Эдуард РУСАКОВ

Красноярск

Член Союза российских писателей. Выпускник Литературного института им. А. М. Горького (1978). Автор многих книг прозы.

Рассказы завтрашнего дня

РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА

     Бывают истории с плохим концом, а бывают и со счастливым. Куда реже случаются такие сюжетные развязки, когда трудно сразу определить: счастье это или нечто другое, чему и названия нет. То есть жизнь заставляет нас иногда призадуматься и ставит в позу недоумения.
     Героев звали, конечно же, как-то иначе, но я, если честно, забыл их настоящие имена. Так что пусть они будут Ромео и Джульетта, не всё ли равно, ведь история эта во многом схожа с шекспировской. Во всяком случае, до определённого момента. К тому же, если я назову настоящие имена героев, навряд ли это понравится их родным и близким. Ведь история — подлинная, об этом даже в газетах писали, и не только в «жёлтой» прессе. Так что если уж кто-нибудь очень захочет докопаться до прототипов — докопается, не сомневаюсь.
     Их родители враждовали между собой. Его отец был «авторитетом» по кличке Медведь и контролировал все городские рынки. А её папаша был следователем по особо важным делам и давно подбирался к Медведю, собирал на него компромат и мечтал об аресте. Узнав о том, что Джульетта встречается с сыном Медведя, следователь по особо важным делам категорически запретил ей это знакомство и пригрозил, что если она не одумается, то Ромео загремит за решётку.
— За что? — удивилась Джульетта.
— Уж я найду за что.
     А папаша-Медведь, когда ему донесли, что его сынок путается с дочкой следователя, тоже сделал отпрыску аналогичное предупреждение:
— Дочь мента — тебе не пара.
— Но, папа...
— Если ещё раз услышу, что ты с ней встречаешься,— замочу обоих.
     Медведь, конечно, преувеличивал — убивать родного сына он бы не стал ни при каких обстоятельствах, но дочь мента не помиловал бы, уж это верняк.
     Вот какая трагедия назревала на почве такой вот несчастной любви. Не могло быть и речи о тайном браке, о бегстве на край света и прочих романтических вариантах — верные люди Медведя и не менее верные люди следователя по особо важным делам отыскали бы беглецов хоть на другой планете.
     Ну что им ещё оставалось делать, юным страдальцам? Разумеется, выход был один — двойное самоубийство.

     Ромео и Джульетта отправились рано утром к железнодорожному переезду, поднялись на насыпь, окинули прощальным взором весь этот жестокий мир — и, взявшись за руки, бросились под колёса проносящейся электрички. Машинист затормозил, но было поздно — две головы скатились с насыпи, как мячи, а два туловища остались лежать между рельсами, продолжая держаться за руки.
     Казалось бы, всё. Конец. Занавес. Все утирают слёзы и расходятся по домам. Ан нет. Новое время вносит коррективы в старые сюжетные схемы. По счастливой случайности, в одном из вагонов этой же электрички ехал, возвращаясь с дачи, знаменитый хирург. Не растерявшись, храбрый доктор мигом распорядился: остановил проходящий мимо грузовик-рефрижератор, перенёс туда бездыханные тела и головы несчастных влюблённых — и уже через несколько минут они были доставлены в краевую больницу неотложной хирургии, а ещё через несколько секунд оба мертвеца лежали, как миленькие, на операционных столах.
— Шнеллер, шнеллер! — покрикивал хирург, забыв от волнения неродной русский и перейдя на родной немецкий.— Каждая секунда дорога! Пошевеливайтесь, химмельдоннерветтер!
     И чудо свершилось — врач-кудесник ещё раз смог доказать всему миру, что руки у него золотые: он пришил-таки отрезанные головы к туловищам, виртуозно воссоединил оборванные сосуды и нервы, и уже через полтора часа всем стало ясно, что операция удалась. Восстановились дыхание, кровообращение, работа мозга... Это была победа! Триумф современной медицины!
     И это, наверное, можно бы было также назвать победой любви, триумфом воскресших Ромео и Джульетты (тем более, что, пока длилась операция, родители несчастных влюблённых — крутой папа-Медведь и суровый следователь по особо важным делам,— так вот, слоняясь по больничному коридору, эти страждущие отцы как-то успели вдруг помириться и заключить нечто вроде пакта о ненападении), то есть всё говорило о хэппи-энде, всё, кроме того, что очень скоро, уже в тот же вечер, когда Ромео и Джульетту повезли на каталках из операционной в разные палаты, все присутствующие, сопровождающие, окружающие, лечащие и сострадающие, все вдруг с ужасом обнаружили, что головы пришиты не к тем телам! То есть голову Ромео гениальный, но рассеянный (как и положено гению) хирург пришил к туловищу Джульетты, а голову Джульетты — к туловищу Ромео.
     Поначалу все были этим фактом ужасно шокированы. Тем более, что, как очень скоро выяснилось, переделать операцию заново было невозможно по причине биологической необратимости уже начавшихся процессов заживления.
     Родители Ромео и Джульетты после недолгого перемирия вновь разругались, а знаменитый хирург вообще куда-то исчез, вероятно от страха перед разъярёнными родственниками.
     Много было крика, шума, рыданий и суеты. Джульетта (с головой Ромео), придя в сознание после наркоза, тут же мигом сошла с ума и стала нуждаться в услугах психиатра. Ромео (с головой Джульетты) тоже некоторое время пребывал в состоянии реактивного ступора, но вскоре адаптировался к ситуации и переключился на заботы о душевнобольной возлюбленной (впрочем, трудно быть уверенным в правильности употребления мужского и женского рода: ведь хотя Ромео и оставался мужчиной, но мозг-то у него теперь был женский, а его, мужской, мозг, принадлежащий отныне Джульетте, пребывал в состоянии безумия... Так что, быть может, вернее было бы говорить, что это он сам, Ромео, сошёл с ума).
     Ну, не будем, не будем цепляться к словам. Главное — всё утряслось, успокоилось, Джульетта (с головой Ромео) со временем притерпелась к переменам, да и Ромео (с головой Джульетты) не разлюбил свою подругу, глядя на которую, он видел самого себя.
     Короче, всё обошлось. И никаких трагедий. Живут себе тихо-мирно и любят друг друга, а если даже вдруг уже и разлюбили — так ведь это не наше дело, не правда ли?

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

     Вчера я зашёл в книжный магазин и поинтересовался, нет ли в продаже моих книг.
— Как вы сказали? — не расслышала продавщица.
     Я повторил свою фамилию.
— А разве есть такой писатель? — удивилась она.— Впервые слышу.
     А сегодня ночью мне приснился большой роскошный туалет, благоухающий французским парфюмом и сверкающий итальянским кафелем. Даже во сне я понял, что это и есть рай. Рай — это чистый большой туалет, где можно справить нужду безболезненно и комфортно. А вот летать во сне я давно перестал. Примерно тогда же, когда перестал сочинять. Всю жизнь я летал во сне. И вот перестал. Отлетался.
     Проснувшись, я принял решение сделать то, что собирался сделать давно, да всё как-то откладывал. Умылся, почистил оставшиеся зубы, попил некрепкого чайку, съел вчерашнюю булочку с маком — и отправился в аптеку.
     В аптеке я собирался купить по рецепту три стандарта снотворных таблеток. Плюс те два стандарта, что есть уже у меня дома,— будет пять стандартов, то есть всего сто таблеток. От этакой дозы подохнет и лошадь. Так что можно не сомневаться в летальном исходе.
     Недрогнувшей рукой я взял из рук продавщицы три стандарта, сказал спасибо и направился к выходу, но вдруг — с этого волшебного «вдруг» можно было, кстати, и начинать весь рассказ,— так вот, вдруг я увидел в очереди девочку-подростка, в которую был когда-то влюблён, да-да, ту самую-самую первую мою любовь, самую мою нежную и драгоценную. Мы расстались с ней сорок лет назад, и вот я превратился в развалину, а она — это просто чудо! — осталась такой же юной, нежной, грациозной, и такие же светятся светло-карие глаза с золотым отливом, и такая же хрупкая шея без единой морщинки, и такой же вздёрнутый носик, и припухшая верхняя губка, и такие же светлые завитки волос на висках, и такая же чёлка наискосок...
— Здравствуй, Галя,— сказал я умирающим голосом.
— Здравствуйте, дедушка,— смутилась она,— простите, но что-то я вас не припомню...
— Что ты здесь делаешь, Галочка?
— Бабушке плохо, вот я за лекарствами прибежала...
     Бабушке — плохо. Ты понял, старик, о ком речь? Бабушке — плохо. Твоя первая любовь отдаёт концы. Твоя нежная, хрупкая, драгоценная, та, с которой ты расстался сорок лет назад,— она собирается покинуть этот не очень-то белый свет, а ты, эгоист, престарелый нарцисс, ты ведь думаешь лишь о себе, о себе, о своей вшивой жизни, о своей собачьей смерти, хотя ты никому не нужен, и смерть твоя, как и жизнь твоя, никому не нужна и не интересна.
— Я старый друг твоей бабушки, милая Галя, ведь её тоже Галей зовут, не так ли?
— Да, именно так, Галиной Михайловной.
— Мы не виделись с ней много-много лет, и я очень рад, что встретил тебя. Ты позволишь мне навестить твою бабушку?
— Да, конечно. Она будет тоже рада.
     Вот и славно, Галочка. Вот и славно, моя незабвенная девочка. А вот и я, дорогая, здравствуй, да, это я, ты узнала меня, молодец, ты совсем не изменилась, лишь постарела на сорок лет, ты лежи, не вставай, не волнуйся, я посижу с тобой рядом, я ещё поживу, ты ещё поживёшь, мы ещё поживём, уж теперь я тебя не оставлю, а хочешь, я тебя покормлю, потру тебе на тёрке морковки с яблоком, а хочешь, я почитаю тебе Есенина, помнишь, мы когда-то его любили, а хочешь, я спою тебе песню, наивную блатную песню, которая тебе почему-то нравилась, и мне тоже, тоже, да ты спи, ты не плачь, ты закрой глаза, вот так, хорошо, подпевай тихонько, ага... так здравствуй, поседевшая любовь моя, пусть кружится и падает снежок — на берег Дона, на ветки клёна, на твой заплаканный платок... мы ещё поживём, любовь моя, мы ещё полетаем вдвоём во сне, только это уж будет не наш сон, не наш сон, не наш...