Борис ПЕТРОВ

Красноярск

Прозаик. Один из патриархов писательского цеха Сибири. Автор многих книг рассказов и повестей. Член Союза писателей России.

СУЕТА ЗА ОКНОМ

     Первыми пожаловали на птичью кормушку воробьи. Быстренько проведали о даровой столовке и нагрянули шумной оравой, словно пятиклассники, вырвавшиеся после звонка на переменку. Шум, гам, чвиканье, нетерпеливое порхание, крошки и семечки дождём сыпятся со столика. Вот нахалы! Стол накрывался не для вас — для синичек и прочей почтенной публики. Я стал махать руками со своей стороны окна, но они не думали улетать. Пришлось подняться из-за стола и стукнуть по стеклу линейкой. Наконец прилетели синички. Какие они непоседы. И по манерам не сравнить с шалопаями-воробьями. Деликатно ухватывает подсолнечное семечко и летит с ним на ветку тополя, котopый ветвями yпирается в моё окно. Там, зажав коготками, долбит острым клювиком. Скушав порцию, чистит нос и летит за следующим зерном. Любимое лакомство — кусочек сала, который щиплют с азартом. Синички рядом с воробьями — будто девочки из кружка фигурного катания, порхают и попискивают. А эти грубияны горланят, как ватага дворовых футболистов. И вообще, воробьи начали надоедать: не ради них устроена кормушка, только мешают ожидаемым птичьим вип-персонам.
     Насыпав утром крошки, я сажусь за письменный стол, но вместо того, чтобы, как бывало, углубиться в рукопись, вынужден то и дело посматривать на подоконник. Ну конечно, снова эта шантрапа! Стук линейкой по стеклу уже не действует, пришлось искать техническое решение: раскрыл раму и, выстуживая комнату, приспособил к столику красный флажок на палке, от него провёл через форточку шнур. Теперь как только нагрянут воробьи, дёргаю шнурок, флажок взмахивает, орава бросается врассыпную.
     Честно сказать, нажил я с этой кормушкой забот. Раньше, оторвавшись от листа бумаги, спокойно устремлял взгляд вдаль, на самом деле углубляясь в себя, задумываясь о том, от чего оторвался, о чём буду писать. Знаете, бывает такой далёкий-далёкий взгляд, когда смотришь, собственно, в себя. А теперь вместо безмятежной условной дали за окном постоянная суета сует вокруг пропитания. Раньше я забот не знал по домашнему хозяйству, а теперь надо добывать корм насущный — конопляное семя, репейник, мороженую рябину. Раньше меня за письменным столом занимали только крупные человеческие проблемы — теперь надо то и дело дёргать за веревочку, спугивать воробьёв. Жизнь явно измельчала.
     Прилетела синичка, обиженно крутит головой, ворчит сердито. О, господи, кормушка пуста! Подсолнечные семянки надо раздавить бутылкой, иначе синичке трудно с ними управляться.
     Кто-то уволок сало. Это, конечно, ворона. Вчера она вдруг взгромоздилась на лёгкий столик, чуть не обрушив всё сооружение.
     Я её согнал, но, видать, она всё же выбрала момент, когда меня не было на рабочем месте. Снова откладываю ручку и срочно занимаюсь салом. Птичек обижать нехорошо: раз сам приучил, обманывать стыдно.
     Правда, случаются минуты приятные. Пожаловали снегири, расселись, напыщенные и невозмутимые, на ветвях. По одному слетают на кормушку за своим зёрнышком. У них шубы богатейшие, кажется, ни холод, ни голод не страшны.
     Насыпались щеглята, самые пёстрые в нашем пернатом населении, вызывающе пёстрые. Вели себя зло и драчливо. У них, кстати, в быту заведение чисто «домостроевское»: сам — щёголь и ревнивец, блюдёт щеголиху, сторожит, но по хозяйству пером о перо не чиркнет. Сердитые, драчливые птички. Однажды я хотел продержать зиму в клетке чижа со щеглом, но пришлось пёстрого забияку выпустить в форточку: зелёному чижику от него не стало житья.
     Между прочим, почти все пернатые, которые не улетают в тёплые края: снегири, щеглы, синицы, клесты, дятлы, сойки, — и на зиму не меняют пёстрых нарядов. Только перелётные теряют к осени весеннюю радужность, переодеваются в скромненькое.
     Почему бы? Говорят, весной праздник любви, к нему, дескать, и выряжаются птицы. Теперь я понял: не поэтому. У наших осёдлых весной тоже праздник любви, так ведь они весной и летом одним цветом.
     Потому что перелётным приходится в сентябре прощаться с родиной — разве прилично по такому случаю оказаться цветасто разодетым? Зато весной, ради праздника встречи с отчей землёй они надевают самые красочные наряды.
     А война с воробьями, между тем, продолжается. Хитры бестии! Чуть засмотрелся, тут как тут, базарят. Но шнурок под рукой — смахиваю их флажком, сядут на ветках и настороженно чирикают. Наконец находится смельчак, первым слетает на бортик стола. Бросаю перо, рука тянется к шнурку...
     И вдруг как-то поймал себя: «Да за что я их так? Привычка мышления, заложенная в имени птички? (Дескать, вора-бей!) Стыдно». Ну, разбитные парни, так ведь городского воспитания, даже, сказать, уличного. Но ведь и жизнь у них какая! Гоняют, презирают, бьют... Рассказывают, что прусский король-завоеватель Фридрих Великий издал указ, предписывавший дисциплинированным немцам воробьёв ловить и изничтожать, даже премию назначил за воробьиные головы. Мало ему было войн в Европе. Вспоминают, что развелось в те годы в Германии множество всяких гусениц и блошек, насекомых-вредителей, стали пожирать деревья в садах и скверах. Бесславно отменил Фридрих свой указ. А я вроде как позарился на лавры Фридриха Прусского. Стыдно, братец.
     Ох, не глуп воробей! Никто не умеет, как он, пристраиваться в жизни. Распахали степь — исчезли дрофы и стрепеты, свели лес — не стало рябчиков, осушили болото — не остались гнездиться утки. А воробью всё нипочём. Раньше он в изобилии множился в городах, потому что главным транспортом служили лошади, а воробьи около них кормились. Дома были деревянные, с сараюшками и дровяниками, крыш и чердаков для гнёзд привольно. Пошёл в наступление на воробья сам технический прогресс: лошадей заменил автомобиль, здания стали каменные, высоченные, — казалось бы, негде воробышку ни поселиться, ни прокормиться. А он живёт себе, не унывает. Да ещё осваивает новые пространства.
     В начале 70-х годов один норильский житель решил сделать подарок ребятишкам из детского сада — привёз из Дудинки за пазухой живого воробья. (В Дудинку они припутешествовали сами, по Енисею, на баржах с зерном.) Ребята с радостью приняли на воспитание пернатое чудо — ведь не видели раньше в глаза маленькие норильчане такую великую диковину.
     О «самом северном в мире» воробье даже написали в городской газете, её информацию перепечатала одна газета московская. Но тут в редакцию пришло письмо от норильской работницы, которая рассказывала, что у них на продовольственном складе ещё раньше поселилось несколько сереньких пришельцев. Так детсадовский воспитанник лишился лавров первого воробьиного «героя Севера». Признаюсь, тогда об этой истории и я сообщил в свою газету... Будто на Таймыре зима стала теплее от нескольких лихих воробьёв — такую радость принесли они северянам. А мы говорим: подумаешь, воробей! Вот и подумаешь.
     Вот и я, наконец, тоже подумал и решил: да пусть они кормятся под моим окном, крошек мне жалко? И объявил прекращение огня. Сразу одной заботой в жизни стало меньше (война, известно, дело хлопотное). Но вместо неё появились другие, мирные интересы. Какие, оказывается, они разные!
     Вскоре после замирения я стал замечать в шумном воробьином таборе отдельные «личности». Эко дело, стайка воробьёв — копошатся себе под ногами в любимом мусоре, а ты безразлично шагаешь мимо. А они — неодинаковые, у них — характеры!
     Раньше всех выявился Нахал. В коричневой «вельветке» нараспашку, в тёмной шапочке почти на глазах. Он громче всех требует, когда нет корма, и хамит без всякой нужды. Терзает сало, а рядом сосед трудится над корочкой, никому не мешает (этого Трудягу я стал различать по саже — вечно он больше всех перепачканный). Нахал бросает своё сало, налетает на Трудягу, шумит, мельтешит, хорохорится. Однако спокойный Трудяга корочки не уступает, делает своё дело, только крыльями встрепыхнёт. Нахал и отстанет. Шуму много, страху мало.
     Разглядел в ораве и Трусишку. Вечно он последним садится к столу, самая у него беспокойная жизнь. Сальца щипнуть — гонят, зёрнышко покрупнее — отнимают. Кто ни шикнет — от всякого прочь. Трус и есть. И по виду замухрыжистый: серенький, коричневый жилетик линялый, тускловат, тем и отличен.
     Дольше всех скрывался от моего глаза Тихоня. Такой, надо сказать, и внешним видом трудно засекаемый. Всё у него в оперении есть, и чёрный шарфик, и коричневая уздечка, и светлые пестрины. И всё не ярче, не бледнее, чем у других. Своего рода среднестатистический воробей. Но тоже не модель — живая натура с характером. А характер тихонький, с главным принципом: не высовывайся! Все летят на кормушку, и он летит, все ждут, и он с ними. Все ругаются на хозяина, который забыл подсыпать корму, и он клюв разевает, подчирикивает. С Нахалом не связывается, с Трудягой ровный, Труса не боится. Если трое утащили сало с кормушки на дерево, двоих сразумогу рассмотреть в бинокль: Нахал и Трудяга. И ещё кто-то рядом незаметно крутится.
     Это, значит, он, Тихоня.
     Недавно произошёл маленький конфуз. Что-то я сыну рассказывал про Тихоню, как он себя вёл, когда прилетели свиристели. Под конец разговора вошла жена, цветы поливала на подоконнике и вдруг спрашивает:
— Это ты про Степана Дмитрича говоришь?
     Мы рассмеялись.
— Нет, про Тихона Степаныча, — сострил сын.
     Дошло дело до прямых аллегорий. Понятное дело, аллегории — результат увлечения. Но право же, никогда не думал про эту птичуру — какие они разные! Даже попробовал представить: если б в детстве знал, что воробьиная артель — не среднеарифметические птички на одно лицо, а живые Тихони, Нахалы и Трудяги, стал бы бездумно стрелять в стайку из рогатки? Не сумел ответить. Трудно мне сейчас отвечать за того мальца с рогаткой.