёл его к самогонщице. Солнце успело совсем закатиться, прежде чем Арию улыбнулась удача. Когда он вспомнил дорогу, его сердце запрыгало в груди, и он радовался, как щенок. И вот всё для побега готово: верёвка держалась еле-еле, и оставалось её посильнее дёрнуть, только и всего. В половине второго всё стихло. Из дома доносился храп. «Всё, пора! — пронеслось у Ария в голове.— Вперёд!» Он рванулся, верёвка отлетела, и, улизнув в подворотню, он был таков.

     Не буду описывать его многочисленные дальнейшие приключения. Скажу только одно: Арий, став бродячей собакой, познал все горечи и радости этой тяжёлой жизни. Во время странствий он терпел и голод, и холод, и, что было страшнее всего, презрение и ненависть, воплощавшиеся в летящих в него камнях, ругательствах и тому подобном со стороны столь любимых им людей, этих двуногих созданий. Горечей в бродяжьей жизни было во много раз больше, чем радостей. А точнее сказать, радость была только одна — свобода, та свобода, к которой он стремился. Она была одна, но она была огромная и необъятная. Она, именно она перевешивала все горечи скитальческой жизни. Кроме одной — тоски по хозяину, такому, как, например, Дормидонт или хотя бы как Шапочкин. И даже те презрение и ненависть не могли затенить эту любовь. И ничто не способно на это — любовь непобедима. С ней люди, да и не только они, преодолевают несокрушимые, казалось бы, препятствия. Да, любовь воистину незыблема.

Глава вторая

Память не умирает

     А что же Бенгалец? Спустя два года он вырос умным и благородным псом. Внешне он был похож на мать, а по характеру — весь в отца: стойкий перед трудностями, держащий «слово», если можно так выразиться, непоколебимый, добросовестный. Он обладал всеми качествами «вождя стаи».
     Жить он продолжал у тёти Гали, но уже нередко оставался ночевать в метро. Днём он отправлялся «на разведку»: побеседовать с Арием и «набраться мудрости». А когда наступал вечер и нескончаемые потоки людей устремлялись в метро, Бенгалец ложился под лавку и под шум толпы, поездов и эскалаторов засыпал.
     В один из таких безмятежных дней, проснувшись пораньше утром, он увидел у эскалатора уборщицу, о которой ему рассказывал недавно Арий, но Бенгальцу никак не удавалось её увидеть; и вот наконец удалось. Сердце у него так и запрыгало от радости.
     Звали её тётей Зиной. Она была женщиной средних лет, жила бедно, но сердце у неё было доброе. На её смугловатом лице, пропитанном ветром метро, всегда сияла улыбка. Уборщицей в метро она работала вот уже двадцать лет. Она сочувствовала бродячим кошкам и собакам и часто их подкармливала. А некоторых — забирала к себе.
     Бенгалец подошёл к ней, ласково лизнул её в руку и незлобиво посмотрел в глаза. Тётя Зина мгновенно решила взять его домой. Отработав поскорее смену, она быстро зашагала с Бенгальцем к автобусной остановке. Проехав в совершенно пустом автобусе (что для тёти Зины было весьма привычно) несколько улиц, они вышли у маленькой пятиэтажки, где и жила на первом этаже в однокомнатной квартире тётя Зина.
     Повернув два раза ключом в замочной скважине, они оказались в тесной прихожей. К ним подбежала кошка, но испугалась Бенгальца и тут же забилась в угол под гардероб. Кошка была трёхцветка: зеленоглазая, беленькая с рыжими пятнами, мордочка наполовину пепельного цвета, а наполовину белоснежная, хвост серо-серебристый, а между ушами и горлом — светло-рыжее пятно в виде банта. Один глаз у неё отчего-то заплыл. Муське (так звали это существо) был всего один год от роду.
     Сварив в большой алюминиевой кастрюле кашу с тушёнкой, тётя Зина половину поставила в миске для Бенгальца, а другую половину съела сама. Четвероногий друг не заставил себя ждать — мигом слопал всю кашу. Так Бенгалец обрёл хозяина.
     Спустя несколько дней Бенгалец подружился с Муськой. И она рассказала ему свою историю: «Вместе с двумя своими братьями я родилась в подвале этого дома. Жили мы скверно. Помимо материнского молока, с шести месяцев мы питались мышами и крысами. Часто я ссорилась с братьями. Но морозы объединяли нас. Когда они наступали, мы всем гуртом прибивались к стенке, где находились отопительные трубы. Однажды какая-то тётка налила нам прокисших щей. Братья набросились на них, а я что-то не успела и хотела было пробраться, но тут один из моих братьев, что был постарше, серый, царапнул меня в глаз, и он у меня от этого заплыл. Ему-то тоже от меня досталось немало — порванное ухо да пара выдранных клоков шерсти… Через два месяца меня подобрала тётя Зина, и с тех пор я живу в этой тёплой, уютной квартире».

     В это время Арий и его свора, как говорится, «стояли на ушах». Все они искали Бенгальца. Они обрыскали уже три станции, но его нигде не было. Арий лежал на своём «троне», который располагался на трансформаторной будке, и ждал результатов поиска на улице. Три дня непрерывного розыска не принесли никаких плодов. После этого все решили, что его съели бомжи или, в лучшем случае, забрали в приют (в понимании собак все бомжи, по легендам, да и иногда по делам, считались собакоедами). Арий был неутешен. Вся стая уже похоронила Бенгальца и очень скорбела о нём. А пуще всех Арий.

     Но вернёмся же к «умершему». Однажды утром, проснувшись, Бенгалец почувствовал неизмеримую тоску по своей малой родине и населявшим её собакам. По тем запахам, которые наполняли метро и приятно теснили его грудь. Он подумал, наконец, о том, что никому не сказал об отъезде, и жалобно заскулил. Тётя Зина собиралась уже уходить, как вдруг к ней подошёл Бенгалец и умоляюще посмотрел на её руки, а потом кивнул на дверь. Тётя Зина сразу поняла, чего он хочет.
— Ну ладно, пойдёшь со мной,— согласилась она.
     Когда они доехали до метро, Бенгалец, прощаясь, добродушно взглянул на неё и два раза гавкнул: мол, прощай, прощай! Тётя Зина мгновенно осмыслила это:
— Бенгалец, я тоже не могу жить без этих стен! Мне предлагали работать в магазине, в школе, в детском саду, но я мою и буду мыть это метро. Ведь моя задача — чтобы оно сверкало и людям приятно было заходить в него!
     И вот, когда уже все разочаровались, Бенгалец, сияющий, появился прямо на глазах у Ария. Арий ликовал всем сердцем. Он тут же побежал и рассказал всей стае о столь радостном событии. Да ещё, в прибавку, торжественно объявил, что в честь этого стоит устроить славный пир. И вся стая мигом помчалась на ближайшую помойку, где только что привезли отходы с мясокомбината. Набрав множество «яств», они начали праздничный обед.
     Мирно миновали два месяца. Бенгалец рос и умнел. Раз, а то и два в неделю Арий рассказывал ему интересные случаи из своей жизни. В один мартовский вечер, когда по небу плыли нежные розовато-сиреневые полосы и туманный диск солнца, разливая последний бледный свет, медленно опускался за горизонт, Арий рассказывал очередную безмятежную историю о его славном житье-бытье у Дормидонта: «Из нашего окна был виден памятник Пушкину…»
     Но тут Бенгалец, вопросительно взглянув в лицо Арию, спросил: «А кто это такой?» — «Не знаю; знаю только, что Дормидонт часто говорил: «Пушкин — это светило русской поэзии!» Нередко он пел романсы, как он говорил, «на его слова». Тогда я садился под подоконник и играл бахромой синих занавесок. Скажу тебе откровенно: житьё было распрекрасное! Но однажды, перед отъездом на дачу, стряслась у нас с Дормидонтом ссора. Сижу я у дивана и решаю, что буду делать первым делом, когда приеду на дачу: побегу валяться в пыли или сначала всё-таки перекушу? И тут, откуда ни возьмись, летит муха, моль, по-моему, пропади она пропадом (тут он оскалился). Я за ней и погнался — поймать хотел. Думаю, если хозяин увидит, наверняка обрадуется такой «дичи». Догнать то я её догнал, а вот поймать не удалось: я подпрыгнул и хотел было уже её схватить, как вдруг она взмыла вверх, и казалось, что я не допрыгнул четверть дюйма. Через полминуты я поражённо-виноватым взглядом, стоя на подоконнике, смотрел на груду глиняных осколков и рассыпанную землю. «Что будет, когда придёт Дормидонт?» — промелькнуло у меня в голове. Послышались шаги. Он остановился в дверях и изумлённо-грозным взором осмотрел «поле сражения». Минуты две, а может быть, и три длилась эта тягостная тишина. Я задумался: «Неужели мой милый хозяин с таким редкостно добрым сердцем не простит меня? Я же всего-навсего разбил цветочные горшки…» Но тут, как всегда, впрочем, бывает, насолила совесть: «Всего-навсего,— передразнила она меня,— разбить горшки — это проступок…» Но не успела она договорить, как вдруг внезапно голос Дормидонта вдребезги расшиб тишину, без которой она не может говорить: «Цветы, что были на этом подоконнике, необычные: здесь фиалка французская, гвоздика английская, подснежники финляндские. Цветы не беда, пересадим; главное — ты жив и здоров, Арий. На этот раз тебя прощаю. Но всё-таки будь поосторожней». И он погладил меня по голове. После этого у меня как будто камень с души свалился. Я залаял от радости, завилял хвостом и, проворно спрыгнув с подоконника, подошёл к Дормидонту и лизнул его в руку. Он взял меня на руки и поцеловал в нос. Как же великодушен, добр, честен и благороден был мой хозяин!»
     Так проходили вечера. И Бенгалец был счастлив. Ему казалось, что лучше этой жизни нет. Вернее сказать, есть, но только одна — та, о которой Арий каждый вечер так живописно рассказывал. Эта жизнь была его мечтой. Но мечта не затмевала реальности, которая Бенгальцу приходилась по душе. Впрочем, все испытания судьбы у него ещё впереди.

     Была у них в стае собака по кличке Любимчик. Почему её так звали — сейчас поймёте. Дело в том, что этот пёс нравился всем ближайшим «палаточникам» (так собаки называли продавцов, работавших в палатках), да и не только им — он нравился всем, кто не летел в метро сломя голову, чтобы побыстрей доехать до той или иной станции, и имел свободную минутку-другую. У Любимчика были чёрная кудрявая шерсть, хвост, похожий на круг ливерной колбасы, смешная мордашка и очаровательный взгляд. В стае Любимчик занимал особую «должность» (будучи собакой образованной, Арий установил в своей своре «должности») — он был «поваром». Правда, не совсем — он ничего не варил. Просто он был обязан всё, что ему перепадало, сохранить и разделить во время «обеда» и «ужина». Надо сказать, что «обед» у них был часа в два дня, а «ужин» — в семь часов вечера. «Завтрак» же каждый добывал себе сам. Но иной раз собаки объединялись в группы по две, по три и искали «завтрак» вместе.
     Собаки не пребывали в особой нужде сейчас так, как, например, холодными зимами. Во-первых, Любимчик доставал довольно много «яств» — обычно это была одна испорченная куриная ножка, три-четыре куска хлеба. В этот же перечень можно было бы включить колбасные обрезки, просроченные сырки, а если повезёт — грамм в двести кусочек мяса на косточке. Помимо этого, собаки рыскали на помойке, а вернее будет сказать, на помойках, и находили довольно много испорченных продуктов. Впрочем, такие «пиры» им выходили боком — в переносном и буквальном смысле.
     Жажду, которая их мучила после этого, они утоляли на водонапорной станции. Там большая труба, которая находилась наверху, давала течь, и вода по наклонному нижнему жёлобу стекала вниз, в лунку, образовавшуюся от этого постоянного потока. Капала она понемногу, по капельке, но за полдня набегало достаточно много, хватало на всех. Плюс к этому в дождливые дни в эту же лунку стекала дождевая вода. Плюс к этому можно было пить из луж. Но собаки всё же больше ходили на водокачку, потому что там вода была гораздо чище и, как им казалось, вкуснее.
     Труднее всего собакам приходилось зимой. Во-первых, не было воды — им приходилось вместо этого есть снег. Да и еды становилось меньше. На помойках находиться было почти невозможно. Дело в том, что летом дворники были на улицах реже, чем зимой и осенью (ни листьев, ни снега; один мусор можно раза два в день убрать). Весной дворники приходили так же часто, как зимой и осенью, но не были такими нервными: работы имелось столько же, но она была легче. Кустики подрезать, газон покосить, цветочки полить и так далее. А вот зимой и осенью они были такими нервозными, будто их жарили на сковородке. Заметив бродячую собаку, такой дворник начинал что-то сердито кричать, махать метлой и руками и кидать в неё всё, что попадалось под руку. А это были пустые ящики, рваные ботинки и, самое страшное, куски битого кирпича.
     Была у собак такая традиция — ездить «на ласку». Это означало спуститься в метро, лечь в вагоне рядом с каким-нибудь добрым человеком. А тот, может, и пожалеет, погладит да доброе слово скажет. Ведь всякому животному, не говоря уже о человеке, нужны ласка и забота. Им, бродячим «метрособакам», она надобна для выживания не меньше, чем вода и пища. Почти все из стаи уже ездили «на ласку», кроме Косматого, который наверняка просто стеснялся и скрывал это. Бенгалец тоже не пробовал этого счастья. И вот как-то, когда Бенгальцу было скучно, Поэт посоветовал ему съездить. Бенгалец неохотно, отнекиваясь, встал, но всё же по мере приближения к вагонам настроение его менялось в лучшую сторону, потому что он чувствовал весь букет чудесных, неповторимых запахов метро. Его голову озарили ярким жизнерадостным светом многочисленные рассказы Ария о его хозяйской жизни, ведь он один из всей стаи жил ей. И вот он вошёл в вагон, полный людей, самых разнообразных по запаху и конфигурации. Полупустой вагон наполняли запахи обуви, духов, ветра тоннеля, экстравагантно перемешанные с запахом пива и грязи, скопившейся на полу. Бенгалец посмотрел на качающихся на скамейках людей. Некоторые из них спали, лица многих были скрыты от глаз собаки журналами, газетами и другими изданиями. Он лёг у правых дверей, рядом со скамьёй. Три остановки он ехал и наблюдал. Многие, оторвавшись от чтения или просто оглядев вагон, с сочувствием и добротой глядели на собаку. Люди выходили и входили. Тут рядом с ним, на краю скамейки, заняла место какая-то девушка. В носу остро защекотало духами. Бенгалец не обращал на неё внимания. Она же, напротив, сразу заметила пса и с восклицаниями стала поглаживать и похваливать его. На обратном пути наш герой, будучи в отличном расположении духа, поднимаясь по ступенькам перехода, вспоминал эту поездку самым наилучшим образом.
     Иногда стая уставала от метро. И тогда все устремлялись к давно излюбленному местечку на газоне. У каждого из стаи была своя довольно интересная история. Про Бенгальца, Ария, Любимчика вы уже частично знаете. Осталось только назвать Косматого — совершенно рыжего пса, которого назвали так из-за его густой кудлатой шерсти; Кривоухого — собаку чёрную с изредка встречающимися белыми пятнами; Химика — чудного пса с вечно перепачканным носом, цвет шкуры которого представлял из себя какую-то палитру тусклых красок; и Поэта — желтовато-рыжего пса с чёрным пятном на носу и совершенно чёрной, словно забрызганной чернилами, правой передней лапой. Поэтом его прозвала продавщица ларька со сверкающим разноцветными огоньками и названием «ЦВЕТЫ». Она стала замечать, что он довольно часто крутился около её рабочего места. Ей было жутко смешно, когда он в очередной раз ложился подле палатки, втягивал чутким собачьим носом воздух, закрывал глаза, убаюканный своими мечтаниями, и чуть поводил в лёгкой дрёме жёлтым ухом. Казалось, будто он сочинял стихи. Спустя несколько дней все продавщицы, да и собаки, называли его не иначе как Поэт.
     Косматый получил много ран где-то, как он рассказывал, под Люберцами. Новички, как называли их люберецкие собаки, сколотились в небольшую стаю — четыре пса. И решили вступить в бой с местными. Тех было около двенадцати. Они дрались, по словам Кривоухого, «как волки», и получили множество ранений. «Моему другу, например,— в одиннадцатый раз рассказывая историю, говорил Косматый,— раскорябали нос, а мне досталось ещё больше… А однажды,— начал Косматый — прошлым летом…»
     Но тут послышались злобный лай и чуть слышный рык. Но главное — в собачьи носы врезался чужой запах. Арий встал и, подняв морду вверх, залаял. Это был сигнал к бою. Бульдог по кличке Силач — вражеский вожак — издал короткий рык. Схватка началась. Дело в том, что в округе не было ни одной стаи — все захватили псы Силача. Они хотели отбить и территорию газона около перехода, которую облюбовали наши собаки. По этой-то причине городские частенько наведывались к нашей стае. Арий страшно не любил бульдогов. Он не понимал, зачем нужны такие вечно злобные собаки. Силач хотел броситься Арию на шею, но, опытный в боях, тот ускользнул от смертельных челюстей. Промахнувшись, бульдог упал на траву, и не успел он отряхнуться, как в него вонзились клыки Ария. Тут Арий почувствовал, будто что-то обломилось. Это был клык. Тем временем Бенгалец с Косматым и другими нашими героями теснили остальных псов из стаи Силача. Но в таких драках всегда неясно, кто сильнее, и достаётся всем поровну. Противники на миг разошлись. И в этот момент Любимчик выполнил свой коронный трюк. А именно: встав на задние лапы, передними делал что-то невообразимое. Он будто бы перемешивал воздух. Противники на миг остолбенели — и не успели опомниться, как наша стая собралась и нанесла последний удар.
     Враг был разбит и изгнан, но стая расплатилась за победу дорого: У Ария отлетел правый клык, Поэт не мог встать — его попросту затоптали, однако самая тяжёлая травма пришлась на Косматого — у него было разорвано ухо, да так, что оно буквально едва держалось. Все обступили его и рассматривали его рану. Химик сказал: «Я попробую вылечить тебя. Пойдём».— «А как ты вылечишь?» — спросили все хором. «Есть у меня одно средство. Оно такое зелёное… Я слышал — раны заживляет. У грузчика из ящика выпало. Ну, я и взял».— «Пошли»,— ответил Косматый.
     Когда они подходили к «аптечке» Химика, Косматый занервничал: «А больно будет?» — «Откуда я знаю? Больно, не больно — неважно, главное — вылечит».
     От этих слов у Косматого по спине пробежали мурашки. Но он подумал: «Какой же из меня боец, если я боюсь зелёной жидкости?!»
     Когда Химик нашёл в своём бардаке «зелёное средство», оказалось, что у пузырька немного порвана крышка. Но этого собакам только и надо было. Косматый лёг набок, больным ухом вверх. У него немного дрожал хвост — то ли от боли, то ли от страха. Химик взял зелёнку в зубы, наклонил её, и жидкость маленькой струйкой полилась на ухо пострадавшего. Потерпевший вздрогнул, ему хотелось побежать и громко залаять, но он крепился — нельзя же опозориться перед всей стаей, которая с чрезвычайным интересом наблюдала за операцией. После этого «врач» рекомендовал больному постельный режим. Шутка. Но что-то наподобие этого было сказано. Затем больной отправился на «койку». Ей ему служила трава.
     Пролежав на траве около двух часов, Косматый уже собирался уходить, как вдруг услышал над собой человеческий голос. Поначалу испугался; однако, различив добрую интонацию, успокоился. Плюс к этому он заметил зелёный крест на шапке человека, что, как он помнил, обозначало трудное слово «вертинар». Человек похлопал себя по ноге, и какой-то внутренний инстинкт сказал собаке: иди за человеком! Они сели в газель с зелёной полосой и надписью «Ветеринарная помощь». Они никуда не поехали, ветеринару просто нужен был бинт, чтобы перевязать больное ухо, что он, собственно, и сделал. Однако «Айболит» не только перевязал больное ухо пса, но и смазал бинт каким-то средством (уж наверняка получше разбитой зелёнки!).
     Вы спросите: а зачем ему это было надо — подбирать бездомного пса и лечить его? Но ведь бывают же добрые люди, и не иссякли ещё на земле бескорыстные, добрые поступки. Да, это неординарный случай, да, это бывает редко. Но именно на таких добродетелях держится наша планета.
     Косматый пошёл обратно к своим собратьям. Но как только он показался на глазах Любимчика, последний спросил его, что и следовало ожидать: «А что у тебя на ухе? Бинт? Откуда?» — «Ты что, в вопросительный знак превратился?!» — неожиданно появился Поэт. «А ты сам посмотри!» — отвечает Любимчик. «Точно! Так на нём же бинт!» — воскликнул Поэт. «А ты — в восклицательный, да? — сыронизировал Косматый.— Меня подобрал… этот… ну как его там?.. А! Вертинар!» — «Ветеринар»,— поправил его Поэт.

     Лето подходило к концу, и первыми оделись в осенние одежды берёзы. Некоторые их листочки уже лежали на асфальте. Они были лёгкие и от одного дуновения ветерка будто бы оживали. Собакам это очень нравилось, и они игрались с ними, как щенки. Даже старый Арий вспомнил молодость и пару раз подпрыгнул за листиком. В общем, осень собаки встретили радушно. Наступила первая ночь с морозцем. Конечно, до костей не пробирало, но холод чувствовался. Кстати сказать, собаки не спали на холодном кафельном полу — ведь так можно живо заработать воспаление лёгких. Собаки не дураки — каждый находил местечко поудобнее. Например, Поэт лежал на ящике за цветочным ларьком; ещё двое, а именно Арий и Бенгалец — на трансформаторной будке; все остальные же перебивались картонками на полу, которые частенько оставались после свёртывания товара.
     На следующий день первым ни свет ни заря встал от большого шума Поэт. Он заметил, что у ларька цветов скопилась большая очередь. «С чего бы это?» — подумал он и побежал рассказывать об этом стае, которая ещё глубоко спала. И первым делом Поэт побежал к Косматому, который вчера допоздна слушал его устный дневник. Он тщетно пытался пробудить спящего. Но Косматый только открыл правый глаз, перевернулся на другой бок, слабо зарычал и опять погрузился в свой собачий сон, который наверняка был ужасно интересным. Понимая это, Поэт оставил его в покое и помчался будить других. Сначала он решил разбудить Бенгальца, который, по его опыту, любил рано вставать. Когда он подошёл к месту, где обычно спал Бенгалец, то его домыслы подтвердились. Бенгалец лежал с открытыми глазами и о чём-то думал. Он тоже немного задремал, потому что, когда «гонец с важным посланием» обратился к нему, задумчивый пёс немного испугался. Убедившись, что Бенгалец не спит, Поэт сказал ему: «Ты помнишь, где я люблю спать?» Как и большинство людей, все важные вещи Поэт начинал с вопросов, и этот раз не оказался исключением. «Ну да. За цветочным ларьком»,— ответил мыслитель, только что вынырнувший из своих дум. «Так вот,— продолжал Поэт,— сегодня там ни с того ни с сего появилась огромная очередь, как в сбербанке».— «Странно… — задумчиво произнёс Бенгалец.— Раньше такого никогда не было».— «А я про что?! Надо это дело расследовать».— «Правильно! Я согласен!» — воскликнул Бенгалец.
     Но для всякого расследования требуется экспертиза. Для этого, как уже догадался внимательный читатель, они обратились к Химику. Он, как и Бенгалец, не был соней, но всё же иногда после трудного, тяжёлого дня «на работе», найдя удобное местечко, любил поспать. В этот раз он бодрствовал и собрался было уже бежать на помойку раздобыть «что-нибудь новенького», но его успели остановить «господа сыщики». Спустя две минуты Химик полностью превратился в эксперта. А погодя ещё минуты три уже активно работал.
     «Много грязи от растаявшего снега,— бормотал он себе под нос.— Та-ак. Так-так-так-так-та-ак… Валяется много лепестков роз, тюльпанов и тому подобных цветков…» — «Стало быть, сегодня какой-то праздник!» — неожиданно перебил Химика Бенгалец. «Правильно, но почему тогда уже никто не покупает в ларьке цветы?» — задался вопросом Поэт. «Это нам и предстоит выяснить»,— сказал Бенгалец, нахмурившись.
     И он начал распределять обязанности: «Ты, Поэт, как самый учёный, пойдёшь и почитаешь газеты. Химик обследует место происшествия и узнает, как обстоят дела в соседних ларьках с цветами. Я же пойду советоваться со старшим поколением».
     Тем временем «старшее поколение» в одном лице, а именно Арий, объедало сахарную косточку, давненько припрятанную за трансформатором. Кость была настолько вкусная, что Арий вгрызся в неё одним левым клыком и позабыл про свой почтенный возраст. Как раз в этот момент пришёл Бенгалец и увидел это зрелище. И так как резкое падение с облаков на землю опасно (он знал это по своему собственному опыту), он решил немного подождать. Но когда дело торопит, ждать невозможно. И «собиратель информации», не удержавшись, три раза гавкнул, что означало: «Арий, спустись на землю!»
     Арий действительно грохнулся на землю, и когда Бенгалец получил возможность говорить, он спросил: «Слушай, Арий, ты не знаешь, почему сегодня все покупают цветы?» — «Это просто. Сегодня праздник».— «Я это уже понял. Но какой?» — вторично спросил его Бенгалец. «Бенгалец, я могу тебе сказать, но это будет очень просто и даже, в конце концов, неинтересно. Если кто-то сделает что-то за тебя, это будет не столь радостно, нежели если сделаешь это сам. Так интересней жить. А ещё, сынок, я хотел бы попросить тебя кое-что выполнить для меня».— «Что?» — «Дело в том, что, когда Дормидонт умер, я поклялся найти его дом в будущем, однако так и не нашёл. И чтобы не нарушать клятву, я поручу сделать это тебе. Он умер, но ведь память не умирает. Мы, как и многие люди, помним и чтим его. И наши внуки будут помнить его, и их внуки пусть немного хуже, но будут помнить его. Со временем, через одно-два поколения, он станет легендой, и может быть, и нас с тобой не забудут. На его доме сейчас висит доска. Понимаешь, у людей такой обычай: если человек много принёс своей стране, люди ставят доску. Но ты должен найти дом».— «И ты хочешь, чтобы я нашёл дом с доской?» — «Именно».— «А где он примерно находится?» — «Этого я не помню… Помню только, что где-то рядом была улица… м-м-м… то ли Вишневского, то ли Виноградова. Может — Яблочкина. Когда мы с циркачом проезжали мимо, я не слишком запомнил название…» — «Понятно. Обязательно выполню твоё поручение».
     И с этими словами Бенгалец довольно резво соскочил с лавки и побежал к назначенному месту встречи. Он понял, что поиски доски — дело хоть и не срочное, но очень важное, и потому решил закончить дело с цветами (уж очень оно было интересное!), а затем сразу же приняться за поиски. Прибежал он первым, и так как, по-видимому, ждать надо было долго, прилёг на место Поэта и стал думать, как он будет искать дом Дормидонта. «Первым делом я, наверное, побегу…» Но ждать ему пришлось недолго — пришёл Поэт и нарушил ход мыслей. В зубах он нёс две газеты, а вернее, два обрывка, и одну новость (только, конечно, не в зубах). На одном обрывке был заголовок: «…раздник учеников и учит…» Это была районная газетёнка. Во втором «издании» заголовка не было, но на кусочке, который принёс Поэт, стояло число: «Среда, 1 сентября». Новость же заключалась в том, что число сегодня — первое сентября, а праздник — учеников. Через несколько минут пришёл и Химик.
     «Ну и что ты там «нахимичил»? — сыронизировал Бенгалец.— И вообще, где ты так долго пропадал?» — «Во всех ларьках дело обстоит так же»,— с гордостью объявил Химик. «Но ты не ответил на второй вопрос».— «А, где пропадал, говоришь? Я нашёл интересные листики из газеты «Травник»…» — «Продолжать не надо. Всё ясно,— перебил его Бенгалец. «Эх, вы. Ничего не понимаете!» — и с этими словами Химик ушёл.
     Все разошлись, и наш герой остался один. Немного полежав, он решил выйти наверх, прогуляться и подышать свежим воздухом. По мере приближения к выходу Бенгалец чувствовал ветер города, в котором было множество иных запахов, каких не имелось в переходе. И каждый раз, выходя на улицу, он чувствовал эту перемену своим носом. Тут он увидел обычную сцену. Милиционер прогонял бабку, торговку всяким барахлом, с торговой «точки». Она сопротивлялась, не понимая, что происходит (как вы понимаете, в воздухе звенела изысканная брань). Но тут её соседка, уже «зарегистрированная», толкнула её и показала ей жестом, что ему нужны «мани-мани». Ничего не оставалось делать, и бабка достала из засаленного кармана скомканные купюры и протянула их «менту». Тот взял их и, улыбаясь, пригрозил дубинкой Бенгальцу: мол, что сидишь, смотришь?! Пёс побежал дальше своей дорогой.
     Он выскочил на улицу и увидел девочку — наверное, второклассницу,— с красными бантами, с цветами, в чёрной юбке и белых колготках. И Бенгалец подумал: «Раз уж сегодня праздник учеников, а эта девочка — ученица, надо проследить за ней и посмотреть, куда она идёт».
     Девочка шла быстро, и Бенгалец чуть поспевал за ней. Но так как люди устают значительно быстрее, чем собаки, нашему герою вскоре пришлось идти медленно. Пройдя по большой мостовой, густо засеянной людьми, школьница, ростом выше Бенгальца всего лишь в каких-то два-три раза, свернула в переулок, прошла между домами, затем проскользнула в арку — и они оказались у синего школьного забора. Через несколько шагов пёс догнал девочку и доброжелательно тявкнул. Она сначала испугалась, отпрянула, но, увидев выражение мордочки, заулыбалась и поняла, что намерения Бенгальца совсем не злые. Я думаю, что и читатель, увидев моего подопечного, не испугался бы его. Девчонка улыбнулась в знак приятного знакомства и сказала:
— Ты совсем как наш Пушок! Какой ты милашка!
     Кстати, хоть собака и не совсем понимает языка человеческого, но интонацию в голосе может распознать любое животное, не обделённое ушами и глазами. А Бенгалец понимал язык и даже умел читать.
— Я бы ещё с тобой побыла, но мне надо спешить на линейку.
     Провожая её взглядом, он, как на скалу, наткнулся на табличку с адресом школы и так и обомлел. На ней было написано: «Яблочкиной, 15». Значит, не зря судьба через эту девочку привела его к этой школе. Значит, это было не только любопытство, но и интуиция. Неважно; главное, что в любом случае он находится близко к цели.
     В его собачьей голове тут же закопошились озорные мысли, они опережали друг дружку, путались и перемешивались, как щенки, причём говорили все совершенно разные вещи. Одна говорила: «Пойти сообщить стае». Другая: «Немедленно отправляйся на поиски! Медлить нельзя!» Третья твердила, что надо остановиться; четвёртая... Впрочем, это не имеет значения. Бенгалец, будучи собакой умной, сумел сосредоточиться, выбрал третью, совершенно здравую мысль, а затем уже всё-таки вторую, потому что какое-то внутреннее чувство подгоняло его. Действуя по плану, Бенгалец проходил в калитку к домам, ориентируясь по вывескам. Его взгляд энергично обшаривал, буквально ощупывал каждый угол, каждую стену. Логически рассуждая, он извлёк, что артист был известный, признанный при жизни,— значит, жил он неплохо. Это раз. Во-вторых, он вспомнил из одного рассказа Ария, что из-за шторы была видна большая дорога с машинами-«муравьями». Руководствуясь этой достаточно весомой информацией, пёс пошёл, как говорится, «на слух». Нюх, конечно, у него был лучше, но всё же слух был вполне в норме. Он шёл на шум дороги и запах бензина.
     Спустя десять минут блуждания по дворам Бенгалец всё же вышел к дороге. Дело осталось за малым — найти доску. Но подъезды не выходили к дороге, там было великое множество магазинов с разнообразными товарами, и нашему герою пришлось обойти дом и осмотреть каждый подъезд. «Так, подъезд номер один, квартиры... так, подъезд номер два… и так далее»,— таков в эту минуту был ход его мыслей.
     Совсем запыхавшись, он сел под дерево в очень уютном дворике, посередине которого располагалась детская площадка, выкрашенная в жёлтый и местами в синий цвета; её окружал низенький, синенький, совершенно типичный для города заборчик. Передохнув, Бенгалец вдруг почувствовал, что в азарте поиска он совсем забыл про свой желудок, и теперь ему ужасно хотелось есть. Он хотел было уже отправиться к ближайшей помойке, но тут, как назло, увидел кошку, беззаботно и так нагло, как ему показалось, восседавшую на лавке, и казалось, будто она не замечает собаки. Бенгальца это возмутило, и он с лаем набросился на неё. Кошка от неожиданности встрепенулась, ощетинилась и обратилась в бегство. Перемахнув заборчик, она проскользнула под лавкой и юркнула в отверстие, ведущее в подвал, где, очевидно, обитала.
     Тут Бенгалец снова вспомнил о еде, стал рыскать вокруг глазами, и вдруг… он увидел то, зачем сюда пришёл… мемориальную доску. На граните было выбито золотыми буквами: «Здесь жил и работал знаменитый артист, лауреат Государственных премий и других наград, народный артист СССР Дормидонт Самуилович ЦЕХОВ».
     «Ура, ура, ура!!! Нашёл!!!» — звучало в сердце Бенгальца. Он долго сидел и смотрел на доску, позабыв о голоде. Пока он сидел, услышал разговор бабушек, сидевших на лавке. Одна из них, в синем полусарафане, поглядев на Бенгальца, сказала:
— Как этот пёс похож на собачку Дормидонта!
     — Ну что ты, Вера Петровна! Ты решительно не разбираешься в собаках. Та была совсем иная. Арий был белый с коричневыми и чёрными пятнами.
     И они горячо заспорили.
— Хватит. Что вы, не спорьте. Конечно, эта собака не похожа на Ария,— сказала третья, с белыми кудрями и деревянной резной тростью.
— Вот видишь. Я же говорю,— оборвав её, буркнула вторая.
— Но эта собака,— продолжила третья,— напомнила мне самого Дормидонта и его собаку…
     И она начала рассказывать — так сказать, вспоминать да охать,— историю про то, как артист завёл собаку.
     Эту историю я приведу ниже. А теперь пришло время поведать вам, кто эти старушки. Ту, что с резной тростью, зовут Матильдой Матвеевной, она была соседкой Дормидонта. Он часто заходил к ней попить чайку и обсудить новости театра. Она была старше его на двадцать лет. Матильда Матвеевна была прима-балериной и была Дормидонту почти родной. Вторая, Татьяна Алексеевна, была гардеробщицей на «Мосфильме» и заядлой собачницей, жила на первом этаже этого дома и держала в квартире двух собак — Пушистика и Прыгунчика. Именно она подсказала Дормидонту завести собаку. Третья, Вера Петровна, служила «консешкой» и была в тёплых отношениях с Дормидонтом.
     Иногда выпадали дни, когда у Татьяны Алексеевны был выходной (работала она два дня через два), а у Дормидонта, наоборот, рабочий день. Так вот, каждый раз, когда происходило такое совпадение, а оно случалось нередко, Дормидонт, идя с работы, встречал жизнерадостную гардеробщицу, которая как раз выгуливала своих питомцев.
— Я ишо тогда была молодуха! Хоть куда! — приговаривала она при рассказе.
     Артист гладил весёлых собачек и умилялся при виде их преданности своей хозяйке. Однажды ему пришла мысль завести и себе собачонку.
— Так вот, он подходит ко мне и говорит: «Я тоже решил завести собаку. Дай-ка мне хоть совет какой, что ли. Ты ж у нас заядлая собачница». И тогда я ему и ответила: «У меня тебе только один совет: люби собаку, остальное потом, по ходу, поймёшь». Через неделю гляжу — а рядом с ним собака бежит, белая такая, с чёрными пятнами, хвостом коричневым и лапками чёрненькими, как сейчас помню. Я его спрашиваю: «Ты же вроде хотел «девочку»? Передумал или как?» Он тогда мне со смехом и отвечает…
     А дальше читатель, наверное, помнит, коль читал начало книги.
     «Да-да… Что-то припоминаю… — думал Бенгалец.— Рассказывал Арий про друзей своих… Да-да! Помню». Но тут он увидел, как Матильда Матвеевна, та, что в соломенной шляпе, достала какие-то пирожки, и у нашего героя опять заговорил голод. Он, конечно, не попрошайка, но всё же опыт имелся, и он инстинктивно жалобно посмотрел на Татьяну Алексеевну.
— Хошь пирожка, Тань? — спросила Матильда.
— Нет, я не хочу, вон собаке дай, она есть хочет, смотри-ка.
     Первая отломила половину пирожка и кинула Бенгальцу. Тот, обрадовавшись, схватил на лету кусок и тут же слопал его. Бенгалец знал, как поблагодарить: он встал на задние лапы и как умел шаркнул правой. Старушки рассмеялись и принялись хвалить и гладить пса. Потом он съел ещё два пирожка и побежал к родному метро.
     Уже смеркалось, когда Бенгалец добрался до ярко-красной, сияющей на фоне тёмно-синего неба, словно сахарная свежая косточка, буквы «М». Был так называемый «час пик», и народ шёл, или, вернее сказать, валил, из метро. Перегруженные донельзя составы открывали свои полосатые двери, и платформа вмиг заполнялась сотнями людей. Затем эти люди набивались на эскалатор и по переходу выходили на улицу, где постепенно растворялись в московской городской суете. Нашему герою пришлось пробираться по стеночке, как приходилось делать всем, кто возвращался в их угол у трансформатора позже пяти часов вечера. Идти навстречу толпе было бы бессмысленно: это словно плыть против течения быстрой реки.
     Итак, через несколько минут он был у общего зимнего «логова» собак. Это был уютный уголок рядом с отопительной системой и трансформатором, на котором лежал Арий. Бенгалец пересёкся взглядами с собратьями. Он уловил в них нотку этакого то ли отчаяния, то ли скорби. Поначалу он не понимал, что происходит.
     Арий скосил больные глаза на сына. Слабым голосом он прохрипел: «Ты выполнил моё поручение?» — «Да, я исполнил твой долг. Я нашёл ме… мело… меморолиам… ну, да сейчас неважно. Главное — я выполнил твоё поручение».— «Теперь я могу умереть спокойно».— «НЕТ! Арий! Ты чего?» — тут он осёкся и опустил голову. «Бенгалец, теперь ты хозяин стаи. Будь справедлив, сынок. Ко всем…»
     На следующий день рабочие унесли умершего Ария в неизвестном направлении. Наш герой, опечаленный горем, ничего не ел и только изредка поднимался поесть снегу. Его ходили утешать всей стаей. Поэт говорил: «Все мы когда-нибудь умрём. Нельзя обижаться на жизнь».
     Бенгалец провёл бессонную ночь в углу у палатки. Он всё думал о произошедшем; смутное ощущение удовлетворённости возникало у него, когда он вспоминал, что всё же успел выполнить последнюю просьбу Ария! Чувство беспокойства за других подняло его с печального лежбища, и он побрёл к своей стае. Увидел своих братьев по бродяжьей жизни, и у него как бы блеснуло в мозгу: «Нет, я их не брошу! Я поведу стаю, как и сказал мне отец». Никто не спрашивал, почему именно Бенгалец стал вожаком, никто — ни весёлый Любимчик, ни мечтательный Поэт, ни сосредоточенный Химик, ни могучий Косматый. Все уважали Ария и после смерти, а потому никому и в голову не приходило оспаривать его решение.
     Встряхнувшись, Бенгалец сказал: «Ну а теперь — вперёд! Нам надо выживать». И всем вдруг стало понятно: они выживут. Когда все побежали на поиски пищи, наш герой поотстал, приблизился к Поэту и шепнул ему: «Ты правду сказал. Нельзя обижаться на жизнь».

Глава третья

Облава

     Шёл март. Солнце уже вовсю грело. Облака сменили краски с тёмно-серых на белые, и Бенгальцу казалось, будто они полиняли или сменили шкуру. Повсюду бежали ручьи. На крышах высоких домов подтаивали огромные, в два собачьих роста, а иногда и размером с человека, сосульки. Когда такую «сосулечку» сбивали, собаки собирались стаей смотреть на это ошеломляющее зрелище. Сначала на крыше появлялись люди с ломами; Бенгалец уже знал, кто это,— он не раз видел, как люди в оранжевых куртках зимой долбят лёд. Затем один из тех, кто на крыше, начинал ударять ломом по сосульке, другие стояли в стороне и поддерживали верёвку, прикреплённую к специальному сооружению, к которой был привязан «оранжевый человек» (сбивающий сосульки). Через пару минут сосулька уже покачивалась, и стоявшие внизу покрикивали на прохожих, чтобы те расходились. Как говорили некоторые из них, «снег башка попадёт!». Ещё один удар ломом, и... Тут начиналось самое интересное: огромный кусок льда летел мимо окон жилого дома, с оглушительным грохотом ударялся об асфальт и разбивался на куски. После этого на том месте ещё долго валялись обломки льда.

     Однажды Бенгалец шёл по переходу, и ему казалось, что он что-то забыл. Он сел на кафельный пол, по которому стучали ноги прохожих, и в раздумье беспокойно почесал за ухом. Бенгалец искал истину во всех закоулках своей памяти. Он рылся в ней, будто на заваленном рухлядью чердаке. Прошло минуты две, прежде чем Бенгалец вспомнил, что он забыл. Эта была старая кость, лежавшая в укромном местечке. Он довольно резво побежал к тайнику. Пронёсся мимо каменных стен подземного перехода, быстро взобрался по лестнице и очутился на улице. Через минуту Бенгалец бежал в сторону тайника, который находился, а точнее сказать — был зарыт за мусорным контейнером, или попросту мусоркой. Первое, что бросилось ему в глаза, это то, что укромное местечко было разрыто, причём недавно, вчера-позавчера. Но не успел он что-либо подумать, как вспомнил, что он ещё вчера грыз сочную косточку и делился с Химиком. «Что же тогда я забыл?» — подумал Бенгалец и на минуту замер, словно ожидая в этом штиле хоть какого-нибудь ветерка мысли. И он дождался. «Сегодня день рождения тёти Гали! (Той самой Гали, которая в детстве была ему фактически хозяйкой.) Я же хотел ей подарить какой-нибудь подарочек»,— подумал Бенгалец. И он помчался к Поэту, у которого всегда было множество безделушек.
     Времени оставалось немного, и Бенгалец поднажал. Через пять минут он нашёл Поэта на обычном его месте — на помойке. Тот усердно рылся там и что-то выискивал. Запыхавшийся Бенгалец коротко спросил: «Есть что-нибудь интересненькое?» Поэт не спеша перевёл на него взгляд и переспросил: «Так-так… Что говоришь? Что-нибудь интересненькое?» — «Да, да. Что-то в этом роде»,— ответил Бенгалец. «Ну, раз так, пойдём на склад…»
     «Складом» Поэт называл закуток в сквере, где он хранил всякие «штуковины». Среди них можно было найти: рукоятку от ножа, множество битого кирпича, пластмассы и деревяшек, красивые, по мнению Поэта, камешки, пакеты от сухариков и чипсов, огромное количество стекляшек и многое-многое другое. Поэт немного порылся в куче этого барахла и восторженно сказал: «Слушай, Бенгалец, я, кажется, нашёл то, что надо».
     Он пододвинул лапой брелок с нарисованной на нём собакой. Бенгалец взял подарок в зубы и побежал по направлению к метро.
     Войдя в вестибюль, он почувствовал знакомый, щекочущий нос и грудь запах. Это был запах метро. Кому-то он может показаться неприятным, но для Бенгальца это был запах родины. Пусть и подземной, но всё-таки родины. Ведь он был один из рождённых в метро. Сказать по правде, таких было немного. Не все «метрособаки», как теперь называют многих четвероногих, снующих в московской подземке,— рождённые в метро. С проворностью местного жителя, знающего все входы и выходы, он нырнул под железное заграждение. Затем он спустился вниз по лестнице, так как эскалатора на этой станции не было, пересёк платформу, поднялся по противоположной «бегущей лестнице», с вечно качающейся вывеской «Выход в город», наверх и, оказавшись в знакомом переходе, побежал рысью сквозь лес человеческих ног по направлению к ларьку тёти Гали. Используя, как всегда, свой компас — стенку.
     Бежать было недалеко, но наш герой впопыхах перепутал сторону и уже пробежал полпути, прежде чем понял это. Он очень спешил и решил рискнуть прорваться сквозь толпу, идущую потоком. Но сразу он не ринулся. Он подождал, хоть и торопился, пока поток людей с поезда уйдёт, надеясь проскользнуть до другого потока. Он был уже на середине, когда какая-то нога пихнула его в бок. Он хотел укусить обидчика, но вспомнил про брелок, который был у него в зубах, только поднял морду и увидел человека худощавого телосложения, с татуировкой на руке, в чёрных джинсах, чёрной кожаной куртке, а главное, он увидел злое лицо, можно даже сказать — рожу, злую, сморщившуюся рожу. Бенгалец поспешил скрыться и услышал только, как сзади что-то пробурчало:
— Разбегались тут, тупые твари!
     Перебежав на другую сторону, Бенгалец остановился и подумал: «Злой, как собака!»
     Но тут его взгляд наткнулся на ларёк, где работала тётя Галя. И, не дав плохим мыслям овладеть собой, он отправился поздравлять свою «хозяйку». Для начала он «постучал», то есть поскрёб лапой дверь и гавкнул. Тётя Галя, услышав странный звук, пошла проверить, что там. И каково же было её удивление, когда она увидела Бенгальца с подарком в зубах. «Хозяйка» взяла предназначенный для неё подарок и удивлённо сказала, погладив поздравителя по лохматой спине:
— Умный пёс. Пришёл поздравить. Ну, спасибо тебе. Заходи.
     Вечер Бенгалец провёл на тех самых газетах (однако с другими картинками), почти с теми же самыми подругами. Была там и тётя Марина, та самая, что любила различные шутки и была заядлой шутницей. На середину маленького, даже, можно сказать, очень маленького стола, как и полагается, поставили большой и вкусный торт, который едва помещался. Марина сказала, что без свечей никак нельзя, но свечей не нашлось. Их заменили бенгальскими огнями. И когда тётя Галя их зажигала, у Бенгальца появилось смутное воспоминание из своего раннего детства. Он посмотрел на лампу на потолке, ловко и находчиво укрытую абажуром из сломанного жёлтого зонта, призадумался, но молодой мозг, пусть даже и собачий, никогда не думает и не вспоминает что-то долго. Решив удивить именинницу, он вспрыгнул на стул и схватил огонёк в зубы. Как и в тот зимний новогодний вечер, все рассмеялись. И этот добрый смех навсегда остался в душе нашего пса.

     Было раннее утро, когда Бенгалец услышал лай и будто бы драку. Осторожно выйдя из перехода, он направился по слуху на лай. Перейдя дорогу, он увидел, как на газоне перед домом та самая уличная стая, с которой недавно была стычка, жестоко рвала двух чёрных собак. В воздухе стоял визг и лай. Из окон первого этажа близлежащего дома стали выглядывать возмущённые люди и кричать на собак что есть мочи. Собакам это было, как говорится, до лампочки. Но от этого становилось ещё шумней. Теперь в воздухе носились не только визг и лай, но и шум, гам и ругательства. Пронаблюдав за этим полминуты, Бенгалец, видя беззащитность двух чёрных собак против стаи, решил побежать позвать на помощь, но ему пришлось бежать ещё быстрее, когда Черныш и Кудрявыш (так звали двух чёрных собак) побежали в его сторону, а за ними — и вся озверелая свора. «Быстро в переход!» — мелькнуло у нашего героя в голове, и он стремглав помчался в нужном направлении. Приближаясь, он громко залаял. Через полминуты на ногах была уже вся стая. И перебранка началась на лестнице. Новенькие оказались неслабыми и хорошо работали вместе. Пока Кудрявыш отвлекал врагов, на них ураганом нападал Черныш. Косматый отомстил в этом бою Силачу, своему давнему обидчику, разорвавшему ему ухо, после чего первого прозвали Кривоухим. Сейчас же Косматый обошёл его справа, запрыгнул ему на спину и повалил. Это уже было достижением, так как Силач относился к самой злобной и свирепой части бродячих собак, он был из тех брошенных бойцовских псов, которые обозлились и старались всегда и везде мстить за свою судьбу и людям, и собакам. Разъярённый Силач сбросил Косматого. Прижавшись к земле, утробно хрипя и по-волчьи сверкая глазами, бульдог приготовился сделать смертельный прыжок, чтобы сомкнуть свои челюсти на горле противника. Но тут Бенгалец стремительно, словно молния, преодолел расстояние, разделявшее его и Силача, и впился ему в холку. Вожак чужих побеждён!
     Стая зализывала раны. И опять Химик пригодился в роли «военного врача». В этот раз он в своих запасах нашёл только йод и два куска оборванной марли для наиболее раненных собак. Больше всех в этот раз досталось новичкам. Им и отдали два драгоценных бинта. О них ещё будет рассказано много, поэтому перейдём пока к остальным. Самые значительные раны были у Бенгальца с Химиком, да у Косматого имелись боевые шрамы. Немного пострадали Поэт и Любимчик.
     На электронном циферблате, который светился рядом с буквой «М», было 06.54. В метро уже шёл народ. Победители лежали под негустой ранневесенней тенью старого клёна.
     Но надо всё-таки отдать должное новичкам. Как только бой окончился, все набросились на них с расспросами: мол, откуда, как и что? На все вопросы те ответить не могли, и не было никакого толку, а только один шум. Тогда Бенгалец залез на близлежащий пень и сказал: «Друзья, так всё равно ничего не выйдет,— здесь он сделал паузу, почесался и продолжил: — Я предлагаю следующее: каждый задаст свой один вопрос, и так по очереди».— «Правильно! Верно, Бенгалец-вожак!» — слышалось отовсюду. Смутившись, Бенгалец слез со своей трибуны и уже с земли сказал: «Давайте я начну. Я считаю, для начала надо узнать, как их зовут».— «Да что вы как на конференции? (Это слово ему как-то сказал Кудрявыш, вычитавший его где-то) — послышался голос одного из новеньких.— Зовут нас Черныш и Кудрявыш. А историю свою мы сейчас расскажем. После завтрака. У вас есть пожевать?» — «Да, есть очень хочется»,— добавил или, скорее, подтвердил Кудрявыш.
     Черныш был бойким псом, пронырливым, смекалистым и достаточно сильным. Ну, конечно, не так, чтобы справиться с озверелой стаей. Кудрявыш был мил, очень любил читать вывески и никогда бы не отказался поесть. Но он страшно не любил драться, поэтому всё время удирал от опасных моментов.
     Через полчаса вся стая, вместе с пополнением, сидела около трансформатора (а кто и на нём), ела и слушала историю Черныша и Кудрявыша.
     «Ну так вот. С чего бы начать?..» — начал разговор Черныш. «С чего, с чего. С того, как мы оказались в Москве»,— сказал Кудрявыш.
     «Ну (это было любимое словечко Черныша), тогда слушайте. Жили мы в каком-то подмосковном городе. Жили недружно, холодно и голодно. Даже вспоминать не хочется. Но всё же, как видишь, приходится. Ну да ладно. Стаю нашу из четырёх почти чёрных собак (это я так говорю, потому что один из нас был серый) называли «чёрной бандой». Ну, приходилось иногда пакеты прям из рук выхватывать. Но после того как одного из нас застрелили, пятого, вожака, мы стали аккуратнее прорабатывать «план действий». А всё почему? Потому что ни единая сволочь из деревенских не кинет ни хлебушка там какого, ни ещё чего-нибудь. Летом хоть ещё как-то перебивались. А зимой совсем худо стало. Жили мы на старой мельнице. Она-то каменная, и холодно в ней — жуть. Но всё-таки теплее немного, чем на улице,— не ветрено. Вот так жили мы, жили, всё ругались и ругались. А потом и вовсе все переругались. Но мы с Кудрявышем твёрдо решили: коль развалится стая, едем в город. Мы ещё не знали, что это за город. Но мы знали к нему дорогу. И пошли мы вдоль столбов, вдоль лесов и гор, так сказать. И дошли мы до склада заводского. Ночь. Видим: грузовик загружают. Загрузили и ушли. Самое время в него прыгнуть. А мы знали: почти все грузовики из нашей стороны в большой город едут. Ну, мы прыг в него. Так всю ночь и ехали. А проснулись среди коробок каких-то, у самого потолка. Едем в городе. Доехали до первого разгрузочного пункта. Ну, выгрузили нас. Вернее, шофёр с продавщицей испугались, когда из кузова мы выпрыгнули. Идя по улицам незнакомого города, Кудрявыш говорит мне: «Ну, вот мы и в том самом городе!» — «А ты уверен? Я вспомнил, как наш должен называться: Моска. Нам надо проверить, тот ли это город»,— отвечаю я ему. А он: «Ну а какой другой-то может быть?» — «Да любой, какой угодно».— «Ну хорошо, а как это проверить?» — «Почитать вывески».— «Резонная мысль»,— сказал Кудрявыш. Мысль была и вправду резонная, да и других не было, так что она была самая лучшая. И мы отправились на поиски, как мы представляли, такого рекламного щита с надписью. Мы пробродили весь день, подкрепившись днём на помойке какими-то объедками, совершенно утомились и легли спать голодные и уставшие. У нас не было сил говорить, и мы заснули под большим тополем как убитые. На следующее раннее утро нас разбудил какой-то лай. Это был лай вожака стаи, призывавший атаковать спящих беззащитных собак. Это были неблагородные собаки. Но размышлять было некогда. Мы вскочили спросонок и помчались со всех ног по аллее. Вскоре нас догнали, и нам пришлось принять бой. Но ненадолго: после пары стычек, как бы «отдохнув», мы снова предприняли попытку к бегству. Но нас опять догнали, и мы опять были вынуждены сражаться хвостом к хвосту с неизвестными атакующими».
     «Тут-то ты и появился»,— сказал Кудрявыш, указывая на Бенгальца.

     Так в стае появилось ещё двое собак. Часто после «ужина» собаки рассказывали разные легенды. Речь шла то о каком-то вое в тоннелях, то о таинственном исчезновении поезда, то об обвале, о котором все почему-то умалчивают. Но самая популярная и самая известная среди «метровских» историй была легенда о потерянном псе, который ходит в тоннелях и воет там, отчего его и прозвали Тоннельщиком. Почти все стаи приписывали ему невиданные способности. Самой правдоподобной, в которую верили все «метрособаки» в московском метро, была та, что якобы Тоннельщик мог обходиться без еды почти месяц, а без воды дней десять. Некоторые говорят, что он родился железным или полужелезным, другие — что его ударило большим напряжением и он стал сверхпсом, кто-то высказывается о том, что его омыло чудесной водой из таинственного колодца. Последней версии или гипотезы, называйте как хотите, придерживалась и наша стая. Они говорили, что когда-то в «прошлое время» («прошлым временем» они называли эпоху социализма), когда строили метро, нашли подводное озеро, которое стояло на пути ветки. Его было решено осушить. Но экскаватор, приехавший на место работ, провалился в землю. Это было нечто вроде зыбучего песка. Но так как в то время техника стоило дорого, решили не рисковать ею и обогнули странное место. Теперь там остался ложный тоннель, который ведёт к тому озеру. И поговаривают, что суперпёс, напившись этой воды, а может быть, искупавшись в ней, стал сверхъестественным. Некоторые даже считают, что ему ничего не надо — только пить чудесную воду раз в неделю или в месяц. Эту легенду Поэт рассказывал десять раз, но для новичков решил поведать её в одиннадцатый. Они же не рождённые в метро и даже не «метрособаки». Они были новосёлы.

     Наступило лето, а с ним и каникулы. По тротуарам засновали дети на велосипедах, самокатах, роликах, «досках на колёсиках», которые особенно забавляли собак. Небо с каждым днём голубело. И в начале июня не было ни одного дождя, ни одной сколько-нибудь большой тучки. Если они и плыли, то были похожи на вату, какую Химик часто находил на помойке. Бенгалец в свободное время, в котором у него не было недостатка, любил лежать на непонятно откуда взявшейся (наверное, с какой-нибудь заброшенной стройки) бетонной прогревшейся плите и смотреть на облака, жмуриться от солнца и чувствовать себя совершенно счастливым. Для него это было настоящее собачье счастье: воля, свобода и лето. Почему лето? А потому что зимой это собачье счастье показывало зубы. Часто не хватало еды, а какое же счастье, если желудок пуст? Но сейчас вся стая, а я думаю, и все рождённые в метро, и не только, были счастливы. Химик вчера нашёл у аптеки кучу просроченных лекарств, сложенных в мешок. И он в зубах принёс эти зелья на «склад», который у них с Поэтом, а впрочем, и со всей стаей был общим.
     В переходе жило много разных бомжей; среди этих серых личностей существовал один бомж без имени и фамилии, лишённый крова и всяческих воспоминаний. Он жил инстинктами зверя и одним побочным, вечным, уже неискоренимым инстинктом: достать выпить. Он сам не помнит своей жизни и, я даже думаю, никогда не задумывается об этом и не задумается, но я всё же для ясности расскажу вам его историю.
     Он был обычным обывателем, работал учителем физкультуры в сельской школе. И за несколько месяцев, буквально за несколько месяцев отчаянная пьянка довела его до нынешнего состояния. Случилось это в девяностых. Да-да, в тех «лихих», как их теперь называют, девяностых. Однажды один его одноклассник, причём богатый одноклассник, предложил ему обменять его двухкомнатную квартиру в кирпичном пятиэтажном доме на «однушку» в двухэтажном бараке с доплатой. В доплату друг обещал двадцать пять миллионов тогдашних рублей (пять тысяч долларов). И слово «миллионы» зазвенело в ушах у Андрея Михалыча Тарантайского (так звали нашего бедолагу). Он подумал: «Раз я теперь миллионер, то надо бросать пить и браться за дела. Для начала обустрою свою «однушку». Затем обзаведусь своим делом — нынче-то можно». Но из этого ничего не вышло: обмен пришлось обмыть, и он опять начал пьянствовать. Его однокомнатная квартирка уже не имела двери: та разбилась по ходу дела. Жилище превратилось в проходной двор. Всё небольшое имущество прибрали к рукам неизвестные, а однажды вечером Андрей проснулся без денег. У него не было ничего, кроме жилплощади, за которую он вот уже два месяца как не платил. Он решил её продать и поехать в Москву к своей тётушке, которая жила в пятиэтажке. За квартиру ему заплатили уже гораздо меньше, чем за трёхкомнатную,— два с половиной миллиона (пятьсот долларов). Приехав по памяти на адрес тётушки, он увидел огромный тридцатидвухэтажный высотный дом. На нём висела табличка с тем же адресом, что был и у тёти. Неподалёку, через поле, которое пока ещё не застроили, находится станция метро, где живёт наша стая — и ныне Костыль, как теперь его прозвали. Но сам он, повторяю, уже ничего давно не помнит. Ибо оставшиеся деньги с документами, в которые они были вложены, украли у него на вокзале местные «ловкачи».
     Теперь же он сидит на засаленной куртке у бетонной стены и мнёт костылём «тару»: алюминиевые банки из-под пива и разных других напитков. А из пива, остающегося в банке, и спирта из аптеки он делал себе в трёхлитровой банке, немного разбитой у горлышка, зелье. Две третьих он выпивал по ходу дня. А остальное — утром с «похмелюги».
     И когда он засыпал, Химик подливал в его зелье различных медикаментов. Костыль был его «лабораторной крысой». Утром все собаки наблюдали, как подействует на него очередное испытание. А то в первый раз наш «алхимик» в сопровождении Косматого (на всякий случай) пошёл подлить ему йода — и «всякий случай» произошёл: Костыль увидел двух собак и дал Химику костылём в бок с такой силой, что тот улетел на три метра, выронил из зубов пузырёк йода, который разбился и сильно забрызгал «учёного-первоиспытателя». Теперь же всё тщательно проверялось. И вот как. Собаки ждали, пока Костыль захрапит (а храпел во сне он всегда). Затем, подождав ещё минуты три, к нему подходил Косматый (как самый сильный из стаи) и толкал бомжа в бок. Потом подходил Химик и лил ему во флягу разные химикаты и медикаменты.
     И вот в очередной раз Химик, уже узнавший о действии многих лекарств, намешал зелье: немного бензина, капель от насморка и ещё много прочих испорченных лекарств и средств. Всю ночь, думая о результате опыта, наш «алхимик», да и, впрочем, другие собаки не спали и уснули только под утро. Но, как всегда, их разбудил, словно будильник, шум народа, хлынувшего в метро. Стая бросилась к «подопытной крысе». Та ещё лежала на тулупе. После десяти долгих минут ожидания Костыль потянулся, зевнул, схватился за голову, затем за банку и залпом выпил её содержимое. Немного помолчав, через полминуты он сказал:
— Крепковато что-то... Вроде делал всё как обычно!

     Так текла обыкновенная, обыденная, можно сказать, жизнь собак. Прошло несколько месяцев. Бенгалец укрепился на месте вожака. Новенькие прижились в стае. Но однажды августовским холодным утром, часов в шесть, когда стоял зловещий туман, к трансформатору, где улеглась вся стая, прибежал Поэт, который почему-то этим утром встал рано, неистово залаяв: «Вставайте! Тревога! Облава!»
     Первым проснулся Бенгалец, спавший чутким сном вожака. И уже вдвоём с Поэтом они залаяли, тормоша собак: «Тревога! Вставайте! Проснитесь! Обла-а-ава!!!» — «Что? Где? Как? Держи!» — послышался заспанный голос Косматого. Но через пару минут все уже были в боевой, а вернее будет сказать, в отступательной готовности. Собаки были окружены. Метро и переход были закрыты ещё на два часа, и висела вывеска, сообщающая: «ПРОВОДЯТСЯ САНИТАРНЫЕ РАБОТЫ» (наврали для того, чтобы не беспокоить собачников). И потому театр боевых действий был чист, как поле. Оставалось только единственное: прорвать одно из оцеплений. Но как? Этим вопросом в данную минуту мучались все собаки стаи. Косматый предлагал «порвать всех». Но на этих людях были прочные перчатки и не поддающиеся собачьим зубам штаны и рубаха. Однако преимущество у стаи было: она была более изворотливая и ловкая, нежели неуклюжие люди с ружьями, в которые зарядили усыпляющие дротики. Также у них на вооружении были старинные арканы и лассо. Но у Бенгальца зародился план. Он решил пробежать по тоннелю до следующей станции и там вырваться на свободу.
     Надо было действовать. Вот к ним уже подбегают и окружают. Но… Ура! Все арканы и дротики пролетают мимо. Собаки — врассыпную. За семью зайцами не угонишься. Стая вырвалась из кольца. «А вдруг дверь между переходом и метро закрыта?» — думал Бенгалец. Но, стараясь отогнать плохие мысли, он, пролаяв три раза, чтобы подбодрить дух своих товарищей, напирает на тяжёлую, с железной ручкой, дверь из толстого стекла, и… она открывается. Дверь немного приблизила к собакам людей с арканами. Собаки, быстро перебирая лапами по ступенькам неподвижного эскалатора, стремительно слетают вниз. И вот уже остаются считанные метры до чёрной, будто бы светящейся, дыры тоннеля, когда на Поэта и Бенгальца, бежавших рядом, набрасывают аркан, и почти в ту же секунду в них вонзаются два дротика — и они засыпают. Больше они ничего не помнят…
     Очнулись они в душной клетке, в которую напихали около сотни собак. Таких клеток в этом приюте целая улица. Первым проснулся Бенгалец, и тут же несколько голосов произнесли: «Ещё один…» — «Ну что, пр-роснулся?!» — «Пр-роспался???» После этих слов раздаётся общий смех. От него просыпается Поэт. Но не успевает он продрать глаза, как снова кто-то из сотни заговаривает, и это оказывается чёрная дворняжка по кличке Говорун: «Р-р-вав! Как вас кликать? Меня — Говорун. А вас?» Голос из толпы выкрикивает: «Дружелюбный!» Опять всеобщий смех. Бенгалец, нахмурившись, отвечает: «Бенгалец да Поэт».— «Поэт!» — «Сочинитель!» — «Нельзя просто — Байкоплёт? (Смех.) А то — Поэт… Поэт…»
     Говорун подходит к нашим героям и иронически говорит: «Ну как, понравилось вам в клетке? Знаю, знаю, конечно — нет. Мне тоже. У меня созрел план, как отсюда сбежать».— «Предлагай».— «Есть один способ, его все знают».— «Что же им никто не воспользуется?» — «Он очень опасный, да и к тому же некоторые бродячие надеются на «хозяина»; я уже не говорю о тех, кто недавно потерялся и ещё помнит вкусные домашние пирожки; а некоторым вообще нравится здесь, в клетке. Здесь их кормят».— «Ни один пункт к нам с Поэтом не подходит. Говори, какой у тебя план?» — «Надо перед обедом прикинуться больными. Почему перед обедом? А потому что после обеда придёт машина с новой партией собак и откроются ворота. Я здесь уже не одну неделю торчу, не раз видел. В то же время, как нас повезут на тележке усыплять, как раз въедет эта машина. Мы должны будем проскочить под её колёсами и выскочить на улицу. Но это ещё не всё. Ни в коем случае не бегите вдоль забора. Там есть ещё одна калитка, и там уже, по сигналу тревоги, будут стоять люди с арканами наготове. Нам необходимо будет перебежать через трассу в четыре полосы. И только после этого мы будем в полной безопасности».— «Немало риска. Однако ж я либо вырвусь из этой душной клетки, либо погибну! Ещё моя мать погибла в этом проклятом месте. Не надо медлить, сделаем это прямо сегодня»,— воскликнул с боевой готовностью в глазах Бенгалец. «Никак нельзя, мы осуществим наш план только через две ночи».— «Почему?» — «Потому что тогда закончится месяц облав».
     Пока Бенгалец рассказывал свою историю, незаметно подошёл вечер, и он заснул. Всю ночь ему снились трасса, побег, огромная фура. И вот он бежит наперерез какой-то машине и не успевает проскочить перед ней. Она, светя огромными фарами, словно глазами свирепого зверя, приближается — и вот она уже перед ним… И тут он просыпается, весь в холодном поту, и его охватывает ужас. Но сердечный ритм вскоре нормализуется, и он опять засыпает.
     На следующий день Бенгалец опять рассказывал — теперь уже истории Ария, и снова день пролетел незаметно. Ночь прошла беспокойно, и Бенгалец вскочил во сне с тревожными словами: «Где Говорун?» Проснувшись от этого, Говорун начал трясти нашего пса и, когда разбудил, спросил: «Ты меня звал?» — «Нет, наверно, это во сне. Ох и тяжёлое у меня сегодня предчувствие».— «Ты что, струсил? — спросил его Говорун и добавил: — Сам же говорил, что лучше умрёшь, чем останешься в клетке».— «Да, да! Я не сдамся. К слову, а когда ты расскажешь о себе?» — «После побега. Я верю, что он будет удачный»,— сказал Говорун и улыбнулся.
     «А хороший это всё-таки пес,— подумал Бенгалец,— такие нужны нашей стае».
     Поэту приснились самые замечательные дни его жизни, когда он сидел у цветочного ларька и вдыхал чудесный, благоухающий воздух. И он весь день рассказывал разные случаи из своей жизни, плавно перетекающие к рассказам Бенгальца. Потом Говорун, вспомнив свой сон, сказал, что ему, как всегда, приснился попугай на жёрдочке, непрестанно говоривший: «Говор-рун! Говор-рун! Говор-р-рун!»
     Час обеда приближался. Вскоре на старой повозке повезли в огромном полуразвалившемся корыте какие-то помои. Но изредка там попадались какая-нибудь размокшая крошка хлеба, картофельные очистки да кусочки жира. А кому попадалась большая очистка со значительным куском картошки, тот считался счастливчиком. Пришло время. Говорун подал знак, и все свалились.
     На развозке работал Иван Тараспыров. Это был поддающий мужичок лет сорока, с усами и довольно густой растительностью на лице. В перестройку он чуть не стал бомжем, но его брат приютил его в своей квартире. Через месяц «благотворителя» сбила машина. И, так как родственников, кроме двоюродных, у него не оказалось, жилплощадь досталась Тараспырову. До сего времени его снабжал средствами к существованию брат. А теперь, имея только ПТУ-шное образование, Иван был вынужден добывать деньги сам. Пока он искал себе работу, он продал часть бытовой техники, около десяти полотен брата-художника. А однажды, со словами: «На черта мне краски, я не художник. Да я вообще никто!» — он «загнал», как он выразился, и краски. Побывав в дворниках, слесарях, сантехниках, он пришёл к профессии «повара», да заодно и «официанта», на собаколовной станции. Оплата была нищенская, но Иван жил неплохо только потому, что потихонечку приворовывал. Неизменно на его деревянном, с выцветшей старой скатертью, столе стояла бутыль с «традиционным», как говорят пьяницы, русским напитком — водкой. Вот такой была жизнь Тараспырова.
     Сегодня, уже навеселе, очевидно дерябнув чекушку-другую, он развозил «обед» в большом гнилом деревянном корыте. Вот он открыл ржавым ключом ржавый замок такой же ржавой клетки. Эта клетка была первая. С трудом открыв расхлябанный замок, он обнаружил, что дверь «ни фига», как он выразился, не открывается. Выругавшись, он обнаружил и причину затора. Это были три собаки, лежавшие и тихо скулившие. Опять изрядно выругавшись и пнув клетку сапогом, он отправился обратно в здание, откуда вышел. Там он нашёл «лекаря», который, правда, предпочитал только усыплять собак. Тот окликнул его и спросил:
— Иван, ты чиво сюда припёрся со своими помоями? Ты-то привык к своим ароматам. А я не собираюсь их вкушать. Иди, корми эту падаль! Ну, так чиво?
     Тараспыров покорно выслушал обычную реплику и ответил:
— Как я их покормлю? Там в клетке трое больных валяются. Это по твоей части. Иди, «лечи»!
     И вот «лекарь» и «официант» вдвоём направились к клетке. Обнаружив трёх собак, первый, Трофим Станиславович, по кличке Трофа-профа, проверил сапогом состояние больных и иронически проговорил:
— Да, тяжёлый случай. Отправим на лечение по моему методу. Хе-хе.
     И они пошли за тележкой, на которой он отправлял «этих тварей» или «эту падаль» в «последний путь». Когда они скрылись за деревянной дверью «больницы», Говорун тихо сказал: «Представляю, как эти уроды удивятся, когда мы рванём. Приготовьтесь. Увидите, как открываются ворота,— прыгайте. Даже если они не откроются, всё равно бегите!»
— Давай загружай! — послышался голос Трофы-профы.
     Он ехал с разбитой тележкой, похожей на те, с которыми ездят грузчики на вокзалах. На ней лежала большая лопата для очистки снега. Оба были в дворницких перчатках. И, честно говоря, очень походили на дворников. Тараспыров взял в руки лопату, и, превратившись в «повара», засунул всех трёх собак на тележку, словно жаркое в печку. До главного корпуса было метров пятнадцать-двадцать. Время текло так медленно, что, казалось, скоро оно совсем остановится. Глаза собак уставились на ворота. Собаки затаили дыхание, каждый удар их собачьего сердца был отчётливо слышен им. Они тихонько скулили, но в то же время все находились в героическом состоянии духа. Каждый приготовился прыгнуть, мускулы были напряжены. В голове стояла только одна мысль, один приказ: прыжок.
     И вот, когда до зловещего здания, где они должны были закончить свою жизнь, оставалось всего пять метров, тяжело, будто просыпался заспанный силач, со скрипом и свистом, начали открываться ворота... Глазные нервы собак передали в мозг сигнал, тот, в свою очередь, передал мускулам приказ — и все трое синхронно прыгнули. Собаки удалились от тележки на четыре метра, когда люди заметили пропажу. Они было понеслись за ними, но, увидев перед собой грузовик, инстинктивно остановились. И правильно. Только собака, да и то очень юркая и ловкая, как наши друзья, могла пролезть под колёсами хоть и с маленькой скоростью, но движущегося грузовика. Однако в людях, как это часто бывает при укрощении «братьев наших меньших» и, так сказать, «соревновании» с ними, вспыхнул азарт. Это чувство объяло как Трофима, так и Тараспырова. Они бросились к кнопке тревоги. На улицу выбежал охранник, всё это время наблюдавший действие с улицы. Из машины, увидав переполох, выскочило пять собаколовов. Люди не подозревали о хитром и очень опасном плане Говоруна. Они ринулись к калитке, когда послышался визг... Это был, несомненно, собачий визг.
     Выскочив на улицу, Поэт и Бенгалец недосчитались Говоруна. Он погиб под колёсами громадины, под которой они чудом проскочили. Их едва не постигла та же участь. Время шло. Его нельзя было терять. Эта потеря стоила бы им жизни. Поэтому собаки рванули. Сзади слышались крики и ругательства людей. Только что на светофоре был красный свет машинам. Как только наши герои перебежали через две белые полосы посередине, загорелся зелёный, и машины нажали на газ. Люди оказались за заслоном автомобильной стены. Прямо перед Бенгальцем остановился какой-то КамАЗ. И если бы не это, Поэта точно бы задавил мотоцикл, остановившийся за КамАЗом.
     И вот Бенгалец и Поэт на другой стороне. Их отделяет от смерти стена автомобилей. Они успеют затеряться в запутанных московских дворах, прежде чем стена остановится и «арканщики» смогут перейти дорогу. Собаки забрались в какую-то подсобку, которая спускалась ступеньками на метр в землю, а оттуда был вход в подвал, запертый в данную минуту на большой замок.
     «Говорун освободил нас ценой своей жизни,— сокрушённо проговорил Бенгалец.— Когда мы придём в стаю, мы обязательно расскажем об этом весёлом и смекалистом псе. И всей стаей мы будем чтить его посмертно».

     А теперь вернёмся к остальной стае. Вожака по-прежнему не было. Временно вместо Бенгальца назначили Косматого. Почему временно? Потому что стая никогда не поверит тому, что Бенгалец не выпутается из этой ситуации. Химик всё время пропадал на складе. Что он там делал, никому не было известно. Да никто об этом и не задумывался. Для этого были две причины. Во-первых, Химик всегда был такой. А во-вторых, все были озабочены пропажей Бенгальца и Поэта. С момента пропажи вожака и сочинителя прошло уже три дня. Шёл четвёртый. Химик опять куда-то пропал. Косматый пошёл добывать еду. Любимчик лежал на ступеньках левого выхода и тихонько дремал под ещё тёплыми лучами осеннего солнца. Он, горя желанием поскорее увидеть вожака, посматривал вверх, не идёт ли тот, как вдруг на него сверху упала бутылка и облила его пивом. Это пьяница пиршествовал на перилах. Любимчик с лаем бросился на него и ухватился за штанину. Вообще-то он этого никогда не делал. Но были у него свои причины ненавидеть пьяных. Замызганный мужик осипшим голосом прохрипел:
— Чья это собака?!.. Отцепись, падла, кому я сказал…
     В это время рядом проходила стройная девушка лет двадцати в милицейской форме — стажёрка. Увидев её, пьяный закричал:
— Эй милиция, вы что это бродя… ик! …чих собак здесь понараз… ик! ик! …водили.
— Просто так собака не накинется,— ответила подошедшая милиционерша.
— Она бе… ик! …шеная.
     Любимчик уже отошёл от пьяницы, когда в дело вмешалась тётя Нюра, подруга тёти Гали. Уж она-то Любимчика знала. И, сказать по правде, обожала его настолько, что раз в месяц приносила бутылку и мыло и мыла его. Она же кормила Любимчика, а тот делился со стаей. Тем самым она покровительствовала и всей своре.
— Никакой он не бешеный,— и повернувшись, прокричала: — Сам ты бешеный!
     И, приблизившись к девушке, поглядывая на мужика, сказала:
— Да, да, милая. Собачка этого охламона не запросто так. Пёс-то у нас вообще смирный. Любимчиком прозвали. Этот алкаш на него бутылку опрокинул.
     Бабка грозно посмотрела на «потерпевшего».
— Так вы и человека убьёте,— нахмурив красивые чёрные брови, сказала милиционерша и, не дожидаясь ответа, строго добавила: — И вообще, находиться в нетрезвом состоянии в общественном месте, да ещё и кидаться бутылками запрещено.
     Тем временем бабка оставила охранять товар Любимчика (за что он впоследствии обязательно получит кость), поднялась по лестнице и, подвинувшись бочком к стажёрке, словно рассерженная сорока, застрекотала:
— Так, всё! Хватит! Тебе сказали вежливо. Но ты, видать-то, не понял. Вали отсюда, ханыга!
     Ханыга уставился на бабку.
— Чё уставился? — баба Нюра занесла над ним руку.
     Но милиционерша остановила её со словами:
— Без рукоприкладства. А вам, товарищ, надо отправиться домой. Если вы этого не сделаете…
— Машка, ты где там? — послышался мужской голос с лестницы. Это был напарник Маши.
— Сейчас отправлю гражданина и приду.
— А что, чего-то натворил? Давай протокол составим.
— Да бутылками в прохожих кидается.
— Ничего я не кидаюсь. Уронил. Слу… ик! ик! …чайно. Чес… ик! …но,— виновато пробормотал нарушитель.
— Это ты будешь в отделении рассказывать,— произнёс напарник.
— Ладно, Стёпа. Пусть домой идёт. У нас и без него дел хватает.
— Ухожу, ухожу.
— И чтоб духу твоего здесь не было! — прокричала Нюра ему вслед.
     После этих слов нарушитель ушёл, и баба Нюра, как я уже предсказал, дала Любимчику кость, которую специально принесла из дому, чтобы угостить его. Как-то раз она хотела взять его к себе домой. Но проживающий с ней сын с женой и маленьким ребёнком не разрешил ей это делать хотя бы до того времени, когда ребёнок вырастет. Однако, будучи в душе заядлой собачницей, она навещала своего любимца два раза в неделю, совмещая это осенью и летом с торговлей всякой всячиной, преобладающе — съедобной. «Съедобную всячину» баба Нюра растила у себя на даче. А несъедобной продукции у неё было мало. В основном цветы перед первым сентября да тёплые носки поздней осенью. Зимой же и весной она заходила к Любимчику, прогуливаясь за продуктами в магазин или ещё куда-нибудь.
     Хоть и начиналась осень, было жарко. Термометр около перехода высвечивал красным цветом на электронном циферблате двадцать три градуса. Солнце решило ещё сразиться с осенью. Но по кругу жизни осень всё равно победит лето. Тем временем, сложив свои солнечные сабли, светило приближалось к горизонту. Вдруг послышался лай. Это были Бенгалец и Поэт. Все — Косматый, Любимчик, Черныш и Кудрявыш — выбежали на левую сторону перехода. Стая ликовала. Только Химик куда-то запропастился. Все вылетели на газон. Не обращая внимания на прохожих, они кувыркались, прыгали, шутливо кусали друг друга. А Поэт, взобравшись на бетонную плиту, продекламировал только что сочинённые стихи:

«Ура! Вернулись в стаю мы!
Ещё далёко до зимы.
Гав-гав! Ура! Гав-гав! Ура!
Пришла осенняя жара».

     Вот оно, вольное собачье счастье! Навеселившись, собаки уселись и высунули языки. Тут Поэт воскликнул, вспомнив своего друга: «Но где Химик?!» — «Он уже четыре дня ходит куда-то и пропадает»,— сказал Любимчик. «Да, конечно! — вторично воскликнул Поэт.— Как я не догадался! Он ходит на склад. Никто не знает, где он находится. Только я, Бенгалец да Химик. Чернышу и Кудрявышу я ещё не успел рассказать. А тебя, Любимчик, не оттащишь с лестницы».— «Что это не оттащишь? Ну, лежу иногда. Что с того?» — обиженно возразил Любимчик. «Не ссорьтесь,— сказал Бенгалец.— Пойдёмте лучше за Химиком. Веди, Поэт».— «Когда же ты расскажешь, как ты добрался до нас?» — спросил Косматый, большой любитель послушать всякие истории. «Когда соберёмся всей стаей».
     И все побежали за Химиком. Через несколько минут они были уже около склада. Химик выбежал к ним навстречу с возгласом: «Я так и думал, что вы вернётесь сегодня! Я приготовил вам подарок». И он подтащил лапой кусок картонки, на которой была приклеена какими-то остатками клея ПВА газета, а на ней изображение памятника собаке. Рядом была прилеплена ещё одна газета с надписью: «Возвращение Му», а перед надписью — буква «С». Правда, «У» в газете была старательно переделана в восклицательный знак. Химик на и под неё капнул зелёнки. Вот и получалось: «С Возвращение М!». Химика за это все щедро похвалили. А Любимчик даже сказал, что за это он отдаст ему всю кость, которую принесёт баба Нюра.
     Все уселись недалеко от склада, в сквере, и Бенгалец с Поэтом, перебивая друг друга, рассказали всю историю, которую читатель уже знает. Их рассказ мы приведём с того места, как два наших героя перебегали улицу.
     «Ну так вот, перебегаем мы улицу…» — продолжал повествование Поэт. «Да,— перебил его Бенгалец,— машины несутся…» — «Нет, сначала они стояли,— возразил Поэт, обладающий большей памятью, нежели вожак. «Ах да! — согласился тот.— Сначала они стояли, как это часто бывает. А потом, когда мы уже почти все перебежали, они рванули на нас».— «Да, да,— снова перебил Бенгальца Поэт.— Одна из них остановилась. И, честно говоря, если бы не она…» — «То двухколёсная машина тебя бы переехала»,— дополнил Бенгалец. «Ребята, может быть, будет рассказывать кто-нибудь один?» — вмешался Кудрявыш. «Правда!» — подтвердили все. «Ладно,— благородно и повелительно, будто Акела, сказал Бенгалец.— Давайте будет говорить Поэт. Он самый красноречивый. Пусть он рассказывает».
     Немного замявшись, Поэт продолжил: «В общем, перебежали мы эту дорогу и уселись в каком-то спуске в подвал. Там мы улеглись оплакивать Говоруна. Он так и не успел про себя рассказать. Всё, что мы о нём знаем, так это то, что это был весёлый и разговорчивый пёс. Так мы пролежали бы целую вечность, если бы не дворник, который шуганул нас метлой. Так начались наши странствия. Сперва мы решили сонерти… сорти… короче, узнать, где мы находимся в данный момент. Поразмыслив, мы пришли к тому, что самый подходящий выход — найти метро и схему станций, на которой мы сможем разыскать нашу станцию. Но говорить легко, а делать — гораздо сложнее. Нас долго преследовали разные городские стаи. Однако мы ото всех удрали. Совершенно уставшие, мы наконец добрались до какого-то метро. Оно и оказалось нашим».

Глава четвёртая

Буза

     Надежда Кошелева была хозяйкой собаки, которая потом сыграет немалую роль в нашей повести. Собачка была беспородная, но чем-то напоминала лайку. Вообще-то Надежда не являлась заядлой собачницей, но случай послал ей Изабеллу — чёрную, с рыжей отметиной на лбу и с серым отливом в шерсти. Но главное — она имела чрезвычайно умные глаза и морду. А было это так. Однажды Надежда ехала по загородному шоссе на своей маленькой машине. И тут впереди дорогу переползает какой-то щенок. Она — по тормозам.
— Чуть-чуть — и придавила бы…— первое, что сказала Кошелева.
     Она решила взять «симпатяжку». В «ветеринарке» ей сказали, что это щенок домашний и не успел даже на улице подхватить заразу. Когда Надежда узнала, что это «девочка», она решила назвать её Изабеллой. Кроме того, что эта полноватая женщина имела теперь собаку, она владела мясной лавкой, доставшейся ей от покойного мужа. Поэтому Беле, так хозяйка называла свою любимицу, очень понравилось жить в запахах колбасы и мяса. Но вот как-то раз понадобилось Надежде отъехать на неделю к больной тётушке в Саратов, которая страдала многообразными аллергиями. «А уж нет ли у неё аллергии на собачью шерсть?» — подумала перед отъездом Надежда. Вот и отдала она Белу на временное содержание к своей подруге-парикмахерше.
     Парикмахерша была дамой, имевшей привычку всё знать о моде и прилегающих к ней вещах. Особенно она любила читать глянцевые журналы в поисках нового «писка». Вообще-то Ладе Стрижовой (так звали парикмахершу) не хотелось брать на попечение собаку. Но Надежде она была многим обязана и согласилась. Хозяйка подробно рассказала ей о привычках, капризах и склонностях Изабеллы. Выслушав все наставления и попрощавшись, слегка поморщившись, «нянька» взяла поводок и, дёрнув его, прошипела вполголоса:
— Ну ладно, пошли!.. Барыня…
     Беле у новой хозяйки совсем не понравилось. Не было ни прежней ласки, ни доброты. Лада только молча бросала еду перед ней и садилась за очередной модный журнал. Она делала всё, как сказала хозяйка. Но выполнялось это как работа, как обязанность, без тепла и любви. А главное — от неё пахло различными химикатами, не то что от Надежды.
     День уходил. Проанализировав все пять журналов, под вечер Лада поняла: завтра надо идти за запахом «Перломор». Она ещё долго думала, какой оттенок помады ей надо купить, розовый или малиновый, и подходит ли он под этот запах. Раздумывая над этим, несомненно, важным вопросом и так и не решив его, она погрузилась в сон настоящей модницы. Наутро она вместе с Белой отправилась в любимый свой магазин. Но с собаками туда не пускали. Тогда она обвязала поводком Беллы ручку и продела коробочку в петлю. Это был современный поводок, который при желании автоматически скручивается в коробочку. Вы, наверно, если и не имеете такового, то, во всяком случае, видели.
     А в одном доме, который находился поблизости, жила кошка по имени Муська. Жила она на первом этаже. Днём она гуляла, а ночью возвращалась домой. И была у неё одна забава. Она приходила к тому самому магазину, вернее, к трёхэтажному торговому комплексу, и дразнила привязанных, а иногда даже просто оставленных по команде собак. Она знала, что если за ней побегут, то не догонят, и она вмиг заберётся на какую-нибудь стоявшую рядом машину, а собака вскоре уйдёт с хозяином. Но кончик кошкиного хвоста свидетельствовал о просчётах, с ней изредка случавшихся. Ну что ж, каждый имеет право на ошибку.
     Кстати сказать, Муська знала многих собак, которых часто здесь оставляли. И повадки этих собак были ей уже известны. А знакомые собаки скорее не злились, а играли с кошкой. Им даже, можно сказать, нравилось не скучно стоять и дожидаться хозяина, а проводить это время в игре с ловкой кошкой. Но в этот раз кошка встретила не поймёшь что — всё равно что дворнягу. Однако в хорошем кожаном ошейнике, даже вроде с какими-то блестяшками, да и привязана — в общем, хозяйская. По своему обыкновению, Муська начала расхаживать и дразнить собаку, не заметив плохо завязанного поводка. Белла, потрясённая переменой хозяйки, сначала даже не обратила внимания на кошку. Но всё же потом она учуяла запах, который у собак инстинктивно вызывает ярость и злость. Наверное, это идёт от вечной вражды волка и рыси. В общем, Бела рванулась, и хватило одного усилия, чтобы развязался узел, потому что верёвка потянулась и петля растянулась — стало быть, коробочка выскочила из петли. Прямо с гремящим поводком сзади она помчалась за опешившей и испуганной неожиданностью кошкой, которая в момент рывка ощетинилась, выгнула спину, отпрыгнула на метр и метнулась к машине. Погоня продолжалась до Муськиного дома. Преследуя цель, забыв обо всём на свете, Бела перебежала проулок, а Муська ловко взобралась на дерево. Рядом проходил бомж и, увидев ошейник Изабеллы, смекнул, что его можно загнать за целый литр водки. Тогда, недолго думая, он взял увесистую палку и, подкравшись, шарахнул по голове Беле.
     Очнулась Бела рано утром, часа в четыре. Было по-мартовски холодно, особенно домашней собачке с незначительной шерстью. Сильно болел затылок. В голове, как, впрочем, и на улице, стоял туман. Изабелле хотелось есть и спать. К тому же она ничего не помнила. Она прошлась вокруг дерева, силясь вспомнить хоть что-нибудь, а потом легла и заскулила. Так прошёл час. Она уснула и проснулась только под вечер. Есть хотелось так, что ужасно сосало в животе. Встать не было сил. И тут откуда-то потянуло ароматом той колбаски, которой кормила её хозяйка. И всё в памяти Белы осветилось светом. Она вспомнила хозяйку и вспомнила, как попала к парикмахерше, вспомнила кошку. Но после того момента, как кошка взобралась на дерево, она ничего не могла припомнить. Но главное — в ней проснулась та воля к жизни, дарованная от предков. Ведь это они, её предки, волки, выживали в лесах только за счёт своих зубов, ловкости, терпения и, главное, благодаря этой воле к жизни.
     Через полчаса сон всё-таки выиграл в борьбе с голодом, и Изабелла уснула. Ей приснилась хозяйка. Её доброе лицо, ласкающие руки, которые изумительно пахнут колбасой и мясом. Прогулки по скверу перед домом. Она проснулась. Ярко горели на тёмно-синем небе звёзды, светила луна. Вдали шёл пешеход. Машины изредка пролетали по дороге. Горели фонари, некоторые окна в домах. Над метро горела ярко-красная, даже с отливом бордового, большая буква «М». И всё как бы подсказывало, что здесь её судьба, и Беле захотелось завыть и излить свои чувства холодному воздуху, безразличным фонарям и деревьям, равнодушной луне и холодно сверкавшим звёздам. Подул ветер и буквально прошёл через нашу собаку. Она съёжилась, прижалась к дереву и снова уснула.
     Её разбудили страшный лай, визг и драка. Сошлись две стаи. Из-за чего они дрались, наша героиня не знала и стала наблюдать за ними из-за дерева. И тут одна стая погнала другую, они описали круг по газону, и вдруг убегавшая стая побежала прямо на Белу. Та съёжилась, и… визг — и вожак убежавшей стаи валялся на газоне со сломанной ногой. Как же это случилось? Бела сама не поняла. Но вожак победившей стаи расценил это как специальный приём — если так можно выразиться, «подножку». И какой-то инстинкт подсказал Изабелле: надо попробовать прибиться к стае. Какая бы она ни была. И Бела послушала его. Так наша героиня попала в свирепую городскую стаю. Там она получила кличку Буза, потому что кличка Бела казалась стае слишком сложной. Буза никогда не участвовала в свалке и возне, которую устраивала стая из-за какой-нибудь обглоданной кости из помойки. А что было, если кто-нибудь кинет им хлеба или иной пищи! Ещё на лету, у самой руки подающего, начиналась схватка, а дальше — кто успеет. Один раз Грязный Бок и Косоглаз столкнулись лбами и скулили полдня. Буза же всегда обгладывала что-нибудь в стороночке от стаи, не вмешиваясь в их дела. Она была мудра. Когда на избитых и побитых междоусобицами собак нападала другая стая, Буза отличалась в бою, хотя стая дралась лучше её. Но с ранениями собаки по силам сравнивались с Бузой.
     Приближались холода. Каждая ночь становилась всё длиннее и холоднее. Стоял ноябрь. Буза уже меньше страдала от холода, потому что по мере похолодания отрастала и её шерсть. Стая привыкла к ней. Она выдавала умные идеи, и вообще её считали «мозгами» стаи. Но по мере того как возрастало уважение стаи к Бузе, тем больше её ненавидел вожак. Она перебивала ему власть. Просто так взять и разорвать Бузу ему не позволила бы стая, да и инстинкт был против этого: волк никогда не будет драться с волчицей, так же, вероятно, и у их родственников — собак. Однако один случай заставил ненависть угаснуть. Однажды февральским утром вожак встал, потянулся и пошёл в сторону помойки. Буза уже проснулась и грызла какую-то застарелую пожелтевшую кость. Она знала, что если разгрызть, то внутри можно кое-чем полакомиться. Она подглядела это у Черноухого, более-менее мозговитого пса. Но дело совсем не в этом. Так вот, желая после сна подкрепиться, вожак полез в мусорный контейнер. Пока он рылся, подъехала машина мусоросборщиков. Обычно стая вставала позже, так как ночи становились всё короче, и мусоросборщиков давно уже не видели, да и вожак был спросонок. Так вот. Эта машина стала поднимать контейнер с мусором, в котором сидел вожак. А тот ничего и не замечал. И когда уже вожак был на полпути к кузову, Буза крикнула: «Прыгай, Рыч!» И это спасло его. Так отношения понемногу стали теплеть. Стая ещё больше зауважала Бузу. Хоть они и шептались за спиной у Рыча: «Рыч — старый хрыч»,— но всё же волчиное почитание вожака передалось и им, тем более живущим почти в тех же условиях, что и волки. Потому — раз зауважал вожак, то и мы зауважаем. Буза прижилась в стае и всё более отдалялась от хозяйского дома. Всё меньше стали сниться сны про хозяйку и про дом, всё меньше она стала вспоминать об этом. Однако редкими вечерами она садилась на мусорный бак и скулила или, отойдя подальше от стаи, выла.
     Однажды в конце марта Буза сидела за мусорным контейнером и ела что-то, найденное в помойке. На этот раз, кажется, это были остатки консервов. Остальные собаки дрались из-за кости. Внезапно она услышала пронзительный, необычный скулёж собаки. Она выглянула и увидела, что это Хромой. Его взяли собаколовы, общие враги всех городских и «метровских» собак. Буза поняла: это облава, про которую нередко рассказывал страшилки переживший её Рыч. И, кстати, Буза последовала его примеру: затаилась и решила переждать. Взяли всех. Убежал только Рыч. Но где он, Буза не имела уже представления. «Опять начались скитания»,— подумала Буза. И правда: теперь она потеряла стаю. В отчаянии она побежала куда глаза глядят. И к полудню выбежала она к метро, и тут из тумана выкатился пёс. Такой лохматый и красивый пёс, с рыжими прогалинами и с коричнево-оранжево-чёрной раскраской. Это был Бенгалец.

     Но до этого в нашей «метровской» стае кое-что произошло. Так что вернёмся чуть назад по временной шкале. Прошёл зимний период, и опять наступила пора цветения. Наши собаки вышли из перехода, где им подкладывали картонки «дядя Стёпа-милиционер» и Маша-милиционерша. Вы наверняка догадались, кого прозвали (кстати, ещё давно) «дядей Стёпой»… Правильно! Конечно же, милиционера из прошлой главы. Также собакам помогали уборщица Зина, продавщица Галя и торговка Нюра. Каждый помогал по-своему. Как помогала Нюра, я уже рассказывал в прошлой главе. Уборщица иногда впускала их в метро. А Галя в особенно холодные дни набивала свой и до того тесный ларёк собаками. Но все они были схожи в одном: они прикармливали наших друзей.
     Бенгалец вошёл в зрелость. Он был вожак. И претерпел немало укусов зубов, но и сам немало покусал других. Он прошёл много драк. Наш герой стал матёрым псом, родиной которого было метро. Но всё же Бенгалец оставался со своей стаей (как и его отец) на равных, всегда был весел и по-детски непринуждён.

     Однажды в один из этих весенних дней Бенгалец словно бы заболел грустью. Он мало общался со стаей, только изредка — с Поэтом. На него напала бессонница. И каждую минуту ему казалось, что за ним кто-то тайно и зорко следит. И вот наконец он, сидя на трансформаторе (на своём обычном месте), увидел в толпе своего преследователя. И неожиданно в голове пса засветилась мысль: это тот самый человек, что пнул его, когда он бежал с подарком для тёти Гали. Этот человек был с чёрными волосами, с маленькой, заточенной, словно пика, бородкой, в куртке и джинсах, усеянных железными шипами. В руках он перебирал металлическую цепочку. Страх обуял нашего пса. Он опрометью бросился к выходу, где на поляне лежал Поэт. «Поэт, Поэт! Я видел его… видел…» — «Кого?» — «Этого… «металлиста»… Он следил за мной».— «Тебе это показалось».
     Стоял туман. Бенгалец лёг на ещё немного мокрую от утренней росы траву и стал думать. «А может, и правда показалось?.. Но нет. Я точно помню того человека, что пнул меня. Я его лицо никогда не забуду. А может, просто совпадение?..— он подложил лапу под себя и мотнул головой.— Ты — вожак, Бенгалец!» — сказал он себе. И уже вслух выдохнул: «По-моему, и вправду показалось».
     Тут прибежали Химик и Косматый. Они о чём-то оживлённо спорили. Послышались голоса. И было странно не видеть их в тумане и слышать их голоса.
     «Косматый, ну что ты мне говоришь!..— полураздражённо кричал Химик.— Рысь — это дикая кошка. Понимаешь — кошка. Какая она нам родственница?..» — «Нет, а мне мой бывший хозяин говорил, что рысь сильная, как я. А может быть, и посильнее».— «Не по одной силе измеряется родственность видов...— увидев Бенгальца, Химик остановил спор и добавил: — О, наш Бенгалец вышел из заточения».— «Да, давайте прыгать, бегать, веселиться!» — предложил вожак.
     Тут подтянулись и остальные. И вместе они веселились, как в тот день, когда Бенгалец с Поэтом вернулись. Поэт перевернулся со спины, вскочил на лапы и позвал Бенгальца. Тот не отвечал.
     Вот уже полчаса наши друзья ищут Бенгальца. Химик, обладающий исключительным даже среди собак нюхом, хотел взять след, но полил дождь, и из этой затеи ничего не вышло.

     Читатель, наверное, догадывается, что тот человек с бородкой появлялся в этой повести два раза. Да-да, тот самый человек с бородкой, лет сорока. Этот человек слепо ненавидел всех людей на свете. Это был Борис Могильницкий. Когда-то он был обычной «тварью из шести миллиардов», как он теперь говорит. Правда, уже тогда в нём виднелись черты психической нестабильности. В ранние годы, с двух лет, он лишился материнской ласки. Отца он не знал. Вырос в детдоме. Там его травили. Звали «жуком-могильщиком». И тогда уже он обозлился на весь мир. Потом он выучился и стал электриком. После устроился по этой же профессии. И тут, при починке какого-то рефрижератора, его коротнуло. Он окончательно сошёл с ума. Озлобленность обострилась в сумасшедшем доме. Затаившись, он стал тихим и вёл себя смирно. Через год его выпустили. Тут началась перестройка, умерла его тётка, и оказалось, что она всё оставила ему. Первые полгода он прожил на её наличные. Но вскоре они закончились, и ему пришлось устроиться курьером. Дома он работал с проводками, механизмами. Он заинтересовался этим. Через пять лет Борис продал обе квартиры фирме, «по дешёвке, но быстро». Купил — для официальной прописки — девятиметровую каморку в коммуналке. Так что с органами у него проблем не было, так же как и с соседями. Он всегда был прилично одет, появлялся в своей комнате раз в месяц. Никогда не разговаривал с соседями, но и без слов никто никаких подозрений не имел. Жил он в купленном кирпичном гараже, где спрятал свой капитал…
     Там у него стоял миниатюрный телевизор, по которому в новостях стали частенько давать свободу информации. Он услышал о терактах. Вот тогда-то и начал готовить месть людям. Тут-то ему пригодилась его профессия. Для начала он должен был раздобыть взрывчатку. Террорист ходил по рынкам целыми днями. Он выискивал взрывчатку. Подслушивал разговоры…
     Так прошёл год, другой. И вот однажды Могильницкий увидел трёх шептавшихся мужиков. Под ногами у них что-то лежало. Могильницкий подобрался как можно ближе, спрятался за ящиками и стал слушать. Первый — очевидно, продавец,— говорил:
— Мужики, классная штука. Заходишь подальше в лес, находишь озеро. Кидаешь эту штуковину. Она — бабах! И тонна рыбы твоя.
— Так можно кучу бабок нагрести! — сказал второй.
— Да и работать не надо! — подтвердил третий и добавил: — Даю двести пятьдесят долларов за половину…
     Тут вмешался «злой электрик»:
— Даю семьсот и забираю всё.
— Как всё? Два килограмма! На фига?
— Дом взорвать. Ладно, шучу. Давай отдавай,— зарычал Могильницкий.
— Хорошо, хорошо. На всё,— быстро проговорил продавец.
     Так у него появился динамит. Оружие, которым он хотел осуществить свою злобную месть. Теракт он собирался совершить в «людских норах», которые «эти твари понарыли тут». Каждый день он тщательно продумывал своё преступление. И, кажется, никто его не мог остановить... кажется.

     Бенгалец встретил Бузу, и какое-то неведомое доселе чувство повело его за ней. Они бежали по городским переулкам, перекликались… Бенгалец показывал ей разные станции метро. И те, которые знал, и те, что и сам ни разу не видел. После полудня они вышли за город. Там они пробегали ещё три часа. И уже смеркалось, когда они подходили к станции, где обретается наша стая. Пробежав по пустырю, наши герои приблизились к гаражу злодея. Как раз в то время, когда Бенгалец возвращался домой, Могильницкий заходил в гараж. Закончив похождения по рынку, он открывал огромный замок на двери, не спеша прокручивая ключ в замке, как будто ему это было трудно. Бенгалец остановился в десяти метрах от злодея и тихо сказал Бузе: «Стой! Это злодей. Он встретился мне два раза. В одну из этих встреч он ударил меня ногой».— «Давай проследим за ним, Бенгалец»,— ответила она ничуть не дрогнувшим голосом.
     Террорист зашёл в гараж и прикрыл дверь. Зажёгся свет. Собаки на мягких подушечках лап, словно призраки, без малейшего шума продвинулись до щёлки у петель железной двери. Бенгалец стал наблюдать. Прошло двадцать минут. Спускались сумерки, да ещё и полил ливень. В узкую щель не было видно ничего, кроме телевизора и тумбочки, на которой он стоял. Под тумбочкой лежал… динамит в обёртке с нарисованным «Весёлым Роджером». Бенгалец подумал: «Я точно слышал где-то этот запах… Ну где же, где я его слышал?.. Правильно!..» И он вспомнил один случай. Однажды он стал свидетелем задержания террориста. Задержали его «дядя Стёпа» и ещё пять милиционеров. Это была тщательно спланированная операция. Преступника брали с поличным. Он собирался произвести теракт на лестнице в переходе. И когда он уже достал точно такой динамит, злоумышленника повалила служебная собака. Бенгалец запомнил тот запах. Запах взрывчатки.
     В противоположной стороне послышались шаги. Подойдя, человек окрикнул Могильницкого. Тот вышел и оставил открытой дверь.
     Бенгалец тихо подошёл к динамиту. Он знал, что вещь это опасная. Так ему рассказывал его приятель, служебный пёс Рекс. Поэтому он не решился взять его в зубы. Он только оторвал кусочек обложки и рванул к выходу. Буза побежала за ним.
— Чё такое? — заорал Могильницкий и бросился в гараж.
     Бенгалец бежал, не жалея сил; он услышал, как Могильницкий заорал, и понял, что за ним погоня. Сзади послышались выстрелы. Буза сильно отставала. Бенгалец подсказал, как бывалый, спрятаться за куст, и с ней ничего не случилось. Погоня продолжалась. Могильницкий мнил, что какой-то человек украл динамит, когда другой отвлекал его внимание. А скорее всего, он ничего не думал, только нервно стрелял по звуку хлюпающей грязи. Обойма кончилась, да и Бенгалец оторвался от преследователя. Вот уже красная буква «М» сверкает за домом. Подбежав к переходу, он столкнулся с Косматым, и не успел тот спросить: «Где ты пропадал?» — как Бенгалец разъяснил ему всю ситуацию. Тот ответил, что «порвёт» этого, только укажи. Но Бенгалец возразил, что разумнее будет оповестить стаю об этом. А сам отправился к «дяде Стёпе», держа во рту бумажку. Он обрыскал весь переход, всю платформу, но так и не нашёл Стёпу и Рекса. И когда он уже отчаялся и сел на ступеньки перехода, то услышал знакомый запах. Это был Стёпа, но Рекса при нём не было. Бенгалец тут же стремглав понёсся к милиционеру. Он положил изо рта бумажку на асфальт и бешено залаял, прыгая на «дядю Стёпу». Милиционер поднял бумажку и тут же узнал в ней обёртку от динамита. Наш пёс потащил его за штанину. Стёпа понял, что что-то случилось, и, сказав: «Умный пёс»,— побежал за Бенгальцем. Они бежали вместе на дистанции десяти метров. Было десять вечера, под ногами скользила дорога. Но милиционер всё равно бежал, весь грязный и мокрый. Он нарушил устав. Он покинул пост. Но он всегда верил собакам. Этим глазам, зовущим за собой, и этому нервному лаю. Он знал, что Бенгалец умный пёс и даже мог бы служить на милицейской службе. И именно поэтому он бежал изо всех сил, напрягая все свои мышцы и собрав всю свою волю в кулак. Вот уже близко гараж, дверь открыта. Бенгалец подбегает к двери. Пистолет Стёпы наготове. Человек и собака входят в жилище террориста. И тут из-за двери выпрыгивает Могильницкий. Пистолет в пяти сантиметрах от двери. Мускулы Бенгальца срабатывают. Прыжок. Выстрел. Визг. Крик. Борьба — и, наконец, защёлкивание наручников. А произошло всё это так. Бенгалец, бросившись на пистолет, был ранен в левую переднюю ногу, прямо около сердца, но тем самым он спас жизнь «дяде Стёпе» и отвёл руку преступника. Милиционер, воспользовавшись этим, вышибает пистолет у Могильницкого. Тот левой рукой достаёт нож, но ловкий, крепкий и обученный Стёпа вышибает нож. В это время преступник поскальзывается и падает, расшибая голову об камень. Защёлкиваются наручники, и Стёпа бросается к Бенгальцу. Тот лежит неподвижно, щуря глаза, и еле слышно скулит. Милиционер вызывает наряд и скорую. А затем набирает номер напарника, который был с Рексом.

     Вот Бенгалец лежит перевязанный на мягкой подстилке и тихо дремлет. Он перенёс сложную операцию. Пуля едва не задела сердце. Ещё дюйм — и… Но наш пёс выжил. Пуля раздробила кость в начале ноги. На лечение Бенгальца собрали огромные деньги. Дали и тётя Галя с сердобольными подружками, и собачница-торговка Нюра. Но главную часть отдали «дядя Стёпа», Маша и их друзья из отделения. Теперь Бенгальцу поставили протез и сказали, что через три месяца он непременно поправится и встанет на все свои четыре героические лапы. «Дядя Стёпа», несмотря на упрёки сестры, с которой жил, взял Бенгальца к себе. Теперь к ним чуть ли не каждый день приходит Нюра и приносит продукты. Но геройский пёс пока большую часть времени спит. Он действительно герой. О нём передало городское телевидение, а уж об отделении, где работает милиционер, которому пёс спас жизнь, и говорить нечего. Кстати, стая тоже знает. Откуда? Тётя Нюра рассказала Любимчику всю историю вот в такой форме:
— Любимчик! Ты мой хорошенький! А ваш пёс-то из стаи милиционеру жизнь спас. От как. Ну, на тебе мяска. Ох ты, мой хороший…
     Так Бенгалец поселился у Стёпы. Он получил хозяина. То, о чём мечтает каждый из его стаи. Но, с другой стороны, он скучал по Бузе, по стае. Но главным образом его волновала судьба его любимой Бузы. Он ещё не успел её познакомить со стаей. Однако он сказал любимой о существовании таковой. «Она сметливая. Разберётся, что к чему»,— так он думал, погружаясь в сон, где он представлял себя на охоте и где его хозяином был Стёпа. Высокий, красивый, белозубый, замечательно пахнущий той незабываемой человеческой лаской и теплотой. Тут появляется его отец Арий. Они вместе бегут, и вдруг… Из-за кустов выскакивает Могильницкий… И он просыпается с лаем и болью в раненой ноге.
     Прошло три месяца с вершком. И наконец-то Бенгалец ступил всеми четырьмя лапами на землю. И мог ли он знать полгода назад, какое счастье дышать этим пропахшим бензином, морозным, но родным воздухом города! Пройдя в этом сладостном покое несколько шагов, он почувствовал, что его потянуло к метро. Он гавкнул, мотнул головой Стёпе и зашагал по памяти, по интуиции, по запаху — да по чему хотите! — в сторону родного метро. Он был пёс, действительно рождённый в метро и действительно имеющий право на своё место в многолюдном переходе.
     Стёпа жил совсем недалеко от метро, и, пройдя немного, Бенгалец увидел красную букву «М» и свой переход. И всё, всё, даже дворник с метлой, даже толпа, даже ларьки, даже машины, даже столбы — всё имело особый, неосязаемый запах романтики. Через некоторое время он приблизился к переходу и спустился в него. Повернув вправо, за угол обшарпанной бетонной стены, он увидел Бузу, а рядом с ней три маленьких рыже-чёрных мохнатых комочка. Никогда он не видел её такой. Не то чтобы он не узнал её — нет, он узнает её всегда и везде по этим чёрным блестящим бусинкам, что посажены на милой мордашке. Она изменилась, и Бенгальцу показалось — похорошела. Он приблизился к щенкам, и один из них лизнул отца в нос. И тут появилась вся стая.
     Бенгалец произнёс мужественную речь настоящего вожака: «Я ухожу. Мне улыбнулось счастье. Я спас человеку жизнь, и он приручил меня. Мне придётся оставить вас. Косматый! Назначаю тебя, как самого сильного, вожаком стаи до того момента, когда самый старший из моих сыновей подрастёт. Я всё сказал. А теперь прощайте. Может, ещё увидимся».
     И эти слова Бенгальца сбылись. Сейчас, спустя год, он служит на родной станции и почти каждую неделю видит свою Бузу, стаю и сыновей.

Москва, 2009