Александр АСТРАХАНЦЕВ

Красноярск

Прозаик, член Союза российских писателей. Председатель регионального отделения литературного фонда России.

АНТИМУЖЧИНА

(глава из романа)
Есть женщины в русских селеньях.
Николай Некрасов.
Нет женщин — есть антимужчины.
Андрей Вознесенский.

     В те страшные ночи и дни, когда он меня бросил и я, как сумасшедшая, носилась по вытрезвителям, моргам, по больницам скорой помощи, по отделениям милиции — только тогда я поняла: насколько же я к нему прилипла, как от него зависима! Меня это просто унизило и растоптало! «Ах ты, милый мой, — думала я, когда носилась по городу сломя голову, — ну найдись ты только, попадись в руки — уж я тебе отплачу за тот кайф, который ты мне устроил; я тебе такой кайф в ответ устрою, что ты его на всю жизнь запомнишь! Или в могилу вместе, или я сяду за тебя и буду срок тянуть — но больше я тебе такого не позволю!..»
     В конце концов, нашла я его, подкараулила: не век же ему сидеть в подполье и миловаться со своей стервой — вышел на работу мой голубчик! А как только увидел меня — понял, что дал промашку, и хотел улизнуть — наверное, уже навсегда; но я его — цап за рукав, да так, что меня от него уже не оторвать, и — задала ему образцового бабьего ревака:
— Миленький ты мой, ненаглядный, не исчезай больше, я всё поняла, я люблю тебя, не могу без тебя, пожалей меня, дуру, вернись, любить буду, как никакая другая, ты же знаешь, милый, я всякая могу быть: и ведьмой, и ангелом, и такой, что жарче и слаще меня не найдёшь — вспомни, милый! Ты думаешь, лучше нашёл? Ты ж не знаешь, на что это бабьё способно! У меня что на сердце, то и на языке, я — вот она, вся перед тобой, и думаешь, другие такие же, а другие таиться умеют, там сплошная ложь, лесть, хитрость, там — море притворства, там такое таится — не приведи Господь: так опутают, — во всю жизнь не выпутаешься; спохватишься — да поздно!.. А если тебе меня не жалко — пожалей хоть дочь свою: как же она без отца теперь, без папочки? Знаешь, милый, как нынче девочки без отцов остаются и что с ними бывает? Ты этого хочешь?.. — в общем, все краны своей души открыла навстречу ему: тащу за руку, а сама говорю, говорю без умолку, чтоб не дать ни секунды одуматься. Так и привела домой, как телка на поводу, а тут ты сидишь... И в ту ночь уж я действительно была в ударе — так не любила и не ублажала его никогда: измотала его своей любовью до полного изнеможения...
     Скажу честно: когда я вела его домой, то собиралась выместить на нём всю свою обиду и боль, но он такой ласковый был, такой нежный, добрый, что я сказала себе: ладно, оставим, как есть, — известно, бабье сердце отходчиво — буду благодарить судьбу хотя бы за то, что вернулся цел-невредим: руки, ноги, голова на месте; может, хоть осознает свою подлость, изменщик такой, умнее станет, серьёзнее?..
     А на следующий день — для надёжности, чтобы уж, как говорится, успех закрепить — пошла я на наш центральный рынок, в ряды, где разные травы продают; прошла по рядам, послушала разговоры, поспрошала, какие средства от присухи есть — а ответы всё одни и те же, те, что в любой книжке вычитать можно; но я-то знаю: есть какие-то особенные средства! Тогда я высмотрела самую древнюю бабку, лет, наверное, восьмидесяти, не меньше: согнулась чуть не пополам, личико тёмненькое, морщинистое, рот без единого зубочка, нос крючковатый чуть не до подбородка висит, так что и разобрать трудно, что она там себе шамкает — ведьма и ведьма. И притом у неё — самый большой набор трав и кореньев. Но и покупателей больше всех — нюхом чуют бабкину колдовскую силу... И вот улучила я минутку, пока около неё никого нет, подошла и закинула удочку:
— Здравствуй, бабулька!
— Здра-авствуй, голубушка! — шамкает добренько, а сама так меня глазками и обшмыгивает с головы до пят.
— Сколько у тебя травок разных! — умасливаю её.
— А чего тебе надоть из травок-ти? — спрашивает.
— Мне, бабушка, — отвечаю, — надо муженька своего чем-то попотчевать, чтоб крепче любил!
— О, этого сколько угодно! — разводит ручками бабка и показывает на сушёные связки. — Вот любисток, вот золотой, вот маралий, вот алтай-корень. А это вот мужик-корень. Как заваришь да попотчуешь — зна-атко любить будет!
— Да нет, бабушка, — говорю, — всё не то. Знаю, знаю про эти корни, но мне не это надобно. Я, — говорю, — бабушка, человек занятой, у меня работы много, а он напьётся этих корешков да к другой побежит! Мне-то надо, чтобы он на сторону не бегал!
— А-а, есть, есть и такие, — говорит бабка. — Но ведь ему от таких и на тебя сил не хватит — вон экая ты справная да ядрёная!
— Да и пусть не хватает, — говорю. — Лучше уж я соседа на помощь позову. Мне таких корешков надо, чтобы уж он никуда не бегал.
— А-а, тебе успокоить его надыть? Мяту вот бери, душичку полевую. Чабрец, божью травку, хорошо тоже — вот у меня тут цельный набор!
— Хорошо, бабушка, я возьму эти травки, — говорю и наклоняюсь к самому её уху, а сама вынимаю сотенную купюру и верчу ею перед её глазками. — Но скажи ты мне: вот чем раньше в деревнях бабы своих мужиков неверных поили, чтобы уж наверняка к себе присушить?
— Есть, есть одно средствие! — закивала бабка, а сама смотрит на купюру зачарованно — как удав на кролика, которого сейчас заглотит, и глазки её в облезлых веках так весело, так по-озорному блеснули: явно молодость свою вспомнила, не иначе.
— Возьми, бабушка, возьми денежку, и сдачи не надо, — почти силком сую я купюру в бабкину сушёную ручку.
     Старушка мгновенно спрятала её в глубоченном кармане на своём подоле, поманила меня пальцем, чтобы я нагнулась пониже, и когда я нагнулась — зашептала в ухо:
— Когда у тебя будут лунные-ти дни, ты возьми да собери свою чёрную кровушку и попои ею своего муженька, да не раз. Как рукой сымет — твой будет, точно говорю!
— Да как же её собрать-то? И как же он её пить-то будет?
— Так уж ты сама придумай, если шибко надо.
— Большое тебе спасибо, бабулька!
— С Богом, голубушка! Чего ж не научить хорошему-ти?..
     И — как словом, так и делом — дождалась я своих лунных дней, купила несколько бутылок массандровского красненького марочного портвейна, раскупорила, приготовила его по бабкиному рецепту, и каждый вечер после ужина Игорьку моему на десерт — по хрустальному бокалу...
     Сначала он его с недоверием принял:
— Чего это ты, мать, мне тут подсовываешь?
— Да вот, — говорю, — специально для тебя хорошего винца купила за примерное поведение.
— Так что же я один-то? Давай вместе.
— Не-ет, — говорю, — мне это — не в коня корм, — достала между тем сама себе из холодильника початую бутылку простенького столового винца, налила себе тоже в хрустальный бокал, поставила коробку шоколадных конфет, подняла свой бокал и говорю:
— Ну, давай, милый, за нашу с тобой крепкую любовь! — чокнулись, я пью глоточками и смотрю, как он воспримет свой портвейн. А он, дуролом такой, как всегда, хватанул залпом, посидел молча и говорит:
— Вкус какой-то странный.
     А у меня сердце замирает: вдруг смекнёт, учует что?
— Так ведь у каждого марочного вина свой вкус, свой аромат, — заговариваю ему зубы. — А уж это такое необыкновенное, что по особому знакомству достала — для тебя, милый, старалась!
— А ну, дай ещё — распробовать, — требует Игорь.
— Ну, ты всё сразу-то не выпивай! Да с конфетой, с конфетой вприкуску, — говорю ему, наливаю ещё бокал, а у самой — душа в пятки: а ну как чего смикитит?
     Он саданул снова, посидел, поприслушивался к себе и говорит:
— А что, неплохое винцо! Спасибо, мать, уважила. Плесни ещё, а?
     Слава Богу, отлегло, и уж я ему тогда — строго:
— Хватит! Завтра, если будешь себя хорошо вести, ещё получишь!..
     И всё пошло как по маслу: приходит вовремя, кормлю его ужином, бокал винца ему — за примерное поведение. С месяц так душа в душу жили, а потом — пятница как раз была — приходит с работы поздненько и — опять сильно выпивши. Извиняется, оправдывается, ужом вьётся: встретился, видишь ли, с товарищами, посидели, — а я вот чувствую каким-то шестым чувством: врёт, от стервы опять пришёл!.. Но ни словечка в упрёк; а сама голову ломаю: что же делать-то, что же делать? А между тем раздела его сама, в ванную отвела, полотенце чистое подала, накормила после ванны, постель постелила; а он завалился после ужина в постель — я и оглянуться не успела, как храпака задал. Смотрю на него, раскоряченного, сонного, а самое аж колотит всю от злости, и в голове моментально план рождается: ну, дождался ты у меня — ох, задам я тебе взбучку: пора проучить тебя, как шкодливого котёнка, натыкать носом в собственное дерьмо!.. Спи пока, набирайся силушки!..
     На следующее утро, в субботу — мне надо на работу ехать, а у него выходной; он выспался и дома оставался — говорю ему за завтраком:
— Давай-ка, Игорёша, вечерком праздник любви устроим, а? Давненько что-то у нас с тобой праздников не было. Ты постарайся, приготовь обед, да получше, а я отвезу дочь после школы, подкину матери на все выходные, ну и чего-нибудь вкусненького прикуплю по дороге — гулять так гулять!..
     Он и обрадовался — мясо как-то по-особенному натушил: с черносливом, с чесночком, с яблоками, — сногсшибательный соус заварганил, салатов разных наделал. А я прибежала пораньше, Таиску прямо из школы забрала и отвезла к бабке; кое-каких деликатесов накупила к столу на обратном пути, приезжаю — а у Игоря уже и стол накрыт. Оба приводим себя в порядок — стараемся в предвкушении праздника, но каждый — своего. Я вино ставлю, для себя сухое, беленькое; ему — его любимый портвейн: сегодня он будет пить его у меня досыта!..
     И вот сидим за столом, пьём за нашу любовь и тихонько пьянеем; глаза его смотрят всё ласковей, всё мягче, всё добрее.
— Ты знаешь, — говорит он доверительно и гладит мне руку, — вот только сейчас полностью поверил в нашу любовь. Честно скажу: когда вернулся — ещё не верил. Прости меня за залёты, но, наверное, они тоже нужны, чтобы снова вернулось первозданное чувство...
— Да, милый, да, дорогой, — киваю ласково, но не верю — он это уже говорил мне когда-то. — Ты ещё не знаешь, — говорю, — как я умею тебя любить! То всё были цветочки; только сейчас я чувствую в себе страстную жажду, только сейчас готова по-настоящему доказать тебе свои чувства!
     Он берёт мою руку, целует запястье и тянет от стола:
— Так пойдём скорее в постель!
— Потерпи, милый, — говорю, — какой ты у меня торопыга! Давай выпьем ещё по одной и пойдём! Не знаю, как ты, а уж я сумею тебе доказать свою любовь! — наливаю ему ещё, да пополней, и пьём с ним, а сама продолжаю: — Знаешь, милый, я читала недавно в одной из этих, как их, из бульварных газет: больше всего мужчина получает наслаждение, когда связан по рукам и ногам и женщина может делать с ним, что хочет — любые сексуальные фантазии! Я ужасно хочу, милый, попробовать!
— Хм-м! — усмехается Игорь недоверчиво.
— Я давно хотела сказать тебе это, да стыдно — ещё подумаешь что-нибудь нехорошее! Но я так, милый, по тебе наскучалась, что у меня уже всякий стыд пропал, — тороплюсь успокоить его. — Ты бы хотел такого бесстыдства?
— А что? Давай! — разгорается он.
— Так идём скорей! — хватаю его за руку, тащу в спальню, сама нетерпеливо раздеваю его, достаю бельевую верёвку, благо припасла её, крепко вяжу ему руки-ноги, опутываю всего да приговариваю: «Вот так мы тебя и вот этак — как тебе будет сейчас хорошо со мной, какой праздник я тебе сейчас устрою!» — а как обмотала всего — толкаю его тут же прямо на коврик возле кровати; он плюхнулся неловко на бок, улыбается, смотрит с недоумением: что это у меня за фантазия такая странная? — а я как садану ему в пах ногой! Правда, нога босая, но била взаправду. Он скорчился, воет от боли, кричит что есть мочи — ничего ещё не понял:
— Ты что? Ты что?
     А я его снова — и в пах, и по ногам, и по морде, и приговариваю:
— Вот тебе сексуальная фантазия! Получи удовольствие! Это вот — за то, что я мучилась, а это — за сучку, с которой ты спутался!
— Ах ты, дрянь такая, ах ты, садистка! Сволочь! Тварь! — вопит он, корчится, пытается защититься, а я всё пинаю его и приговариваю:
— А это тебе — за «дрянь», а это — за «тварь», а это — за «сволочь»!
— Не буду я с тобой жить! Проклинаю день, когда тебя узнал!.. — орёт.
— Ах, не будешь? — говорю. — Да я тебя просто убью сейчас — лучше молчи! Пусть отсижу — но я тебя замочу, забью, задушу! Я у тебя сейчас член отрежу и собакам кину! И подружку твою искалечу — глаза кислотой выжгу! Сдохнуть не сдохнет, но всю жизнь мучиться будет и помнить, как чужих мужей отбивать!
     Била-била, устала бить; и он уже не в силах ни выть, ни орать, ни защищаться — только скулит тихонько, в крови весь: я ему в запале нос расквасила... Поднатужилась я, подняла его, завалила на постель — а он тяжеленный, и уже как кисель весь. Оттёрла кое-как мокрым полотенцем от крови, сама легла рядом, глажу его нежно по волосикам, по лицу, по прочим, избитым, частям тела и приговариваю:
— Вот, милый мой, как я любить умею! Прости меня, злую дуру, но не могла я иначе! И не уйдёшь ты от меня никуда, потому что судьба у нас с тобой такая — вместе быть и мучиться до конца! Потому что я и в самом деле тебя тогда убью! и тебе без меня, ни мне без тебя уже не жить! Потерпи, милый, — боль пройдёт, и снова мы с тобой будем вместе...
     И вот гладила я его так, гладила — он утих, пригрелся, как малый щеночек, а потом и желание у него возникло; и когда распалила я его до такой степени, что его уже трясло и корчило — тогда только развязала, распутала: радуйся, милый, что не убила, не извела до конца, пользуйся моей добротой, пей мою кровь! — и уж он меня так потом терзал всю ноченьку, вбивая в меня всю свою злость и обиду, — что утром был не в силах ни головы поднять, ни пальцем шевельнуть; да и сама я только и могла, что гладить ему волосики да шептать на ухо:
— Вот, миленький мой, и вправду пишут в газетах про эти фантазии чёртовы! Какой ты у меня выносливый, какой терпеливый — настоящий мужчина!.. Бедный мой мальчик! Спи, милый, отдыхай теперь, набирайся сил — мне теперь так хорошо, так спокойно рядом с тобой!..