Виктор ПРОХОРЕНКОВ

Красноярск

Родился в 1949 году в Ярцево Смоленской области. С 1956 года живёт в Красноярском крае. В 1972-м окончил Красноярский медицинский институт, работал ассистентом, доцентом, деканом факультета, проректором, более десяти лет — ректором медицинской академии. Заслуженный врач России, доктор медицинских наук, профессор. Автор книг «Путешествие по замкнутому кругу» (2000 г.), «Записки на рецептах» (2006 г.). Публиковался в журнале «Сибирские огни».

ЗАПИСКИ НА РЕЦЕПТАХ

Август. Сколько мучительно-щемящей нежности, тепла, грусти и печали в этом слове. Август. Значит, лето, как и жизнь, уходит, и впереди — дожди, холода, снега, метели, чёрное звёздное зимнее небо, дым из труб. А сейчас а-а-август — и призрачная надежда вечного лета, тепла и солнца. Всё ещё впереди. Прохладная кожа под горячей кистью ещё волнует.

В осени есть некая спокойная отстранённость от яростной чувствительности лета, с его солнцем, жужжанием любящих друг друга насекомых, с его яркими красками. В дождливом спокойствии осени, в её просветлённой приближённости горизонтов заложена умиротворяющая истина: всё уже свершилось…

В каком-то фильме о Ломоносове наш герой говорит: «Я, путём длительного изучения химических явлений, пришёл к выводу…» Но немец кричит с акцентом: «Что? Десять лет?! Наука нам не простит столь скоропалительных решений!» Я сегодня — на стороне немца!

В XIX веке к нам пришёл социальный дарвинизм: все социальные группы должны между собой враждовать (борьба классов), отсюда — эволюция общества. Вот и получается, что закон борьбы классовой Маркс позаимствовал у Дарвина, понятие общественно-экономической формации — у геологов, а закон прибавочной стоимости ему подсказали гены…

Мы всё время спорим, Европа мы или Азия, и рвёмся в Европу. А Сергей Кургинян говорил, что никогда не было одной Европы. Была Европа Греции и Европа Рима. Была Европа Рима и Европа Византии. Была коммунистическая Европа как альтернатива другой, капиталистической. Мы — Восточная Европа от Греции, Византии и коммунизма. И чего мы рвёмся в Европейский союз? Нас там не ждут. Поляков ждут сантехниками, а нас — подсобными рабочими.

В.В. Розанов считал русскую лень замечательным лекарством против «безумных российских одержимостей».

В XIX веке, на фоне внедрения естественных наук в общественную жизнь, Россия вошла в период, требовавший постоянного, постепенного, ежедневного напряжения творческих сил людей, и прежде всего — интеллигенции. А ежедневная работа трудна и скучна, и поэтому возникла мысль о скачкбх, взлётах, противоречащих органической жизни. Отсюда отступление от Бога, вера в научные законы развития общества (марксизм!), ненависть к национальным приметам русской жизни и — мечты о взлётах и скачкбх, параноидальное представление о революционной роли интеллигенции при абсолютном нежелании ежедневно трудиться (на заводе, в школе и больнице, на полях). Вот это сознание русской интеллигенции между бредом величия (философский онейроид) и комплексом национальной неполноценности и явилось источником дальнейших бед. Страшно на Руси мессианское фантазирование, этот метафизический бред величия, эта вымороченная патетика.

Непрофессионализм рождает такой полёт дурной творческой энергии, такой полёт ума в никуда, ибо у профессионала свобода воображения ограничена знаниями законов, опытом и традициями. Привет нашим медицинским начальникам, не выносившим горшки и утки из-под больных!

Градский, кажется, сказал: мне, мол, когда фильм смотрю, нужно, чтобы кого-то было жалко. Ну, например, как в «Судьбе человека»: «Папка, папка, наконец я тебя нашёл». Здесь, говорит музыкант, я плачу, значит, мне жалко. А вот, говорит, «9 роту» смотрю, а мне никого не жалко! Гениально сказал. А я читал Д. Рогозина «Враг народа» и дошёл до того эпизода, когда к нему, депутату Госдумы, на блокпосту в Чечне подходит мальчик в мешковатой форме, один, ночью, ему страшно, и говорит: «Дяденька, вы, когда обратно будете ехать, мигните фарами 4 раза, а то я стрелять буду». И я, пишет Рогозин, понял: этот бывший школьник живым в плен не сдастся. Здесь тоже в душе мурашки.

Проснулся ночью, в 3 часа. На «Эхе Москвы» — певцы Шраер и Бостридж, это теноры, они исполняли в старых записях «Зимний путь» Ф. Шуберта. Блеск! А произведение-то философское, это не «времена года» — это путь человеческой жизни. Зима, солнце садится, сумерки, и беспросветный мрак всё ближе…

Когда Клея попросила своего мужа Ксанфа отпустить Эзопа на свободу, тот ответил: «Нет, Клея. Эзоп ещё не создан для свободы. Он должен стать богатым, ощутить себя свободным, вот тогда я ему дам свободу». Как это похоже на то, что сегодня говорят о нашем российском народе. Он-де не созрел для демократических свобод. В какой-нибудь занюханной Португалии или даже Турции он созрел, а у нас — нет-с.

Замечательная передача о художниках, поселившихся в деревне под Москвой. Одна из художниц спрашивает у бабушки, всю жизнь прожившей в этой деревне, никуда за всю жизнь не выезжавшей, даже в район, который находится в нескольких километрах: как, мол, не жалко — мир-то не посмотрела. «Что ты, — отвечает бабушка, — у Бога столько всего. Зима, лето, весна, осень, восходы, закаты, дожди и т.д.». Я согласен с этой немудрёной мыслью. В деревне ты богаче природой, данной человеку Богом, и жизнь неосознанно богаче, здоровей и радостней. Аналогично одного австралийца, живущего в Южной Австралии, в окружении эвкалиптов, кенгуру и аборигенов, спросили, почему он никогда не был за границей. А он ответил: «Я живу в раю, зачем мне ездить за границу?»

Ноябрь 2004 года, умирает Ясир Арафат. Вокруг — танцы политиков, танцы тщеславия, деление власти, денег и т.д. Жена его, Суха, принимает в этом активнейшее участие. Собственный корреспондент НТВ В. Л., задыхаясь, видимо — от важности передаваемого репортажа, и брызгая слюной перед камерой, стоит возле военного госпиталя в Париже и говорит: «Клиент пока ещё жив». И сам ведь не понял — какую мерзость сказал. Я порой поражаюсь не столько безграмотности, сколько душевной дремучести наших журналистов, их цинизму и бесчувственности.

Толстбя как-то на телевидении, в «Школе злословия», очень интересно сказала, что древние люди самых слабых «неумёх-охотников» заставляли ночью сторожить огонь костра. Вот сидит такой задохлик, сторожит костёр, впереди ночь, а наверху огромное звёздное небо, тишина, никто не беспокоит. И родился первый учёный, взглянув на звёздное небо.

Молодые люди совершают одну ошибку: они думают, уверовав в силу денег, что всё в этом мире можно купить. Но ничего нельзя купить у Бога: талант, красоту, мудрость, судьбу, наконец.

Традиционная русская привычка и забава — ненавидеть исподтишка.

Разговариваю с профессором Екатериной Константиновной Иофель, я её про себя называю — «мать-королева в изгнании». Столько в ней ума, столько в ней жизненной энергии, в этой маленькой женщине, столько в ней достоинства, сарказма, элегантности. Она мне кажется похожей на Лилю Брик. Это известный педагог по вокалу, её ученики (не только Дмитрий Хворостовский) поют на многих известных сценах мира. И это в 81 год, дай ей Бог здоровья. Так вот, разговаривал с ней и сказал несколько добрых слов о Татьяне Толстой, которая часто мелькает на телевидении. Она взглянула на меня свысока, со своего роста, и сказала: «Ха, я её видела на ТВ. Самовлюблённая барыня, самодовольствие и самовлюблённость из неё так и прут». Я пытался возражать: «Она так описывает старые полуразрушенные барские усадьбы, дачи, осень в садах». Тут она взъелась: «Она с боннами воспитывалась и так трогательно пишет о садах. Конечно, она с боннами, а я в бараках выросла и так тебе про осень расскажу — расплачешься…» Я её очень полюбил.

Человек не меняется на историческом пейзаже. Меняются костюмы, оружие, лошади, машины. Остаются жадность, жестокость, подлость, измена. Это очень хорошо иллюстрировал фильм Иоселиани «Разбойники». В этом фильме картины войны в Тбилиси, со стрельбой пушек, сопровождаются тем, что люди идут за вином, падают от пуль снайпера, мародёрствуют, спят на земле, снова пьют вино. Это «питие вина» — как спокойный человеческий акт, проходящий через все исторические времена, как залог вечности человеческой жизни на Земле.

Замечательная певица Сенчина в своём питерском загородном доме что-то вспоминает о своей прошлой жизни. И в том числе она вспоминает, что в доме у вдовы Джона Леннона Йоко Оно увидела какую-то надпись из иероглифов, это были красные иероглифы на белом, и смысл иероглифов был такой: «Сохрани крылья, вдруг тебе надо будет взлетать»!

У Полякова неожиданно интересный и остроумный роман «Небо падших», особенно интересно всё, что касается «Каралукской республики». Уморительно точно описана динамика «национальной независимости».

Кшиштоф Занусси, выступая на телевидении в одной из передач, сказал, что радостью творчества с нами поделился Бог. Это кусочек его творческой работы и радости.

Русское покаяние — феномен сложный, только через литургию покаяние не реализуется. Через восстановление церквей, писание икон — тоже. Через гробокопательство (фильм Абуладзе «Покаяние») также не найти покаяния в России. Покаяние в России должно строиться на восстановлении нравственности и духовности во всех областях жизни, на религиозных началах, преимущественно православных.

Гофмановское вообще, как вспоминают, всегда было в Булгакове, оно было рождено, видимо, его профессией врачебной. Он ведь предсказывал даже, как его будут хоронить: и на узкой лестнице угол гроба обязательно стукнется в дверь живущего ниже Ромашова. Это врачебный чёрный юмор, это и отношение к смерти врачебное. Он циничен к жизни и смерти, как старый, крепко выпивающий хирург.

Добрый «старик Хаттабыч» с ненавидящими глазами басмача.

Меня всегда поражали кадры из фильма Родиона Нахапетова «Влюблённые»: арбузы в вышедшей из берегов горной реке несутся, разбиваются о камни, искрятся на солнце в брызгах воды. Оказывается, это визуальная цитата из фильма «Земля» Довженко.

На русских иконах нет теней, так как их нет и в Царствии Божием.

Когда я вижу телевизионных «звёзд» типа Трахтенберга, я вспоминаю, что слышал ещё Яхонтова, читающего своим волшебным голосом стихи на радио. Изменилась эпоха.

Вслед уходящему времени. Нельзя в детстве, да и вообще жить среди новых вещей. Человека должны окружать вещи, в которые вошло время. Недаром японцы так ценят в вещах патину времени.

Истина — в простоте, покое и воле, понятиях бесконечных.

Накалываю мысли-бабочки в своих записках, как коллекционер. Вот изящная, тропическая. Вот такая… простая капустница, а эта — моль из старой медвежьей шкуры. А всё равно — сюда её, а то улетит, а жаль.

Илья Глазунов как-то сказал, что сейчас наступило время Гильденстернов и Розенкранцев. Он же, рассуждая о превратностях постижения художником пространства и формированием собственного мироощущения, его глубины, вспоминал, что Врубель в конце жизни рисовал одну раковину, а Борисов-Мусатов воспроизводил одну и ту же террасу дачи в Тарусе. А можно вспомнить Сезанна с его «Рыбками»: как при этом камерно построено и глубоко осмыслено пространство. У Юрия Нагибина была новелла (кажется, «Берендеев лес»), в ней он описал художника-фронтовика, который после контузии рисовал только птиц, со всё более мелкими деталями.

Мы немного не застали рассвета шестидесятых годов. Но наши вкусы прививались людьми, рождёнными шестидесятыми; и педагоги, и книги, и песни, и картины, и научные достижения, и сама общественная атмосфера тех лет нас формировали.

Намедни смотрел передачу об Александре Адабашьяне. Замечательный кинохудожник, режиссёр, актёр. Обаятельный человек, из той когорты, которую я для себя определяю очень просто: это человек, с которым хотелось бы выпить. Достаточно вспомнить его официанта в «Родне» Михалкова или его Бэрримора в «Записках Шерлока Холмса» с фразой: «Овсянка, сэр…» Показывали его на подмосковной даче, он в джинсах, в каком-то свитерке, угрюмо-ироничный, с неизменной сигаретой в руке. Он вспомнил слова Н.И. Пирогова о том, что война — это эпидемия травматизма. А сегодня, сказал он, наблюдается эпидемия насилия. Как не заразиться? Очень просто, сказал он: «не лижите никому ничего, не целуйтесь, руки не подавайте, и вообще — не ходите туда, где много народа!»

У М. Таривердиева предпоследнее произведение — симфония для органа «Чернобыль». Произведение мощное, философское, апокалиптическое. А последняя вещь, которую он написал — концерт для альта, при жизни он не услышал его исполнения. Это, по сути, прощание с жизнью. Души поднимаются, тают в вышине и уходят из земной реальности в такие запредельные горние выси, где нет уже нашего понимания и наших чувств. Я слушал внимательно, и вдруг в мучительном хитросплетении мелодии услышал звук армянского дудука. Это композитор прощался со своим детством.

До некоторых галактик расстояние составляет 140 тыс. световых лет. Значит, сегодня рассматривая их в телескоп, мы видим там то, что происходило 140 тыс. лет назад. Значит, звёздное небо светит нам светом прошлого. «Печальный свет из лабиринтов памяти…»

Осенняя бабочка, полуживая, с вялыми взмахами крыльев, гонимая северным ветром вместе с жёлтыми листьями черёмухи, вдруг отчаянно взмыла в воздух и по какой-то синусоиде, но уверенно, поднялась в осеннее небо. Последний полёт.

На телевидении посмотрел экранизацию «Возвращения» Платонова. Подводит знаменитый «платоновский язык» — им нельзя говорить наяву, в реальной жизни. Это язык мёртвый. Не спасают два прекрасных актёра — Купченко и ещё кто-то, Михайлов, что ли. Экранизировать Платонова невозможно.

Вот ещё один человеческий поступок в коллекцию героических поступков, которые я собираю. И кто же его совершил? Василий Розанов!! Кстати, он вместе с Леонтьевым похоронен в Черниговском скиту. Василий Розанов сказал как-то, что человека образовывает не университет, а добрая безграмотная няня. Он парадоксален, как всегда: конечно, семья семьёй, но генетика тоже важна. Он при всей своей парадоксальности, категоричности, противоречивости всегда защищал российскую семью. Так вот — поступок! Осенью 1918 г., после расстрела в Екатеринбурге государя-императора Николая II и всей августейшей семьи, он пришёл в Моссовет и заявил: «Покажите мне главу большевиков — Ленина или Троцкого. Ужасно интересуюсь. Я монархист Розанов». Присутствовавший при этом С.Н. Дурелин, душеприказчик Розанова, был в ужасе и умолял его замолчать.

Лень — форма естественного отбора. Поленился что-то сделать — значит, и не надо было, значит, Бог отвёл.

Георгий Васильевич Свиридов называл произведения Рахманинова «последним солнечным выплеском христианства в русской музыке».

Олегу Пащенко. Легко всё, что течёт вниз. Речка — вниз, легко, по камушкам. Жизнь — течёт от появления к логическому концу. Это законы химии и физики определяют — диффузия и так далее. Но попробуй плыть против течения. Сколько сил и любви нужно, чтобы человек родился. Сколько творческих сил необходимо, чтобы родилась книга, картина, песня, наконец. А потому что любой творческий акт — это против течения времени. Ибо память — это против течения времени. Это борьба с энтропией.

В своём романе «Старик» Юрий Трифонов очень точно подметил «опрокинутость» пожилого человека в прошлое, поиск каких-то в прошлом альтернативных решений, там, где уже всё свершилось, за границей добра и зла, на той территории, которая зовётся «прошлым». Подобно Сталкеру в «Зоне», мы крутимся вокруг каких-то моментов в своей прошедшей жизни, говоря себе: «А зачем я…», или: «А может быть, надо было…» Кружим, кружим, несмотря на отсутствие сослагательных наклонений в истории, ищем свою нравственную отметину на линейке жизни, где всё уже давно отмечено — от червя до Бога.

Витька ночевал у нас на Мира, а тут надо утром уезжать, а у нас гостей полно из Москвы, из Томска и так далее. Не хочет он никуда уезжать. Он плакал, орал: «Не поеду», устроил истерику. Ему поддали. Он сидит, сопли рукой размазывает и тихонечко поёт: «Мир не прост, совсем не прост…» на музыку Тухманова, если я не ошибаюсь.

Бэк-вокал в науке.

Эпитафия на камне: «Он был гораздо сложнее, чем вы о нём думали»

Пусть дураком сам себя называю, пусть это пошло и анахронично: люблю авторскую песню. Влажными глазами смотрю записи Визбора, Берковского, Городницкого, и вновь я в 60-х годах, в тёплом сентябре, голодный, молодой, чистый душой и телом, в «четвёрке», сижу на подоконнике, вижу жёлтые листья тополей. Поёт Егоров: «Я люблю, я люблю, я люблю…» А по асфальту девочки каблучками: цок, цок, цок… Или слышу: «Изгиб гитары жёлтой…» — замечательную митяевскую мелодию, или: «Лето — это маленькая жизнь», — и частит пульс…

За плечами нашего поколения не было войны. Этого великого трагического события, которое сплотило предыдущее поколение окопами и оставленной, как великий аванс, жизнью. А что за нами? Верность Империи, распадающейся и проклятой, оплёванной и осмеянной теми, кто вёл нас к победам. Наши юные помыслы — и физиков, и лириков — были отданы ей. Мы дерзновенно хотели совершать открытия, укротить термояд, помочь нашим братьям в Африке и Азии, исследовать невиданные земли. А сегодня мы можем быть лишь верны ей, как апостолы были верны Учителю. Не она, Империя, нас предала. Успокоение, покой и вечная память сломленным обстоятельствами, но не духом.

Кто первым встал — того и тапки… Приватизация по-российски.

Михаил Танич: «…провалов в памяти — нет, а провалы в чувствах — есть…». Нет, так не бывает. Всё можно забыть: когда, где, с кем, — а кожа помнит прикосновения.

Когда я был в Калифорнии, меня поразило, что там есть места такие же глухие и заброшенные, как у нас в Сибири. Едешь-едешь к тихоокеанскому побережью, и встречаются какие-то маленькие городки, типа Бриджвилла, состоящие из дюжины домов и бензозаправочной станции с магазином, пустынные поля, заброшенные фермы с пепельно-серыми от времени дощатыми заборами и ржавой арматурой водонапорных башен, похожие на наши, сибирские, речки и горы — и это всё возле Форта Росс, где русские первыми стали осваивать Калифорнию. Может быть, от нас какие-то вирусы запустения прыгают в окружающую среду?..

У опытных врачей глаза всегда спокойные, ну, например, у профессора Рошаля. Эти глаза видели рождение человека и его смерть. Они много видели страдания. А вот у чиновников от медицины, непрофессионалов, глаза бегающие, ибо они следят за движением финансовых потоков в здравоохранении и за документооборотом…

Трагическая судьба русских поэтов Николая Рубцова, Анатолия Передреева. Почему? Душевную боль они лечили очень по-русски, традиционно… Унижение мерзкой жизнью в юности не проходит даром. Что-то ломается. Талантлив человек, нервы обнажены, а воля сломана. Хорошо сказал Мераб Мамардашвили: «Из ада никто с полными сумками не выходит…»

Мировую войну Николай Гумилёв встретил как настоящий русский офицер. Он был унтер-офицером лейб-гвардии уланского полка, а между тем от войны спрятались и Есенин, и Блок, и Маяковский. Патриоты… блин. Мне кажется, что Н. Гумилёв, на всех фотографиях — важный и надутый мальчик, когда оставался дома один, скакал на одной ноге, играл в войну и в Африку. Его отец был военным врачом и плавал в кругосветных путешествиях. Отсюда, видимо, любовь к дальним странствиям у сына.

Вчера на ТВ — передача о монахе Нектарии (Николае Григорьевиче Овчинникове), враче, святом старце. Он жил в Ельце, там же и умер в 1975году. Перед смертью 8 лет лежал слепой и парализованный. Перед кончиной он писал, что, уходя из жизни, вспоминая и счастливые, и тяжёлые моменты, он испытывает восторг перед жизнью. А у Астафьева последние слова?

Когда почувствуешь, что настал предел, что ничего не можешь, ты можешь одно — молиться.

Сегодня на ТВ детский хор пел «Богородице Дево, радуйся» и «Херувимскую». Всколыхнулись какие-то генетические душевные струны. Блестяще, трогательно, волшебно.

Утро 1950-х годов, от мороза трещат деревянные стены барака, холодно и тоскливо, так как надо вставать и нестись вприпрыжку (мороз 40 градусов) в школу. И тут, немного похрипев, радио в шесть часов утра разражается гимном Советского Союза. Причём это была какая-то особенная музыкальная редакция, в которой гимн исполнял хор Пятницкого, что ли, то есть голоса преимущественно женские, народные, заполошные, голосили гимн так же, как, по-видимому, они исполняли «Ой, мороз, мороз». От этих жизнерадостных и не в меру оптимистичных голосов зимнее утро казалось ещё более тоскливым.

Холодное лето 2006 года. Енисей в Овсянке поднялся до огорода. Усунувшись в мокрый воротник, бреду по траве на урезе речной воды. Пуст узкий переулок, идущий к Енисею от дома Виктора Петровича, зарос травой, а доски забора мокрые и чёрные, как стенки святого колодца, идущего от воды к небу.

Всё пройдёт безвозвратно. Но навсегда останется осеннее звёздное небо, и какой-нибудь маленький мальчик увидит его таким же, каким оно изумило меня полвека назад. Мелькнёт светлая дорожка падающей в августовском небе звезды. И даже если после ухода ничто нас не ждёт в горних высях, всё равно где-нибудь, в каком-нибудь закутке бесконечной метафизики Космоса, вздохнёт с ясной и светлой печалью моя упокоенная душа, вспоминая о земной солнечной дали: «Однажды я был…»