Я расскажу тебе — про великий обман… Марина Цветаева
Пока дышу, спасибо за слова
и музыку. Я тронут до мурашек.
Мифологические существа!
Меня, как постояльца меблирашек,
вы звали за собой на острова
с засохшими колодцами дворов
и каменной пустыней вертограда,
манящего, как лучший из миров.
Волнует душу невская наяда,
и нежно возникают волны строф,—
как будто в белом сумраке ночей,
как в оболочке опиумной грёзы,
заключена божественность речей,
классическая горечь туберозы —
и кровь бежит по жилам горячей.
Обманывать — ещё куда ни шло;
совсем другое дело — жить обманом.
Нам в этом смысле страшно повезло:
не то что безобидным обезьянам,
уверенным, что лодка и весло —
одно и то же. Может быть, Улисс,
найдя романтику Тартара куцей,
отправился бы в те края, где рис
выращивают, как велит Конфуций,—
когда бы не намёк из-за кулис.
И вправду, не мешало бы сменить
как тему, так и фон повествованья.
Поёт веретено, сучится нить.
И надобно вести существованье:
чело зачем-то мыслями темнить.
Тебе темно? Попробуй огонька
спросить у незнакомца в переулке.
Возможность обознаться велика.
Нарушив одиночество прогулки,
Наткнёшься на чужого двойника.
Свидание дороже благ земных.
Я всем желаю всяческого блага.
Жить, о себе невесть что возомнив,
отучит терпеливая бумага,
отвадит чернозём, её жених.
Хозяин тьмы, чьё ремесло — мосты
над хлябью возводить усильем воли,
не жертвами ли страха высоты —
как дочерьми и сыновьями боли —
осуществляются твои мечты?
Хвала тому, кто время превозмог
и пересёк серебряную Лету.
До нитки, разумеется, промок,
а не кричал: «Карету мне, карету».
Не исчезал из виду под шумок.
И всё такое. Разве что в бреду,
В связи с неизлечимостью болезни,
Чем создавать искомую среду,
способствуя возникновенью песни,
чтобы затем идти на поводу
у ритма, разглагольствуя взахлёб
о том, что попадает в поле зренья,
как инфузория — под микроскоп
или ресница — в глаз венцу творенья,
меняющему срочно гардероб
и ноги делающему туда,
где ветер порасклеивал афиши:
на рынок отрезвлённого труда.
Клин журавлей, словно знаменье свыше,
укажет направленье. Череда
сопутствующих образов в мозгу
затеяла подобье хоровода.
Без ихней пляски долго не могу
держаться: такова моя природа.
Чего не пожелаю ни врагу,
ни собутыльнику в уютной мгле
вагона с человеками на полках.
(Как будто мало места на земле.)
Не спрашивай, зачем рука в наколках
и почему глаза навеселе.
Блажен, кто в этой призрачной стране
живёт, не понимая ни бельмеса,—
как дятел, восседающий на пне
в окрестностях елабужского леса,
внимает соловьиной болтовне.
Духовная что значит нищета.
Я тоже начинаю задыхаться
(хотя не вижу в этом ни черта
блаженного) и мыслью растекаться
по древу, дым пуская изо рта
в любое время года. Графоман
испытывать не должен дискомфорта
на тот предмет, что пуст его карман:
он существо совсем иного сорта,
чем остальные. Взять его роман
с изящною словесностью. (Читай:
с излишествами в области науки
битья баклуш.) Сослать его в Китай?
Или взять недоумка на поруки?
Не замечать, как звёзды — птичьих стай?
Подумаешь, пернатая лузга
в затепленной лазури поднебесья,
когда вокруг дремучая тайга
Вселенной, потерявшей равновесье,
как страх теряют, если дорога
распутица житья, где вязнет шаг,
осознавая неизбежность тлена,
когда с похмелья куришь натощак,
в козырном листопаде по колено;
и начинаешь думать о вещах,
как говорится, больше, чем они
того заслуживают. И в итоге
теряешь драгоценнейшие дни,
сомнительные возводя чертоги
на чердаке, свободен от родни.
Как северные пальмы, фонари,
тень воскрешая, продлевают вечер.
О чём-нибудь со мной поговори,
читающий листву бульвара ветер,
или ступай ко мне в поводыри.
Я плохо вижу, будучи в хмелю.
Кошачьи свадьбы в гулких подворотнях
внушают отвращенье кобелю.
В кабине для звонков междугородных
я призрака за лацкан тереблю.
Над мостовой, искристой от дождя,
клубится мгла, как будто шерсть овечья.
Простёрши длань, стоит кумир вождя,
ползёт туман в сады Замоскворечья,
тоску на пешехода наводя.
Вселенная расторгнутых границ!
Бунтующих темниц орущей плоти!
На месте ветром выдранных страниц
растут другие в том же переплёте.
Что навзничь падать ей, листве, что ниц.
А поутру костлявая метла
под окнами скрипеть начнёт уныло.
Судьба, с чего ты, собственно, взяла,
что существуешь? Хоть бы позвонила.
Давно молчат твои колокола.
Ты пропадала в облаке слюды,
мелькала за решёткою зверинца.
Старьёвщица, ты путала следы,
и я с твоим отсутствием смирился
под шелест окружающей среды.
В конце концов, я к шелесту привык:
он для меня стал чем-то вроде ритма,
гораздого развязывать язык,
когда уже не действует молитва,
последняя надежда горемык.
Я знал тебя в иные времена
как женщину с влюблёнными глазами!
Ты сострадала мне, словно струна,
задета за живое голосами,
от коих остаются имена,
как символ бытия за гранью снов.
Я нынче только песней осчастливлен
и не хочу блуждать в подборе слов.
Пускай прольётся правда щедрым ливнем
и горизонт окажется лилов.
ГРАЖДАНСКИЙ ДНЕВНИК
Костлявые кисти рук, покрытых татуировкой,
наподобье черновика, принадлежащего робкой
твари со слишком узкими для мужского
пола запястьями: как говорится, школа
жизни с отметками бреда по самый локоть.
Если чужая беда перестала трогать,
то своя — как рубаха смертника — липнет к телу,
сухожильями страха подшитому к беспределу.
К звездоочитому хламу скорей, чем к храму.
К месту, куда бессмысленно телеграмму
с уведомленьем о скором туда возврате
пальцами барабанить на аппарате.
Ежели Богу слышно биенье сердца,
не сомневайся: встретишь единоверца,
мысли читать умеющего любые —
будь то родная речь или голубые
грёзы в предместье с эхом из подворотен;
беглый отчёт об отрезке пути, что пройден
и позабыт, как вырванная страница,
будучи вынужден как бы посторониться
перед наплывом новорождённой яви.
Большего требовать мы от судьбы не вправе.
На исходе бессонницы трезвый султан в гареме
засыпает, устав от любви как занятья. Время
продолжает вести себя так, что сыпется штукатурка
с потолка, словно снег на голову демиурга,
затерявшегося в толпе, нахлобучив шапку-
невидимку по самые брови. Точней, ушанку.
Потому что снаружи холодно, и к тому же
серебрятся, как зеркала, под ногами лужи.
Разверзаются хляби, захлопываются двери
перед носом ненастья. Вязы в безлюдном сквере
гнутся, теряя последние листья. Лишь изваянья
выслушать ихнюю жалобу в состоянье.
В такую погоду в зеркало глянешь, а там — Сванидзе
с предложением обязательно созвониться.
Черновики накапливаются разве
только затем, чтобы пишущие погрязли
в них окончательно, переставая помнить
обстановку чужих квартир, имена любовниц
и любовников, усыплённых одною песней,
исполняя которую, станешь ещё любезней.
Иногда надоест доверчиво ждать автобус,
и дворовая слякоть опять искажает образ
и подобие неизвестно кого до встречи
со второй половиною этой бессвязной речи.
Мир меняется на глазах, ибо тяга к тайне
бытия возрастает, нам оставляя крайне
мало шансов узнать о том, что стоит в начале
всего сущего, кто качает твою колыбель ночами.
От обилия разветвляющегося бреда
голова забывает о хлебе насущном, недо-
понимая, что время тикает очень часто.
И когда-нибудь оно скажет: довольно! Баста!
Сущие в склепах многоэтажной глыбы,
жители — как аквариумные рыбы,
тычутся взглядами в окна спален.
И квартирант опечален
тем, что хозяин выключит его скоро
вместе с потусторонностью коридора,
где он гудел, бывало, подобно трутню,
терзая лютню.
Ветер от нечего делать изучает текст объявлений
на телеграфных столбах, как будто непризнанный гений,
мечется в переулках, где прожиты лучшие годы,
пляшет на перекрёстках во имя своей свободы.
Дайте знать о себе скорее, пока не поздно!
Пусть мерцает асфальт под ногами, покуда звёздно
городу, затонувшему в сумерках за дневные
грехи горожан, отошедших уже в иные
миры, повключавших ящики для просмотра
сериала, где всё реально: крутые бёдра,
широченные плечи, выстрелы, мозги всмятку
и тесак в одно место по самую рукоятку.
Что поделаешь, если это законы жанра:
чтобы зрителю было жутко, дышалось жадно.
Речь обрывистее, сердцебиенье чаще.
Положенье вещей кричаще.
В зеркалах отражается всё, что угодно, кроме
вопиющей из-под земли, стынущей в жилах крови.
По закону симметрии каждого человека
ждёт расплата за всё, как вещая песнь — Олега.
Настоящая жизнь — это песня подвыпившего цыгана,
цокот копыт о булыжники, скрип рессорного шарабана
мимо толпы тополей, между мраморными дворцами
шумящих листвой, обитаемой уличными скворцами.
А я, мой далёкий друг, обитаю в тесной квартире.
Недавно меня в Красноярске порядком поколотили
ногами по голове. После такого футбола
мне стало без разницы, кто я, какого я возраста, пола.
До утра я был никакой и валялся на грязном матрасе,
пугаясь в осколке зеркала новой своей ипостаси.
Потом меня крикнул Андрюха, вернувшись с блядок,
и пара бутылок пива привела мои мысли в порядок.
Взгляд теряется в перспективе, поскольку брошен
на произвол вещей, существующих только в прошлом
времени, как товар — в антикварной лавке
с разговорчивым греком, охотно дающим справки.
Можно взять, повертеть в руках и вернуть на место
бюст мыслителя с мозгом, вылепленным из теста.
(Может быть, даже виновным в этих речах отчасти.)
Лишнее зачеркните, краденое закрасьте
без сожаления, как и велит рассудок.
О, без сомнения, странное время суток —
как отзыв о чём-то близком, знакомом с детства,
как то, на что невозможно не заглядеться —
шатается в анфиладах пригородных электричек,
узнавая себя во взглядах просивших спичек,
отвечавших, который час, исчезавших прежде,
чем успеешь окликнуть эхо в пустой надежде
поделиться тоской, оставить координаты,
когда подняты воротники, подозренья сняты,
и сентябрьский вечер, как траурный флаг, приспущен
над антеннами шиферных кровель, во сне грядущем.
Успокаивай нервы, сплетая свои двустишья.
Да поможет тебе в этом деле сноровка птичья.
Если мысли гнездо в голове человека свили,
можно только довольно смутно судить о силе
Существа, наступающего простаку на пятки,
мудрецу задающего каверзные загадки,
а пространству повелевающего такое,
отчего все тела давно лишены покоя.
Сотворите себе кумира, потом разбейте
ненароком, тогда узнаете, что за эти
вещи спрашивается чуть строже, чем вы читали
в одной книге, да не заметили, как устали.
Как заклинило на повторе дурацким дублем.
А с утра на востоке то ли рисунок углем,
то ли дело рук населения — в силу света —
обнаруживает достоинство силуэта
перед той же окраиной с трубами кочегарок —
как трибунами для закручиванья цигарок.
И понятливые сограждане полукругом
обступают тебя, своим называя другом.
Ты бы мог здесь обосноваться, найти работу,
на которую поднимался бы сквозь зевоту,
под истерику пучеглазого циферблата.
И росла бы, как на дрожжах, у тебя зарплата.
Но, ладонью впотьмах глуша дурака на ощупь,
ты скорее всего погружал бы свою жилплощадь
в состояние сна, где слон — повелитель моськи.
И никто бы уже не капал тебе на мозги,
но текло бы, переходя на другие рельсы,
столько времени, что горбатые погорельцы,
долгожителями слывущие на погостах,
«караул» бы кричали, в трепет от девяностых
приходя на глазах у всяческих там «гринписов»,
озадаченных, как Арал это взял и высох.
УРОКИ СОКРАТА
Что мы знаем? Обрывки песен.
Парадигмы домашних истин.
Если мир и взаправду тесен,
то зачем его смысл освистан
нами с легкой подачи Мома?
Что мы знаем о чувстве дома,
риторически задавая
себе, словно вопросы, темы?
Дом Адама был частью рая.
Даже страшно подумать, где мы
существуем. Я – кроме шуток.
Ибо сон – это промежуток
Яви. Можно сказать, уступка
бреду бодрствующих громко.
Положенье вещей так хрупко:
день и ночь им грозит поломка.
И развернутый свиток неба
Не спасет их от вспышки гнева.
* * *
Пробивается первая зелень,
начинается власть огорода.
Тянет душу к неведомым землям
и неслыханным песням народа.
Тянет в путь на скрипучей телеге,
возглавляемой хитрой конягой.
Позабыть о домашнем ночлеге,
вновь и вновь обернуться бродягой.
Правда, вместо копытного стука
громыхает вагонами поезд.
И диагноз все тот же – разлука
с той, о ком так и тянет на повесть.
Она смотрит из узкой бойницы:
то -- наложницы взгляд из гарема.
Лик Психеи в окне психбольницы,
ведьмы, что на костре не сгорела.
Саламандра, видение, весталка,
наважденье во мгле, недотрога,
силуэт на краю полустанка,
обещание встречи, дорога.
* * *
В тесноте своей комнаты нищей
ничего я от мира не жду.
Одиночество стало мне пищей,
я в тревоге смотрю на звезду,
что во мраке свободно пылает
и к себе мою душу зовет.
А собака на привязи лает,
проклиная ночной небосвод.
* * *
Пепел сыпался на рукопись,
И кружилась голова.
Грибники в лесу аукались,
Словно в словаре -- слова.
Мгла висела подворотнями
вроде вражеских знамен.
У пейзажа смысл не отняли –
все равно его поймем.
Весь, со всем его орнаментом,
листопада глядя сквозь,
по местам гуляя памятным,
вспоминая, как жилось.
ПОХОРОНЫ ЛЕТА
Как прежде, на бульваре лисья
позёмка заставляет листья,
как бы на цыпочки вставая,
шуршать о том, что мостовая
скорей всего затем бугриста,
что ей не меньше, чем лет триста.
Что в этом шорохе такого?
Всё в нём сумбурно, бестолково,
старо, наивно, примитивно —
как будто смотришь в объектив на
самодовольную погоду,
которая диктует моду
на зонт и плащ, на шарф из шерсти.
Как будто человек из персти
возник, но, позабыв об этом
печальном факте, стал поэтом
и вышел в осень, озираясь
вокруг, как будто вышел в рай из
своей обставленной убого
берлоги. Что ему берлога,
когда снаружи столько цвета:
в разгаре похороны лета.
Печальные смотрины вяза,
старинный факультет иняза,
собрание листвы гражданской.
Вот клён, как будто герб дворянский,
украсил особняк багрянцем,
и мы, подобно иностранцам,
идём по городу родному
и, наконец, подходим к дому
с крутыми лестницами. В окнах —
пожар листвы, мятеж на стогнах.
Вот помещенье, где глаголы
звучат, отчётливы и голы.
Скоро и мой черёд настанет,
уста отверзнув, как бы в танец,
вступая в некий круг вниманья,
читать на грани пониманья.
***
Ночная прохлада струится,
и кругом идёт голова.
Кричит незнакомая птица,
и снова со мною слова.
Они на бумагу ложатся
под музыку древних времён,
и мне начинает казаться,
что я в словаре погребён.
И нет конца сладкой истоме!
И нету подруги со мной...
Слова, как молитва о доме,
рождённые поздней весной.
23.05.2008
***
Всё голосом твоим живу,
поскольку он нежнее ночи,
и днесь я вижу наяву
(ведь ты не призрак) твои очи.
Из них струится тишина,
суля покой, покой и негу.
Из смертных только ты одна
дала мне знать дорогу к небу.
