Александр МАТВЕИЧЕВ

Красноярск

     Александр Васильевич Матвеичев родился в 1933 году в Татарстане. С 1959 года живёт в Красноярске. Окончил суворовское и пехотное училища. Офицером служил в Китае и в Прибалтике. Диплом инженера Красноярского политехнического института. Карьеру завершил главным инженером НПО и директором предприятия. С 1993 года — журналист, переводчик с английского и испанского языков, помощник депутатов Госдумы и Заксобрания Красноярского края. В 90-е годы избирался сопредседателем и председателем Красноярского народного фронта, «Демократической России», Союза возрождения Сибири и Союза объединения Сибири. Входил в состав политсовета и исполкома красноярского отделения партии «Демократический выбор России». Первые рассказы опубликовал в 1959 году. Издал более десятка книг поэзии и прозы. Его стихи и рассказы постоянно публикуются в журналах, газетах, альманахах и антологиях. Член Союза российских писателей. Первый заместитель председателя правления КРОО «Писатели Сибири».

19 АВГУСТА

1
     До завтрака — а его в палату приносили только в девять — Русин отправлялся на полюбившуюся ему прогулку по берегу реки. И сегодня, в трико и кроссовках, он бегом поскакал по лестнице, стремительно выскочил на крыльцо больницы, поздоровался с несколькими знакомыми в лицо мужчинами в разноцветных пижамах, обогнул двадцатиэтажный корпус и, радуясь тому, что день будет солнечный и тихий, по неровной, пропитанной обильной росой песчаной дороге спустился к реке. От тёмной густой воды тянуло влажным холодом. Голые по локоть руки Русина покрылись гусиной кожей. И он, по очереди растирая их ладонями, прислушиваясь к тому, как от быстрой ходьбы неровно колотится больное сердце, при виде сверкающей в воздухе паутины и шуршащих под ногами листьев подумал, что близится осень. И Бог знает, встретит ли он следующий август. Как-то уж слишком внезапно ударил колокол тревоги, и он, считавший себя здоровым и неуязвимым, оказался в больнице из-за гипертонического криза и приступа стенокардии. Не верилось до этого предупреждениям родных и знакомых, прочивших, что неравная борьба, в которой он сжигал себя почти три года, плохо для него кончится. И что, когда тебе за пятьдесят, и голова седая, и путь позади не усеян розами, лучше уйти под корягу и жить не высовываясь. Тем более что и времена смутные — с перестройкой недостроенного: неизвестно, кто кого одолеет и поставит, по российской традиции, к стенке на распыл.
     Да Русин и сам видел, что перестройка, разговоры о реформах, правах человека и социализме с человеческим лицом смахивают на грандиозный обман, ловлю в сети «карасей-идеалистов» вроде него самого. Он давно бросил свой партбилет члена КПСС, стал одним из лидеров местного Народного фронта, потом «Демократической России», лишился номенклатурной должности и решил идти до конца. Искренне считал, что другого шанса одолеть многоглавого дракона долго не представится. Во всяком случае, пока он жив. Хотя этот шанс близок к нулю: у дракона пока есть всё — деньги, армия, охранка, полиция, тюрьмы, лагеря. И семидесятилетний опыт кровожадной ненависти и презрения к порабощённому народу.
     Порой он и сам поражался, что ещё жив, не раздавлен и ему дана иллюзия свободы. По фарватеру, всколыхнув утреннюю тишину и выбросив на берег пенные гребни воды, белым призраком проплыла вверх по течению «Ракета». Русин не заметил, как дошёл до конечной точки ежедневного моциона — моста через реку,— и значит, пора возвращаться. И с какой-то горечью отметил, что в густой листве бузины, диких яблонь и худеньких осин, густо покрывавших высокий откос берега, появилось много жёлтых и красных листьев. «Какое же сегодня число?» — подумал он, отвыкнув в больнице фиксировать даты. И вспомнил: 19 августа…

2
     У столика дежурной медсестры, перед распахнутым окном с видом на реку, замерло в напряжении несколько больных. По их сосредоточенным лицам Русин уловил, что они слушают радио. Голос диктора звучал трагически торжественно, как у Левитана о захваченных немцами населённых пунктах в сорок первом году. Промелькнула мысль о безвременной кончине очередного престарелого члена Политбюро ЦК.
— Что случилось? — вполголоса справился он у низенького лысого старичка с приплюснутым носом.
— Чапе како-то. Похоже, Горбача с места пнули, а ентого Янаева поставили. Горбач, мелют, заболел, с Раисой своей в Крыму от болтовни лечится.
     Радио замолчало. Высокий дородный мужчина лет сорока пяти посмотрел твёрдо в глаза Русина и сказал угрюмо:
— Старая история! Хрущёва так же сбросили. И снова — чистой воды дворцовый переворот. Вот подонки! Придумали Госкомитет по чрезвычайному положению — значит, ждите ночи «больших ножей». Ох уж эти большевички!
— Вы правы! — признав единомышленника, воспрянул духом Русин.— Очередное чека: там была комиссия, здесь — комитет… Мне кажется, я вас где-то видел.
— А вы — Русин,— не отрывая от него своего твёрдого светлого взгляда, слабо улыбнулся высокий.— Слушал вас на митингах и исполкоме Народного фронта.
— Извините, больной,— услышал Русин за спиной и обернулся.
     И снова прицельный взгляд. На этот раз — женщины, заведующей отделением, его лечащего врача, Анны Борисовны Якубович. Ей бы играть комиссаршу в «Оптимистической трагедии»: даже белый короткий халат, сшитый в обтяжку, на ней напоминал кожаную куртку со стетоскопом на шее вместо портупеи.
— Пройдёмте со мной,— сухо скомандовала она Русину.
     И в своём кабинете, не осматривая и не глядя ему в глаза, объявила, что с сегодняшнего дня он выписывается из больницы.
— Сегодня понедельник,— сказала она,— но я дату выписки поставила средой.
— Почему? — удивился Русин.
     По понедельникам выписки вообще не производили: выздоровевших отпускали домой по пятницам.
— Отдохнёте дома. А в среду сходите в свою поликлинику по месту жительства, вам ещё продлят бюллетень.
— А вы же на сегодня назначили мне рентген.
     Якубович, сидя за своим столом, на котором стояла хрустальная ваза с пышным букетом из гладиолусов и георгинов, холодно взглянула на Русина. «Неужели,— подумалось ему,— и в постели она такая же рационально-серьёзная?»
— Хорошо, сходите на рентген, результат узнаете завтра по телефону. Документы получите у старшей сестры.
     Нечто странное было в этом демарше врача, и, пока Русин собирал в полиэтиленовые пакеты нехитрые пожитки — книги, журналы, транзистор, бельё, он пытался понять, в чём дело. Так экстренно могли выписать только за нарушение больничного режима. Три дня назад, в четверг, Якубович сказала, что ему придётся пролежать ещё не меньше десяти дней. Давление крови у него подскакивало к вечеру, а на флюорографическом снимке обнаружилось какое-то затемнение в лёгком. Врачам потребуется время, чтобы выяснить причину появления пятна.
     Русин позвонил жене на работу, напугав её известием о ГКЧП и внезапной выпиской. Потом сходил на рентген, получил документы, одежду на складе. И всё время ему подспудно думалось, что это последний день его жизни. Хотя ни страха, ни паники он не испытывал. Надо просто было что-то делать. И не одному, а вместе со всеми, кто понимает опасность. Так что очень кстати, что Якубович выпустила его «на свободу».

3
     Из дома Русин созвонился с двумя сопредседателями Народного фронта — Потаниным и Зыкиным. Оба сказали, что связи с Москвой нет, а они заняты организацией городского митинга. Уже развешаны объявления, в людных местах раздают листовки, а на колхозном рынке о митинге сообщается в мегафон.
     Русин взял в гараже свой старенький «Москвич» и поехал в горсовет. В этом же сером здании из стекла и бетона находился горком КПСС. Или РКП — в этом рядовые коммунисты пока не могли разобраться. И на улицах города, и у горсовета Русин не заметил никакой суеты и напряжёнки. Разве что больше было гаишных автомашин и наплыва чёрных «Волг» на площадке перед горкомом.
     Пока ехал, прослушал наконец по приёмнику целиком заявление членов ГКЧП, и мысль, что Союз стал похожим на Чили, только без Альенде и штурма президентского дворца, немного развеселила Русина. О том, что творилось в это время в Москве, по радио не говорилось ни слова.
     Шла вторая половина дня, асфальт разогрелся, воздух был жарким и напряжённым, как перед грозой. Или это только играло его воспалённое воображение. Русин подумал, что забыл припрятать кое-какие бумаги. И тут же про себя плюнул: из своих дел ни Народный фронт, ни «Дем. Россия» секретов не делали. На их заседания открыто приходили сотрудники КГБ, всех зачинщиков и горлопанов они давно знали. Митинги демократов они открыто снимали видеокамерами. Местные телестудии показывали их в новостях. Русин сам раздавал интервью направо и налево и публиковал статьи в новых изданиях.
     У входа в горсовет Русин столкнулся с Пустоваловым, руководителем фракции «Демократия», худым, неулыбчивым человеком с загорелым лицом, изрезанным морщинами, и умными, как бы вечно вопрошающими кофейными глазами.
— Ты где пропадал? — кивнув, строго спросил тот.
— Болел, только что выписался из больницы.
— Фракция решила — идти к Кизякову. Надо, чтобы срочно собрал сессию. А до этого пусть подпишет заявление о незаконности ГКЧП. С нами пойдёшь?
— Конечно. А кто ещё?
— Сухих и Мочалов.
— Визит к Кизякову — дохлый номер,— сказал Русин.— Кизяков — махровый партократ и трус. Год назад он вызвал на исполком меня и Потанина, когда мы подали заявку на проведение антикоммунистического митинга,— боялся беспорядков, пугал нас ответственностью.
— Посмотрим,— сухо пробормотал Пустовалов.— Важно другое: мы точно зафиксируем его позицию. А это важно для будущего.
     Председатель горсовета Кизяков принял их сразу в большом кабинете, похожем на полированный гроб с застеклённой крышкой. Может быть, Кизяков для кого-то казался другим, но Русину он напоминал побритого сатира с аллеи парка царского дворца в Павловске — горбоносого, морщинистого, сухого. При такой убогой внешности — наверняка и рогатого. Он, как чёрт из табакерки, выскочил из-за своего огромного стола и, изображая вставными прокуренными зубами приветливую улыбку, пожал всем четверым руку и широким жестом указал на стулья у приставного длинного стола.
     Пустовалов кратко изложил суть вопроса. Лысоватый Сухих, председатель городских «травкинцев», почему-то всё это время приглаживал свои пшеничные неровно побритые усы, заталкивая их концы в рот. А Русин, не отрываясь, следил за выражением лица Кизякова: оно клоунскими ужимками изображало предельную внимательность. И только по мерцанию тёмненьких, глубоко спрятанных глаз было видно, что Кизяков слушал как бы вполуха, мучительно выискивая подходящую отговорку. И для всех явилась полной неожиданностью его обнажённая откровенность.
— Вот вы, Виктор Иванович, кто по специальности? — спросил он Пустовалова, как только тот замолчал.
— Инженер. А причём здесь это, простите?
— А притом, что вы депутатом как бы по совместительству. И если вас лишат завтра мандатов — вы спокойно будете продолжать работать по своей специальности. А я?.. Любой неосторожный шаг — и меня скинет с этого места хоть нынешняя, хоть новая власть. И куда я тогда, простите, денусь? Ну куда?
     Кизяков протянул сухонькие ладони к слушателям в ожидании сочувствия. Но, как бы спохватившись, уцепился за ручки кресла настолько непосредственно, что даже Пустовалов неожиданно улыбнулся.
— Сочувствуем вам, господин Кизяков,— иронически хмыкнув, сказал Русин.— Но, тем не менее, ждём от вас мужественного решения.
— А какого? — вытянул жилистую шею Кизяков.— Уж не этого ли?
     И он приставил указательный палец к виску и прикрыл глаза.
— Да что вы? — усмехнулся Пустовалов.— В заявлении нашей фракции всё сказано: соберите совет, сделайте заявление по радио, телевидению, в печати с осуждением путча.
— Вот-вот! — вдруг оживился и воспрянул духом Кизяков.— Собирайте совет. Как он решит — так и будет! А что мне поперёд батьки в пекло лезть? Так и сделаем — завтра в десять собираем совет.
     И он вежливо, по-партийному, проводил посетителей до двери кабинета, дробно постукивая высокими каблучками по паркету. И каждому пожал руку, изображая дьявольскую улыбку! Ещё года три назад он был первым секретарём Советского райкома и слыл настоящим шакалом, лично выслеживал нарушителей антиалкогольного законодательства. Поснимал с работы нескольких обличённых в организации пьянок директоров и уже за одно это мог получить Героя Соцтруда. А под шумок обеспечивал квартирами, дачами, гаражами, автомашинами себя и своих родственников, не обращая внимания на газетные статьи и протесты прокуратуры.

4
— Ну и мразь! — выдохнул Русин, когда делегация приостановилась в холле, перед тем как двинуться дальше — к председателю облсовета Сивакову.
— Да ну его к чёрту! — махнул костлявой рукой Пустовалов.— Его уже не переделаешь. Он дитя своей системы, и сколько его ни корми... Пойдёмте к Сивакову: что он скажет?
— Думаю, тоже закрутится, как вошь на гребешке,— мрачно сказал Русин и в который раз прислушался к сердцу. Боли не было, но его как бы распирало, и не хватало дыхания. А он второпях не взял с собой даже валидола.
     До облисполкома доехали на «Москвиче» Русина, но милиция не позволила ему припарковаться по соседству с «Волгами». Они сплошными рядами окружали тяжёлое серое присадистое здание; в нём до недавнего времени мирно уживались областной комитет КПСС и облисполком. Построили его пленные японцы после войны — на фундаменте православного храма, взорванного большевиками.
     Русин загнал машину в первый попавшийся двор, усыпанный пожухлыми листьями.
— Смотри ты, однако, как засуетились члены руководящей и направляющей,— весело сказал Мочалов, обводя широкой ладонью ряды обкомовских машин.— Ожили, получают директивы по решительным действиям и пресечению.
     Мочалов состоял, кажется, в республиканской партии, но постоянно повторял, что партии ему не важны — была бы демократия, а у всякого предмета был бы свой хозяин.
— Смотри ты, на ловца и зверь бежит,— засмеялся Мочалов, морща свой мягкий добрый нос.
     С крыльца облсовета, утомлённо приседая, спускался озабоченный Сиваков. Этакий любитель вкусно покушать, крупный мужчина в сером костюме и в белой рубашке с помятым воротничком, с болтающимся из-под него красным развевающимся галстуком выкормыша пионерии, комсомола и компартии. Вслед за ним из открытой двери угрюмого здания вываливали пёстрой ватагой гражданские и военные начальники и растекались по своим машинам. У большинства из них красными светофорами пылали распаренные лица, словно они только что хорошо пообедали и по потребности употребили. Похоже, в кабинетах было душно и нервозно.
— Только что закончил совещание,— обратился Сиваков к руководителям неформального Народного фронта своим быстрым тенорком, не идущим к его большому телу и хмуроватому толстощёкому лицу с глубоко спрятанными под нависшие белёсые брови бегающими льдистыми яблоками.— Ещё не обедал. А вы, конечно, ко мне? С каким, позвольте, вопросом?
     Сиваков всего год назад перешёл с третьего этажа, обкомовского, откуда он курировал науку и образование, на второй, исполкомовский,— в этом же здании. Он слыл велеречивым демагогом, буфером между коммунистами и демократами. А поскольку первых в Совете было втрое больше, то приобрести имидж либерала-примиренца ему ничего не стоило. И к тому же, вопреки закону, стать и президентом одной совместной советско-германской гринписовской компании, созданной для отмывания партийных денег и имеющей все возможные и невозможные налоговые льготы. Большинство ключевых постов в областной власти заняли его люди. Не говоря уж о малом Совете, сформированном им самим.
     Но что больше всего удивляло Русина в Сивакове, так это способность не узнавать людей и знакомиться с ними заново каждый раз. И шло это от забывчивости или высокомерия — для Русина оставалось загадкой. Но было в этой манере что-то оскорбительное...
     Однако кое-что человеческое Сивакову не было чуждо. Так, по словам близко знавшего его человека, он панически боялся своей жены, заискивая перед ней, как побитый пёс. В основе этого страха лежали «политические» мотивы. Некогда Сиваков подвизался сначала комсомольским, а потом партийным секретарём технического вуза и использовал свой авторитет, импозантную внешность и завораживающий тенорок для удовлетворения своих растущих потребностей в отношении красивых студенток. А жена непостижимым образом выявляла его связи и шантажировала до времени не отправленными письменными жалобами в вышестоящие парторганы о моральном и физиологическом разложении коммуниста Сивакова. Карьера же для Сивакова значила больше, чем любые наслаждения, и он предпочитал жить под чекистским каблуком супруги, лишь бы в глазах окружающих оставаться незапятнанным образцом кристального руководителя ленинского типа.
— У нас совсем маленький вопрос,— сказал Пустовалов.— Мы, кстати, тоже не обедали. В газетах, на радио и телевидении без вашей визы не хотят принять обращение Ельцина к народу. А у нас есть факс из Москвы, распишитесь на нём.
     Сиваков взял из руки Пустовалова лист, но тут же вернул его.
— Нет, не подпишу! — категорично выкрикнул он.— Это неофициальный документ. Он же пришёл не по официальным каналам. И пока не поступит текст по правительственной почте, я никаких разрешений средствам массовой информации давать не буду. Сейчас как никогда важнее всего спокойствие и взвешенность.
— Очень соответствует духу заявления путчистов,— хмуро прокомментировал Русин.
— Ладно, не надо! — оборвал его Пустовалов.— Всё ясно — вы отказали. А патрулей, комендантского часа, БТРов на улицах не появится?
— Вот этого не будет! Вы видели людей, которые вышли за мной? Я им всем на совещании только что сказал: никакой чрезвычайщины!.. И малый Совет высказался за то же самое: не митинговать, а нормально работать.
— И всё же мы вас предупредили,— бесстрастно констатировал Пустовалов,— что вы фактически пошли против обращения Президента и Верховного Совета.
— Простите, мы вряд ли поймём друг друга,— насупился Сиваков.— Время нас рассудит.
— И я на это надеюсь,— согласился Пустовалов.— Боюсь, что вы ставите не на ту карту.
— А я не игрок. Я трезвый политик. Да и не во мне и не в вас дело. Надо думать о народе! До свидания.
      И он с достоинством унёс свою большую голову, нагруженную думами о благосостоянии народа. Протиснулся в чёрный лимузин и уехал в неизвестном направлении спасать его.
— Ни хрена себе! — сказал Мочалов.— В гробу я видел таких столпов демократии... Ха-ха: он, видите ли, о народе думает!
— Столпов или остолопов? — усмехнулся Русин.
— Просто остаётся надеяться только на себя,— заметил Сухих.
— Один представитель Президента оказался на высоте — выступил по радио,— сказал Пустовалов. Казалось, он ещё больше похудел и пока не знал, что делать дальше, пробормотав как бы для себя: — И у сессии горсовета вряд ли будет кворум: многие сейчас в отпусках, разъехались. Пойдёмте обзванивать, оповещать как-то.

5
     Митинг в защиту демократии закончился около девяти вечера. Когда народ потянулся к остановкам транспорта, к Русину подошёл знакомый корреспондент независимой газеты Катышев с помятым бородатым лицом и тусклыми, как у смертельно больного, глазами.
— Советую вам дома не ночевать. Нам в газету передали список человек на тридцать — их предписано арестовать в первую очередь этой ночью... Жаль, что это только ксерокопия без подписи. Нельзя публиковать — засудят и газету прихлопнут.
— И я в этом списке?
— А как же! Иначе бы вас не предупреждал. В Москву ввели войска, народ строит баррикады. Ожидается штурм «Белого дома», всё висит на волоске. Москва падёт, а здесь им справиться с нашим братом — как два пальца...
     Мелькнула мысль уехать в деревню, к родным жены. Только Русин с детства был фаталистом. Зачастую он с непонятным для самого себя упрямством шёл навстречу опасности. А сейчас ему просто не верилось, что всего через несколько часов к дому ночной душегубкой подкатит «воронок», и угрюмые, одетые в чёрное или серое люди привезут его в подвал и начнут допрашивать по сценарию, известному из книжек и фильмов о ЧК и НКВД. К тому же тоскливое неудобство в сердце нарастало, тяжелел и набухал тупой болью затылок. Откуда-то появился внутренний озноб, захотелось скорей домой, в постель. К тому же, кроме утренней больничной каши, он ничего не ел. Да, конечно же, и жена извелась в ожидании.
     Машину в гараж он поставил почти в полной темноте и, когда закрывал ворота, был ослеплён светом фар, наезжающих, казалось, прямо на него. Он невольно прижался к стене. Автомобиль промчался мимо, обдав его пылью и острым запахом выхлопных газов, и резко затормозил, окрасив дорогу за собой в кровавый цвет, выплеснутый стоп-сигналами. Фары погасли, двигатель стих, щёлкнула дверца, и из неё вырос силуэт человека.
— Привет, Сергей Николаевич! — раздался из темноты весёлый голос.
— Привет, Витя,— ответил Русин, как ему показалось, слишком спокойно.— Приехал меня брать?
— Да брось ты! — засмеялся Матюшенко, пожимая ему руку.— Шеф нас сегодня собрал и сказал: «Ребята, на баррикады я вас не поведу...» И что мне, к слову, тебя брать? Всё равно что отца своего.
     Отца Матюшенко упомянул не случайно: с ним Русин долго работал на одном заводе. И кооперативные гаражи строили несколько лет назад рядом, помогая друг другу то незаконно приобретёнными материалами, то ударным трудом наёмных бичей.
— А как ваш главный гэбэшник Крючков к этому делу отнесётся? — усмехнулся Русин.— Сдёрнет с твоего шефа генеральские погоны.
— Думаю, не успеет. По-моему, он сам угодил в глубокую задницу... Так что двигай вперёд демократию — я твою фамилию то и дело в газетах встречаю.
— Чека не дремлет,— отшутился Русин и, попрощавшись, медленно пошёл домой.
     Ноги были как ватные, прохладный воздух не освежал — его не хватало. И опасно давило то под ключицу, то под левую лопатку. «Не рухнуть бы,— насмешливо, как о ком-то постороннем, подумал Русин.— Найдут здесь утром хладное тело деморосса и фронтовика».

***
     Жена прильнула к нему, взяла лицо в тёплые ладони и долго смотрела ему в глаза.
— Не жалеешь ты — ни себя, ни меня. Я удивляюсь, как могли тебя выписать, милый. Ты, наверное, сам отпросился?..
     Разуверять дорогого человека не стоило. Он по очереди поцеловал её прохладные руки и попросил рюмку коньяка. Есть уже не хотелось. Он поспешно умылся и буквально рухнул в постель. Но, как ему почудилось, вскоре проснулся от нехватки воздуха и боли под лопаткой — сердце трепыхалось часто и вяло, словно мокрая тряпка на ветру. И внезапно вспомнились утро, и доктор Якубович, и журналист Катышев, и гэбэшник Матюшенко. И словно сама собой родилась версия, почему его так внезапно выписали из больницы.
     В прошлую пятницу к нему в палату заглянул совсем нежданный гость — Георгий Михайлович Зыкин, Жора.
— А ты как, Жора, узнал, что я здесь? — удивился Русин.
     Был «мёртвый час», и всякие хождения по коридору, тем более свидания строго пресекались. А Жора, человек вроде бы посторонний, почему-то прогуливался по кардиологии, словно хозяин.
     Правда, Зыкин нерешительно и по-девичьи смущённо, даже виновато, замер за полуоткрытой дверью. Русин тоже почувствовал себя неловко — лежал, не выпуская из руки книгу, не приглашая и выжидая, когда Зыкин оставит его в покое.
— У меня же, вы знаете, жена в горздраве работает,— пояснил Зыкин.— А за ней это отделение на контроле. Попросила на нашей машине подбросить. Вот привёз… Она у заведующей отделением посмотрела список больных и мне сказала, что вы тут лежите. Как у вас дела?
— Нормально. А ты как — всё там же?
— Да, конечно. Правда, один остался — остальных сократили.
     Русин имел в виду некий секретный отдел, занятый технической контрразведкой, который Зыкин вдруг согласился возглавить. Доверили ему этот, на взгляд Русина, совершенно не нужный отдел, выдуманный кем-то в чреве КГБ, лишь потому, что Зыкин до недавнего времени числился коллегами в придурках, будучи избранным парторгом НИИ. А разработчиком новой аппаратуры считался слабым. Зато пользовался славой закоренелого ловеласа и любителя выпить. Да и в своём надуманном гэбэшном отделе он долго оставался в единственном числе — начальником без подчинённых. Ходил по кабинетам с прибором и выявлял, нет ли из них излучения секретной информации во Вселенную через провода осветительной и силовой электропроводки. Работка непыльная и денежная — наравне с начальниками отделов с полсотней подчинённых и головоломной научно-конструкторской тематикой. Тем более что секретная деятельность всего предприятия заключалась только в части коварных происков фарцовщиков. Но сделки по торговле дефицитом совершались по женским туалетам, куда Жору даже с его личным похотливым прибором комсомолки-модницы не допустили бы.
     Неужели, озадаченно размышлял сейчас Русин, сосредоточив свой взгляд на светлой полоске между задвинутыми шторами, Зыкина и его жену заслали в больницу с заданием, чтобы вынудить эту Якубович выписать меня из больницы?.. И тот, кто посылал, знал заранее, что планируется путч. И что неминуемы аресты. Ничего не скажешь, чуткая эта дзержинская сволочь с горячим сердцем и чистой совестью: неудобно как-то арестовывать человека на больничной койке, поднимать шум и волновать больных!.. И даже подсказать врачу больничный лист выписать с прибавкой трёх дней домашнего лечения авансом, с последующим арестом.
     Русин снова представил смущённое матовое лицо Зыкина с аккуратной русой бородкой, ускользающим взглядом маленьких глаз, проанализировал нелепый предлог появления пособника чекистов в его палате. И уверенность, что существовала прямая связь между появлением Зыкина, неурочной выпиской из больницы, злосчастным путчем и списком смутьянов, подлежащих аресту, в нём укреплялась всё больше и больше.

Август 1994