Вадим ФЁДОРОВ

1931 – 2008
Вадим Николаевич Фёдоров родился в Уральске. Детство и юность прошли на Дальнем Востоке. (Комсомольск на Амуре, Хабаровск). С 1955 жил в Красноярске. Творческую деятельность начинал как журналист-газетчик. В последующем – тележурналист, кинорежиссёр, автор сорока документальных телефильмов, принятых к тиражу и Всесоюзному показу по центральному телевидению. Стоял у истоков красноярского телевидения. Многие работы были удостоены высоких оценок. Почётные дипломы на Всесоюзных кинофестивалях: Ташкент, 1975 г. (фильм «А теперь Саяны»), Ленинград, 1977 г. («Строим ГЭС»), Тюмень (фильм «Шаман» удостоен первой премии). Диплом международного кинофестиваля в Лейпциге за фильм «Земля свершений наших». Несколько его кинофильмов были приняты к экспорту. В последнее время писал очерки и воспоминания. Публиковал их в красноярских газетах. Печатался в журнале «Сибирский промысел», альманахе «Новый Енисейский литератор», а также в тематических книгах-сборниках «Земной поклон», «Серебряные рельсы», и др. Писал очерки и воспоминания о крае, о земляках. Это всё люди обычные и необычные. Фанатик-кинооператор из Норильска, цирковой артист, ставший инвалидом и создавший из девчонок-мальчишек народный цирк, бухгалтер из Енисейска, в течение сорока лет рисовавший улицы города… А ещё воспоминания, очерки о Заполярье, рассказы о тех, кто начинал Красноярское телевидение. Долгое время мечтал о выходе книги, не один год жил надеждами об издании, обходил множество редакций и издательств. И вот, наконец, в конце 2007 года книга «Оглянись и вспомни» увидела свет. Скоропостижно умер в мае 2008 года.

«ВОТ И ВИТЯ ПРИШЁЛ...»

     Пусто... Всё вокруг вдруг опустело. Это первое чувство после сообщения по московскому радио о кончине Астафьева. Но оно не исчезло и сегодня. Когда-нибудь, наверное, пройдёт...
     Все радиоконцерты, рекламы, обзоры в тот день казались странными, нереальными... О чём это они? Чему смеются? Ведь с нами не будет — уже никогда, никогда! — Виктора Петровича.
     Работая в документальном кино, я не мог с ним не встречаться. Ведь каждый из нас считал за великое счастье, если в фильме будет говорить и думать Астафьев. Кстати, когда он говорил — даже о вещах, казалось бы, очень простых, — то всегда думал. Могут сказать: а как же иначе? У всех так. О нет! Многие просто говорят, а он самой обычной разговорной фразой — предлагал нам задуматься. Мы — журналисты, киношники — это знали. И за ним гонялись. И очень боялись Марии Семёновны: она его от нас оберегала.
     Он был безотказен. Иной раз можно слышать: «сложен», «колюч». Да поискать (и найдёшь ли?) человека, который так уважал бы чужой труд! Какая там «колючесть»!
     Помню первую с ним встречу. Я сижу у них дома (Академгородок), с опаской поглядывая на Марию Семёновну: не турнула бы. И была бы права: во время разговора Виктора Петровича били приступы — хронический бронхит в разгаре! — затяжного кашля: лицо натужно краснело, на глазах слёзы.
     Цель моего прихода: получить интервью для документального фильма, посвященного высокому уровню культуры в Красноярске (в чём, помню, сам сильно сомневался). Ну, кампания шла тогда такая: «Сибири — высокую культуру».
— Нет, об этом не буду. Это что? Заказ «Большого дома»?
— Да нет, что вы! Мы это... сами... Нам крайком не указ, — растерянно пролепетал я.
     Астафьев даже кашлять перестал. Насмешливо и с любопытством посмотрел на меня:
— А куда ж вы денетесь-то?
     Но договорились: он расскажет о том, что сделано им за последний год, и о планах на годы предстоящие. Я остался доволен: именно это для фильма и надо! Спросил, а когда кинооператору можно приехать. Астафьев ответил:
— Да хоть сегодня, хоть завтра.
— Но ваш бронхит...
— А когда он кончится-то? А у вас, как я понимаю, всякие там графики...
     Мы приехали уже утром. Кашель, к счастью, поутих, и киносъёмка — тут же, рядом, в берёзовой роще — состоялась.
     Астафьев понимал сложность нашей работы. Он безропотно отрывал для нас минуты и часы драгоценного для него времени. Мне кажется, он нас... жалел.
     Встреч с ним было не так уж много. Конечно, мне хотелось бы иметь их больше. Зато каждую, пусть даже очень давнюю, помню четко и ярко, как будто она была вчера.
     Но почему-то особенно часто вспоминается Астафьев в Енисейске, в дни юбилея города. Вот уж праздник был так праздник! Незабываем! От всего сердца, истинно по-сибирски справили его енисейцы: и с размахом, и задушевно.
     Виктора Петровича я увидел тогда по-настоящему счастливым, словно наконец-то человек вернулся домой. Но ведь так оно и есть: тёмные от времени дома, деревянное кружево на ставнях и воротах, старые храмы и золото крестов в высоком небе — это всё его, родное и понятное. А рядом река, родная...
     А люди! Это ведь они в тяжелую для писателя минуту ему дали телеграмму: «Пиши, как писал: мы тебя понимам». Астафьев был счастлив вдвойне: в этот день его друг и ученик Алексей Бондаренко (охотник, вдруг отложивший ружье) представил землякам-енисейцам свою первую книгу. Первая книга ученика... Это ли не великая радость для Учителя! Мне перед кинокамерой тогда говорили многие. Взволнованно и хорошо. О чём? О безусловном возрождении Енисейска, «отца сибирских городов», о преобразованиях и второй его молодости. И лишь Астафьев, немного помолчав, грустно улыбнулся: «Да хоть бы таким его и сохранили...»
     А ещё встаёт в памяти теплоход «Антон Чехов», где проходил семинар, посвященный коренным народам Крайнего Севера. Мой сосед по каюте Алитет Николаевич Немтушкин позвал меня в гости к Астафьеву. Тот был участником семинара. Я отнекивался: мол, неудобно как-то... ведь сам-то он не приглашал. Алитет меня упрекнул: «Ты не знаешь Петровича! Он доступен всегда и всем».
     У Астафьева в каюте гость уже был — его старый товарищ скульптор Владимир Зеленов. Хозяин и гость сидели у окна и... пели. Зеленов (мы знакомы), не прерывая пения, указал на лавку напротив.
     Они тихо пели старую и очень грустную русскую песню. И оба смотрели в окно, на реку. Долго смотреть на речную волну весело в молодости: река обещает, сулит... В годах преклонных — грустно: она напоминает.
     Я сидел и слушал — Алитет куда-то исчез, — но потом незаметно всё же ушёл и я: такие минуты не для зрителей. А так бы хотелось слушать и слушать! И на них смотреть! Передо мною сидели два красивых замечательных человека, а за окном жила красивая река. Проплывали мимо облака, берега и островки-»кораблики». Всё в закатном солнце. 29 ноября 2001 года было далеко...
     Самка лосося после икромета — это главное в её короткой жизни — устало отплывает в сторону. Всё! Время умирать... Выпустив в свет полное собрание своих сочинений — дело всей жизни, 15 томов боли — Астафьев писать уже не мог. Болезни шли на штурм.
     Недавно перечитал я «Фиесту» Хемингуэя. Роман знаменитый! Кого там только нет! Тореадоры, поэты, роковые шлюхи... Но рука подтянула старый сборничек «Царь-рыба», мой любимый. И вновь Тугунок сжал кусок хлеба в руке как пропуск к миске с горячей ухой. От нетерпения выпить перед ухой вновь у Киряги-деревяги словно дымился его деревянный протез. И вновь приподнялась на нарах голодная мать, с надеждой глядя на дверь: принесёт ли ей сын куски холодной рыбы, оставшиеся от ужина артели. И, обсасывая косточки, жадно ела и ворковала: «Якимка хоросый! Якимка настояссый сын!»
     «И эти вот заискивающие, неловкие, унижающие взрослого человека слова опрокидывали всё в Акиме» (В.П. Астафьев). Нельзя унижать человека! Ни голодом и нищетой, ни страхом и ложью. Нельзя! Об этом все книги писателя.
     Встаёт перед глазами искаженное от ужаса лицо его бабушки: она увидела, что купленный на рынке каравай... всего лишь корка. Хлеба-то внутри не было! Моё «военное» детство прошло в городе на Амуре, далёком от Сибири. 350—400 рублей (разве забудешь!) стоила на рынке буханка. И попадались такие же — набитые стружкой и тряпьём. За баснословную цену можно было купить банку американской тушенки, начиненную... глиной и мокрым песком. Не верилось, что наступит день, когда я смогу съесть ледяной кружок молока (это пол-литра). Помню, в году 1944-м, когда прочёл в какой-то книге, что некий английский лорд так плохо себя чувствовал, что съел на завтрак всего лишь стакан сливок, то я был убеждён, что ел тот лорд маленькие желтые сливы, которые в моём городе продавались стаканами. Что такое сливки, я узнал в 14 лет.
     Хоть и не был я мальчишкой из сибирского села, но книги Астафьева и обо мне. В них найдут себя все мои сверстники. И мы к нему пришли. И встали на ветру под сводами моста в день 1 декабря.
     По официальной сводке, 18 000 красноярцев пришли проститься со своим земляком. Но было нас намного больше: еще почти тысяча стояла под железобетонным монолитом. Мы надеялись: быть может, нас поймут — время продлят... Ведь последний же взгляд, наш последний ему поклон.
     Не продлили. Согласно графику, в 12 часов доступ был прекращён. А мы всё шли и шли...
     Потом нам рассказали о том, кем был Виктор Петрович Астафьев, а в 12.40 катафалк медленно проедет вдоль реки (да не тороись ты, шофёр, не торопись! Дай же Енисею попрощаться...) и поднимется на мост. И простился Енисей.
     Спустя полчаса (ах, помедленнее, братцы, помедленнее: лесу-то, лесу дайте попрощаться!) простился с Астафьевым и лес. А тут уж до дома и рукой подать. Его там встретят и Акимка с Касьянкой, и Киряга-деревяга, и дочь Ирина... Он вернулся к ним. Всё же первой встретит бабушка: «Вот и Витя пришёл...» Декабрь 2001