Олег ПАЩЕНКО
Красноярск
Олег Анатольевич Пащенко родился в 1945 году в Томске. В 1964 году окончил Казанский политехникум. Служил в ракетных войсках. Окончил факультет журналистики Иркутского госуниверситета. Первый рассказ «Роса» напечатан в журнале «Енисей» в 1978 году. С февраля 1991 года — основатель и главный редактор «Красноярской газеты». Лауреат Всероссийской премии имени Э. Сафонова за 1995 год. Депутат Законодательного Собрания Красноярского края. Член Союза писателей России.
ОДИНОКАЯ
Должно быть, её обманули — не встретили.
Растерянно оглядывая шумный зал ожидания, молодая и высокая, черноволосая, в красном, туго опоясанном плаще и красных остроносых сапожках, стояла она вполоборота к выходной двери. Глыбился рядом чемодан, раздавшийся с боков, чёрный, перехваченный двумя светлыми, издали похожими на бинты, широкими ремнями. Не опуская растерянных глаз, девушка время от времени прижималась сапожком к чемодану, как бы проверяя: на месте ли он?
Дождь, взявшийся омывать тротуары и крыши города ещё засветло, льёт и теперь, в полночь, и на паркете у дверей поблёскивает полукруг, мокрый, в чёрных подтёках. Вбегая с улицы, люди тут же складывают зонты, расстёгиваясь, отряхивают плащи и куртки — брызги во все стороны,— девушка в красном морщится, вздёргивает недовольно плечи, однако с места ни на шаг.
Анисимов, грузный и широколицый, втиснувшийся на скамью между худым стариком и толстой, средних лет, женщиной, наблюдал за девушкой и чемоданом сперва равнодушно, потом с насмешкою, а потом и сочувствуя: должно быть, милая, тебя обманули — не встретили. Вот хорошо бы, живо размечтался он, подойти и познакомиться, с тайным удовольствием понять, что обрадовалась, что совсем, допустим, одинокая, если не брать в расчёт какого-нибудь вертлявого дружка, что есть и квартира, скромная и нагретая, свободный диван, горячая вода в ванной и котлеты в холодильнике — их можно мигом оживить и поднести к столу. Хорошо-то хорошо, отвёл глаза Анисимов, сожалея о её красивой фигуре и о своей лени природной, о возрасте и, короче говоря, много ещё о чём. Усмехнувшись, стиснув губы, горчившие табаком, он приткнулся щекою к острому плечу старика и нехотя прикрыл глаза.
«Произвёл посадку самолёт из Горького… Объявляется посадка на рейс до Владивостока… Гражданка Тихонова Генриетта Ивановна, у справочного бюро вас ожидают…»
Анисимов посмотрел: не Генриетта ли Ивановна? Нет, девушка не бросилась, волоча по полу чемодан, не заоглядывалась, глупо и радостно кривя лицо, бледное и скуластое, с глубокими притемнёнными глазами, а как стояла, так и стоит, понурившись. Ладно, что же теперь, сказал себе Анисимов, ещё сколько-нибудь понаблюдаю и подойду, и если не испугается — провожу к стоянке такси.
«Есть свободные билеты до Симферополя…»
Покурить бы… Как-то всё было складно в студенчестве: шутя подойдёшь и там, гляди в оба, не шутя познакомишься — лёгкость в языке необычайная,— и всё почти удавалось. Покурить, и тогда уже собраться с духом: я могу быть полезен, девушка? Нет, так, наверное, нельзя, не пройдёт, не тонко. Что значит — полезен?.. Генка, например, давно бы уж красиво подкрался и затеял лёгкое знакомство, а дали бы ему от ворот поворот — убрался бы так же красиво, держа осанку, немедля обо всём позабыв и ничуть не жалея. Брат Генка моложе на двенадцать лет, целая эпоха, вот человек прямых действий и победного холодка в чуть раскосых глазах.
Часа два назад Анисимов неосмотрительно оставил место на скамье, покурил, подышал свежим воздухом, вернулся в зал — место занято. Пришлось долго блуждать по залу. Задумчивый старик подозвал, усадил рядом. Девушки у дверей ещё не было. Скорей всего, она появилась позже, когда Анисимов, объяснив задумчивому старику, что возвращается из командировки и рейс перенесли до семи утра, тяжко, будто провалившись, заснул на стариковском плече.
Кстати сказать, Анисимов возвращался в родной город не один, а с Василием Нагих, мастером из тарного цеха. Друг Василий не пожелал ночевать в жёстких условиях и дал Анисимову телефон какой-то здешней Людмилы, наказал, что если объявят рейс, мало ли что, нужно позвонить этой Людмиле, скоком же он примчится в аэропорт. Понимаешь, казак, проникновенно говорил Василий, это моя первая жена, ну, ты сам понимаешь… Анисимов неодобрительно хмыкнул, бумажку с номером телефона, конечно, взял и упрятал в паспорт, где, впрочем, лежал и билет на самолёт, и попытался вспомнить: говорил ли прежде Василий о первой жене? И заснул, не вспомнил. И, конечно, пока спал, девушка в красном заняла свой пост у входа-выхода.
Всё бы ничего, жить можно, думал Анисимов, но очень хочется есть. Причём желательно бы поесть горячего, густого, со ржаной краюхой. Лежит в портфеле скоросшиватель с документами, рядом свёрток, обтянутый целлофаном, в нём холодный обрубок колбасы и сладкая булка, вот, всё на месте, можно сунуть руку в портфель и нащупать, но не вытаскивать же, не глотать принародно? Может, ещё час-другой, и народ в зале угомонится… Что свёрток он не вытаскивал из портфеля, тем более не разворачивал, принюхиваясь к колбасе, Анисимов помнил точно. Не мог же он, положим, проделать это во сне? Положим, сонный мог бы как-то вытащить и развернуть свёрток, но тогда бы уж непременно проснулся и срочно затолкал в портфель. Но почему-то Алка потом утверждала, что видела, как с остановившимся лицом Анисимов достал колбасу, понюхал и даже, кажется, пытался откусить.
— Да что вы, Бог с вами,— сердился Анисимов, уверенный, что девушка неловко пошутила.— Неправда… А потом, если откровенно, вы на меня ни разу не посмотрели. Да? Это я таращился, соображал: как же она, милая?
— С чемоданом-то? — спросила она, смеясь.
— Ну да. Хотя нет… Я вообще,— уклонялся Анисимов.— Знаете, вам, наверное, часто льстят, что у вас доверчивая улыбка?
Она взглянула исподлобья, неодобрительно, застегнула самую верхнюю пуговицу, красную, в цвет плаща, и поморщилась:
— Говорят… Всё говорят и говорят. Не переслушаешь.
Слов нет, понятно, сам он первым никогда бы не подошёл к ней, не осмелился, зная о случайных знакомствах много приятного, ещё больше смешного — и горького. Просто в какое-то мгновение ему почудилось, что девушка вроде бы как сделала едва уловимое движение рукой, подзывая, и при этом точно в мокрый лоб ему смотрела. Он вскочил и, неуверенный, готовый тут же опуститься на скамью, ткнул себя в грудь пальцем. Она чуть заметно кивнула и улыбнулась робко, опасливо, словно бы готовая тотчас отказаться от улыбки, если снова он угнездится на скамье. Схватился Анисимов за портфель, мимо ручки, портфель выскользнул… Так и пошёл он к девушке — портфель под мышкой, шея багровая и зубы не разжать ножом.
***
ОДИНОКИЕ в ночи, выстелив под фонарём две длинные тени, молчали они на стоянке такси, уговорившись, что он её усадит, сам вернётся на вокзал коротать часы до утра.
Как бы между прочим, вкрадчиво, она заметила:
— Если по уму, товарищ, надо вас и вернуть, откуда сняла.
— Не понял,— сказал Анисимов.
— Я говорю: может быть, проводить вас? Я уж сама уеду.
— Ну зачем же? Всё равно до семи сидеть…
— Нет, я прямо не знаю,— голос у неё был звучный, говорила — будто бы шла по тёмному лесу, покрикивая, чтоб отогнать страх.— Я стою, стою, жду, жду… Эдька, подлец, не встретил. Ну и чёрт с ним! А вам, товарищ, спасибо навек.
— Подумаешь, мне даже приятно помочь.
— Не знаю, как насчёт приятно,— ухмыльнулась она,— а плечики натрудили и брюки измарали снизу.
— Ладно, чего уж там,— Анисимову стало приятно, давно его никто не хвалил.— А вы откуда прилетели? Устали, наверное…
— Стою и думаю: чем вас отблагодарю? Не знаю прямо.
— Откуда, говорю, прилетели?
— Не всё ли вам равно, а? Может, я никуда и не летала.
Анисимов слегка насторожился.
Поначалу, правда, он не слишком-то и ждал такси, думая, что оно не к спеху, надеясь, вот-вот завяжется разговор с девушкой — всё ближе время к утру. Справившись с её чемоданом и отдышавшись, распрямив плечи, некогда грузные, теперь немного обвисшие, он почувствовал себя враз помолодевшим. Но… Минуты шли — молчание становилось невыносимым, и Анисимов готов был, не простившись, податься вон. Что самое поразительное, недоумевал он, опустив глаза, молчим-то мы вдвоём, а будто я один виноват; а она — что же? И эту как бы совместную вину, мучаясь, Анисимов, рядовой мужчина, тут же мысленно свалил на спутницу, одновременно, впрочем, спутницу и оправдывая.
Сверху, от слабо натянутых проводов, срывались, бились о сырой асфальт тяжёлые капли. Анисимов подставил ладонь, ждал, капли падали всё мимо, наконец одна угодила-таки — шлёпнулась и растеклась по коже, ни тёплая и ни холодная. Девушка, поглядывавшая искоса, вдруг улыбнулась по-доброму и чуть, пожалуй, снисходительно.
— Я думаю, вы одинокий. Лицом смахиваете на одинокого.
— Не понял.
— Знаете, вид у вас… Вот, кажется, щеками улыбаетесь, а глаза — что прямо подбитые.
Анисимов бездумно проговорил:
— Конечно. Ни кола, ни двора. Только механосборочный цех.
— Ну я ж говорила! У меня — опыт!
— Опыт,— пробурчал он.— Наговариваете на себя. А что, если я соврал? Да ведь я точно соврал. Имею трёхкомнатное жильё, дочку, жену Светлану и сына Егора. Сын в третий класс перешёл, маленький ещё… Но я, знаете, поздно женился.— Он сказал это и подумал: нехорошо, что я зачем-то вроде перед ней оправдываюсь.— И правильно, что поздно женился. Надо было и ещё позже…
— А лучше бы и совсем не женились,— подхватила она.— И куда мужчины спешат? Потом маются…
— Зато брат Генка — он молодец, он не спешит. Хотя тоже скоро,— Анисимов запнулся.— Пожалуй, смотрю на вас, с Генкой вы одних лет. Наверное, нашлось бы много общего. А я что? Мне скоро сорок.
— Разве предел? — сказала она беспечно.— Это самый смак.
— Да? Слово какое-то…
— Нормальное слово, сочное: смак! — Она как будто с ним заигрывала.— Я, например, только за сорокалетнего выйду. Вот попадись он на горизонте…
— А Эдька? — вспомнил Анисимов.— Простите, что напоминаю.
— Ничего, даже прекрасно, что интерес проявляете. Если что интересует во мне, спрашивайте, не трусьте! — Она погладила Анисимова по плечу, смахнула какую-то нитку.— Да белая, белая нитка! Блондинка привяжется. Не я, значит, последняя.
Анисимов достал из куртки сигареты и зажигалку. Женщины со звучными низкими голосами, подумал он, не такая уж и редкость. Другая особенность — говорить и при этом заглядывать собеседнику в глаза, наклоняясь, почти тыкаясь носом,— особенность близоруких и неуверенных, вызвала у Анисимова прилив жалостливого любопытства. Кто она вообще такая? Где работает? Кто её родители?.. Ну хорошо, отвечал он сам себе, допустим, всё это я узнаю — и дальше что? Скорее всего, часто и горько её обманывали и продолжают обманывать, рассудил он спокойно, и так же часто смеялись над ней, и она в себе чуточку разуверилась. А может, неудачница от рождения? Не докурив сигарету, он поплевал на дымящийся уголёк, бросил под ноги и, намеренно огрубляя голос, спросил:
— Родители-то есть? Живы?
— Есть, есть,— ответила она неохотно.— В Кондауровке живут. Всего пять часов на автобусе. А-а, всё это неинтересно… Слушайте, знаете что? — она расширила глаза и быстро проговорила: — Чего здесь толкаться? Поедем ко мне!
Анисимову вдруг стало жалко её заранее. Он отвернулся, чтобы не показывать своё растерянное лицо, слушал, отвернувшись.
— Я понимаю, конечно… Накормлю вас борщом. Заодно ваши брюки почистим. Соглашайтесь!.. А то я сейчас уеду. Чувствую, что я буду свиньёй, что не предложила.
— Нет, спасибо,— строго сказал он.— Нельзя мне ехать.
— Так и знала,— она поморщилась.— Теперь я свинья, что предложила. Вот и не знаешь, что лучше, а что хуже.
— При чём тут свинья? Не надо так на себя.
— А как надо? Научите! — она стала кусать губы.
Она сунула руки в карманы и, чуть сгорбив спину, направилась к газетному киоску, слабо мерцающему витриной, и стояла там, опустив голову, думая о чём-то, конечно, невесёлом. Анисимов смотрел в сторону киоска: дурак я, дурак, напросился с дурацкой помощью, лучше бы уж дремал на стариковском плече…
Он стал думать о жене, зная по опыту, что как только начинаешь в командировках беситься, срочно думай о жене — это возвращение с небес на землю. Вспомнил: нынче в мае обмывали двухэтажную дачу Василия Нагих, который как-то уловчился отгрохать её почти в черте города, в сосновом бору, на берегу рыбного озерка, купил моторку, сети и акваланг. Сидели долго, захмелели, и пришлось заночевать. Звёздной ночью, лёжа под овчинной шубой и прислушиваясь к неразборчивым голосам, доносившимся снизу, с первого этажа, Анисимовы долго притворялись, что спят. Наконец, вздохнув, Светлана повернулась к Анисимову, обняла и зашептала: «Борька, я, конечно, им завидую. Они молодцы. Но ты заметил, что Василий спит в обнимку с бескурковым ружьём и под тремя замками?! Лучше уж так жить, как мы, беспортошные!..» Утром она была настроена иначе: «Лопух ты, Боря. Знаю, мы до старости не вытащимся из долгов…» Вечером же, когда сидела перед телевизором, ни с того ни с сего заявила: «Василий, понятно, красавец, но в голове — чужие жёнки и сберкнижка. А душа? Мне, допустим, зачем красивая рожа? Главное, Борис, ты не дурак и не грубый. Ничего, как-нибудь…» — и выскочила в кухню, там расплакалась.
***
ПОДКАТИЛА к стоянке долгожданная машина с зелёным светляком. Анисимов радостно сдвинул на затылок шляпу. Потом приподнял, крякнув, чемодан и засеменил к машине — девушка обогнала, заглянула в полуоткрытую дверцу и отпрянула.
— Нет, нет, ни в коем случае,— зашептала умоляюще.— Что за челюсть? Он бандит. Как завезёт на пустырь — я ведь не пикну.
Заглянул и Анисимов — водитель был седой, прилично одетый, даже в галстуке, приветливо улыбался.
— И не спорьте, милый,— шептала она, тесня Анисимова от машины.— Это он для маскировки.
Подкатила и вторая машина. Анисимов кинулся к ней, попутно удивившись своей прыти, понимая уже, что важно скорее утолкать чемодан. Судя по всему, спутница почему-то искала причины не ехать. Анисимов бежал, дыша сердито и неровно.
— Остановитесь! — крикнула она за спиной.— Я не поеду.
— Что опять? — крикнул он.
— А вы не ослепли?.. Ведь женщина за рулём.
— Ага-а-а! Ну, ясно! Бандитка! Шпионка!
— Не надо, милый,— тихо сказала она.— Противно слушать. Дёргаетесь, как брошенная баба.
Твёрдым плечом она толкнула Анисимова, наклонилась и неожиданно легко приподняла чемодан. Анисимов догнал, отобрал. Она молча смотрела, как он устраивал чемодан в багажнике машины, третьей по счёту, и когда устроил и выпрямился, она проговорила негромко, чуточку заискивая:
— Действительно, я дрянь… Если по уму. Но вы поймите, я в подъезде сильно боюсь, там мужики вино лакают втёмную. Пожалуйста, отвезите меня, а уж сами потом…
— Вернусь,— строптиво хмурился он.— Отвезу и вернусь.
В машине было почти темно. Приёмник, потрескивая, выдавливал скрипичную музыку, слабую, как пищание комара. Уныло и наставительно, взяв отеческую ноту, Анисимов стал вполголоса толковать об исторически сложившейся вздорности женщин, какую ни взять, обидчиво говорил, что многие женщины сами по себе портят жизнь, потому что сначала, любя, исковеркают жизнь ближнему мужчине.
— Всё ясно,— обрадованно перебила она.— Вас заедает жена!
— Не заедает меня жена,— возразил Анисимов.
— Оправдываете её, а зря. Я ведь такая ж, как она, мы все — под косую гребёнку. Что о себе знаю, то и о вашей жене знаю. Есть, правда, совсем испорченные жёны — это которые святых изображают.
— Чёрт возьми! — изумился Анисимов.— Как всё повернулось! Я ведь ни слова о жене не сказал. И вообще… Я убедительно прошу: войдите в моё положение! Не впутывайте в свою жизнь.
Плохо, что в машинной тесноте покачивалась какая-то грязно-зелёная, как бы болотная, полутьма, искажающая черты её лица. Анисимов глянул раз, другой, третий и, не особенно огорчившись, сумел-таки разобраться, что лет ей уже под тридцать, просто в аэропорту она была отдалена и ей удалось выдать себя за девушку беспомощную. Время, конечно, спать, она сонная, с лёгкой жалостью думал Анисимов, стараясь по-хорошему объяснить и чёрные, слегка припухшие пятна под её усталыми глазами. Кто знает, может, действительно умоталась она с дороги? Может, в больнице какой провалялась? Может, летала хоронить кого-то дорогого? И вот подумать, что мне, чужому, до её болезней и хлопот, и ей до меня, чужого, если уж честно, какое, подумать, дело, размышлял Анисимов, понимая, что употребляет мысль не свою, а вычитанную и много раз сказанную им вслух по мелким поводам. Ну, конечно, чемодан я затащу в тёмный подъезд, и там, если придётся, погоняю выпивох, дело привычное, да и выпивохи, взять их поодиночке, сами всего на свете боятся, а затем поставлю чемодан перед дверью и прыгну в такси: вперёд, вперёд!.. Украдкой Анисимов покосился на спутницу: почудилось, будто она вздохнула, подавляя стон.
— Вы чего притихли? — мягко спросил он.— Говорите что-нибудь.
— Чего, чего! Обиделась…
— Здравствуйте! На меня, что ли?
— На Александра Сергеевича!.. Конечно, на вас.
— Не понял.
— У-умный вы,— заметила она осуждающе и при этом посмотрела на водителя, хмуро молчавшего, молодого, но с измождённым треугольным лицом.— Хотя, если честно… Вы все паразиты и все равны одинаково! Сами виноваты сейчас, а хвост поднимаете. Зачем на меня орали? Я вам что? Виноваты, так уж и признавайтесь.
— Ну, допустим.
— А если без всякого «ну»?
— Да,— сказал он.— Я виноват, что орал.
— Молодец! Это надо же?
Она придвинулась, слегка горяча Анисимова близким дыханием, и заглянула в глаза.
— Какой же вы… Беда, мы так культурно с вами познакомились. Даже можно сказать — красиво! Неужели сразу — конец? Жалко…
Немного ей сочувствуя, он сказал:
— Давайте по-людски… Меня зовут Борисом Тимофеевичем, я инженер, заместитель начальника цеха.
И неуклюже, точно как и мужикам в своём цехе, протянул руку с растопыренными узловатыми пальцами:
— В общем-то, грубо говоря, вы мне понравились.
— Серьёзно? Повторите, я плохо расслышала…
— Ну вот, началось…
— Ой, пожалуйста, вы этим не шутите! Грех шутить.
Посмеиваясь, она прижала его руку к своей щеке, быстро к губам, снова к щеке и несколько удивлённо проговорила:
— Какой вы, господи… Горе ли моё?
Он подёргал рукой, как бы осторожно высвобождаясь. Она лишь крепко её стиснула, глядя в упор сухими и напряжёнными глазами. Он разобрал в них то ли осуждение, то ли страх. Стыдясь за неё и за себя, он вдруг окончательно убедился, что она, похоже, правда не очень нормальная, потому что не умела скрывать чувства. Щёки у неё были горячие, будто она день крутилась у плиты, а пальцы были точно вынутые из студёной проруби. С неудовольствием он подумал: вот теперь обязательно, нервно посмеиваясь и воображая невесть что, она себя постепенно разжалобит и, не хватало ещё, горестно взвоет тут же, в такси.
— Тимофеевич, рука ваша отдаёт бензином и вся в табачище! Это противно и хорошо. И вообще, хорошо, что вы… массивный, лысый спереди — значит, и умом правильный. Я знаю многих…
Анисимов теперь уже с силой высвободил руку.
— Не надоело ещё? — спросил он сердито.— Просто я теряюсь, когда говорю с вами.
— Такое бывает,— она рассмеялась, легко, без притворства.— Но мне приятно, что вроде вы уже ревнуете. Ведь правда, ревнуете? — Она сияла глазами и казалась Анисимову красавицей.— Ничего, всё будет нормально. Это говорю вам я — Алка. И вы не жалейте, что увязались за мной.
— Я? — Анисимов приоткрыл рот.— Ну даёте! Я ли увязался?
Водитель обернулся и неодобрительно оглядел Анисимова.
Не пройдёт и получаса, как небо, чёрное в вышине, станет оживать, едва заметно голубея над ломаным контуром далёких сопок, обступивших город, совершенно чужой Анисимову, и разом погаснут на каменных улицах фонари и пёстрые строки реклам. Проводив Алку, он вернётся в порт и задержится на стоянке такси, прислушиваясь к недовольному рокоту самолётов, взбегающих и опускающихся на бетонные полосы. По безлюдной площади, удаляясь вниз, к гостинице, неторопливо прошагают два милиционера, держа в руках точечные огоньки сигарет. Проскочит мимо Анисимова мотоцикл, гремящий, без глушителя, и мотоциклист в синем плаще и каске пожарника, узколицый, прокричит что-то весёлое, указывая рукой в сторону темнеющей аллеи. Анисимов всмотрится и увидит совсем юную парочку, притихшую у ствола акации. Лохматый мальчик в очках и девочка в розовом свитере и джинсах стояли, обнявшись, неловко переплетясь ногами, словно бы пристыли — не оторвать, и Анисимову станет жалко их до слёз. Раскурив сигарету, сырую, особенно едкую на пустой желудок, пойдёт он вдоль мокро зеленеющей клумбы, чуть спотыкаясь, и вскоре обнаружит что искал: глубокую и не очень чёткую вмятину от остроносого сапожка — в клумбу угодила Алка, когда отпрянула от седоголового таксиста. Анисимов постоит, покурит и сердито втопчет окурок в клумбу, рядом с этой вмятиной.
Когда водитель обернулся и неодобрительно оглядел Анисимова, словно бы осуждая за что-то, Алка мигом же накинулась:
— Эй, паренёк! Не смей так обижать Бориса Тимофеевича!
— Зачем вы? — смутился Анисимов.— Пусть смотрит. Я не в обиде. Он прав — мы слишком громко разговариваем.
— Не в этом дело,— буркнул водитель.— Я просто так.
— Честно говорю, Тимофеевич,— шептала Алка, обжигая ухо Анисимову.— Я этого паренька не знаю. А то вы ещё подумаете, что я с ним дружила, поэтому он ревнует.
— Долго ещё? — оборвал её Анисимов.— Мне, собственно…
— Нет, нет,— сразу отозвалась она.— Две-три минуты… А ну-ка, Тимофеевич, посмотрите сюда. Вот, направо,— и показала рукой: — Здесь я верчусь, работаю, не глядели б мои глаза. Вот, вот — нагнитесь, пожалуйста.
Сквозь припотевшее стекло, нагнувшись, он разобрал мерцающие строчки, несколько удалённые одна от другой: «Кафе», «Парикмахерская», «Авангард», видимо, кинотеатр,— но не стал переспрашивать, в каком из заведений она вертится.
— Действительно, что за нужда? — Она снова принялась его обхаживать.— Сказали же ясно: вылет будет не раньше семи! Впереди целая ночь. А там, в зале, фанерные лёжки, тускло несёт хлоркой, все кашляют, храпят — зачем вам?
Анисимову и хотелось поддержать эту тему, и страшно было.
— Сейчас попробую отгадать: вы в кафе работаете, да?
— А у меня тихо,— продолжала она,— мы включим музыку.
— Ну, если не в кафе, тогда в парикмахерской?
— Эх, вы!.. Да я по ярмаркам лазаю, младший брат научил,— она задумалась.— Или лажу. Как правильно?.. Ничего, ничего, милый,— с отдалённым злорадством сказала она,— когда-то вспомните эти минуты — тошно станет. Мне тошно сейчас. Вам будет после.
— Всё! Хватит! — Анисимов стукнул кулаком в колено и поморщился.— Ну скажите, вам какой толк? Я зайду, посижу, и поминай как звали. Охота вам?
— Конечно. Иной раз, знаете, хоть что-то бы вместо ничего.
Анисимову неожиданно понравилось это признание.
— Даже если намылюсь приобнять,— она с вызовом улыбнулась,— вы же такой весь бдительный! Если по уму — запросто меня одолеете.
— Чёрт знает, как глупо,— вымученно проговорил он.— Ведь такого не должно быть. Наоборот бы нужно. В дикой природе, наверное, всё наоборот.
— Нет, и там всё так же. Мне объясняли.
— Должна же быть, простите, умная иллюзия: то веду я, а не меня ведут… Впрочем, всё это, подумать, условности.— Анисимов нахмурился.— В конце концов, это не меняет существа дела.
Алка привстала и, склонившись к водителю, что-то сказала неразборчиво. Анисимов увидел, что машина тотчас же свернула в кривой переулок, и раздражённо открутил стекло, высунулся по пояс, дважды глубоко вдохнул — гниющим деревом и укропом пахло в этом переулке. Будто бы не живые, а талантливо нарисованные карандашом, скользили в темноте спящие избы, разномастные заборы, поленницы у заборов, показался сруб колодца с чёрным мятым ведром на мокрой цепи. В одной избе светилось маленькое перекрещённое окошко. Когда миновали переулок и снова выбрались на желтокаменный проспект, Анисимов ревниво допросил:
— Не нам ли окно светилось? Вообще, кого мы разыскиваем?
— Эх, на окошке на девичьем!..
— А я семь лет после института,— сказал Анисимов с гордостью,— тоже околачивался в деревянном флигеле. Примерно на такой же зелёной улочке. И брат Генка — со мной. Мы платили всего пятьдесят и за койки, и за кормёжку. Знаете, хозяйка была славная. Я помню, Генка зубрил диамат, ничего не понимая. Старушка не выдержала и стала ему объяснять закон отрицания, кажется, отрицанием. Я теперь и сам подзабыл. Представляете? Она ещё гимназию кончала! Потом однажды Генка пришёл с танцев и привёл девушку Светлану…
— Да, эти старухи… я их боюсь,— рассеянно сказала Алка.— Я тоже давным-давно любила рыжего Серёжу…
— Мы кого всё же разыскивали?
— Ну, притомил! — ответила она с досадой.— Всё просто, как на кассе, вам ничего интересного… Инка, подруга моя, укатила на курорт, мне ключ оставила. Надо же за избой глядеть?
— Надо,— кивнул Анисимов.— Только я не понял: чья изба? Ваша или Инкина? Похоже, что…
— Народная,— усмехнулась она.— Много хотите знать.
— Да? Я тогда вообще буду молчать.
— А вот старух боюсь — это верно! Вы меня слушаете?
Она потянулась к нему по щеке погладить, он резко откинул голову.
— Ох, ох, подумаешь,— она вздохнула.— Да, сложно вашей жене… Мне что? Я себе хозяйка, надо мной — только небо и тучи. Нынче, кстати, Серёжка приезжал в отпуск с женой. Идут вчетвером: впереди его «корова», двух парней под руки держит, счастливую изображает, а Серёжка позади них шкандыляет, грустный и выпитый. Говорят, на плотине заработал две медали. Кроме того, усы внедрились на лицо. Я думаю: эх, Серёжка, слепота, взгляни ты на свою «корову», она облизывается, смотрит на твоих друзей… Слушаете меня, Тимофеевич? Конечно, нехорошо людей осуждать. Но мне было обидно. Я сразу определила, что не Сергей делает её счастливой.
Анисимов уставился вперёд и — ни слова.
— Серьёзный, чинный,— Алка вдруг поймала в темноте пуговицу на его куртке, рванула.— Прекрасно! Будем ещё и пуговицу пришивать. Не думайте! Я и варить, и шить умею!
— Отдайте, пожалуйста, пуговицу,— строго сказал он.
— Возьмите… Нужна она мне!
Анисимов вздохнул и спрятал пуговицу в нагрудный карман.
— Тимофеевич, знаете, на кого сейчас похожи?
— Не хочу знать. Опять шуточку припасли?
— Серьёзный, как… графин в президиуме. Вот!
Не оборачиваясь, водитель фыркнул и затряс плечами.
***
ДОМ, в который пальцем указала Алка, был обычный, пятиэтажный, из мелкого красного кирпича. Подрулили к крайнему подъезду и фарами выбрали из темноты двустворчатую дверь, оклеенную листками объявлений, бетонный козырёк над дверью и угол стены. Казалось, застигнутые резким светом фар кирпичи сразу же стали сочиться холодной красноватой влагой, и по горячей спине Анисимова проскользнула ознобная волна. Задержавшись в машине, он шепнул три слова водителю, и тот, подумав, неохотно кивнул. Алка пыталась сама открыть багажник.
— Четвёртый этаж, Борис Тимофеевич,— она отступила на шаг.
Каблуки у Анисимова были на подковках из нержавеющей стали, звенели на ступеньках, словно бы кто-то, невидимый в темноте, осторожно пробовал молотком хрупкое стекло.
Алка то и дело опережала его, хотя вроде старалась идти в ногу, останавливалась, поджидая, снова устремлялась вверх. Вскоре глаза Анисимова притерпелись, стали различать высокую фигуру — Алка поднималась, задёрнув коротко стриженную голову, руки держала в карманах плаща.
— Ходили бы ко мне, Тимофеевич,— сказала она ласково.— Слышала бы вас из кухни. Цокот прямо конногвардейский!
— Спасибо,— буркнул Анисимов.
— Ну зачем вы так? Я в хорошем смысле.
Он нашарил зажигалку и, когда остановились на четвёртом этаже, присветил дверь с номером четырнадцать и чёрный резиновый коврик под ногами. На коврик опустил чемодан. Не скрывая облегчения, сделал шумный выдох и сказал:
— Всё! Позвольте откланяться.
Он слышал её дыхание, она стояла спиной к нему.
— Всё,— нетерпеливо повторил он.
— Что ж,— отозвалась она сухо.— Всё так всё.
— Не понял.
Ему вдруг не понравилось, что, будто носильщика, спроваживает она с лёгким сердцем. Того и гляди, трёшник сунет в потный кулак. Может быть, начни она виснуть на его плечах, цеплять за ноги, втаскивая в свою комнатёнку, ему тоже не очень понравилось бы, но всё-таки была бы хоть какая-то честь. Тут и вырвалось обиженное:
— Не понял… Я думал, позовёте настойчивей.
— Звала. Сколько можно? Ломаетесь…
— А вот я зайду,— расхрабрился он.— Например, воды выпить.
— Да? Ну, посмотрим…
Не попадая ключом в замок, она шёпотом выругалась.
— Тимофеевич,— обернулась спокойно.— Чиркни зажигалкой.
— Н-нет, к чёрту… Я не могу.
Он перехватил, сдавливая, её руку возле колючего браслета — ключ выпал и, жалобно звеня, забился на каменных плитках. Анисимов наугад, туда-сюда, затопал в темноте ногой, ему удалось-таки придавить и успокоить ключ. Хотелось с чувством поцеловать Алкину руку, чтобы прощание выглядело достойным. Но лишь ткнулся в браслет носом, оцарапываясь, а потом сильно сжал, тряхнул её руку, как делал это, бывало, вручая грамоты женщинам-ударницам механосборочного цеха, и бессознательно, вполне от чистой души, забормотал что-то приподнятое о её крепком здоровье, успехах в труде и личном счастье, думая с негодованием и страхом: что ж это я такое плету?
— Зачем вы, милый? — воскликнула она, удивляясь и сочувствуя.— Ой, Тимофеевич, как же вам тошно…
Ни слова не говоря, не глядя на неё, Анисимов круто развернулся и замолотил вниз по ступенькам.
Требовательный и насмешливый, настиг его Алкин голос:
— Куда?.. Ну, не предмет ли ты казённый?..
Она легко сбежала на площадку к Анисимову, подступила вплотную и, помедлив, вся прижалась, запустила под его куртку отогревшиеся свои руки, смыкая их у него за спиной, обнимая, сдавливая грудь так, что он едва не вскрикнул, и накрыла его рот злыми и горячими губами. Почти задохнувшись, он мотал вспотевшей головой, сронил шляпу на подоконник и как бы мычал что-то недовольное, ужасаясь, представляя, как, наверное, со стороны и жалок, и смешон. Мгновение спустя, озлившись, почти даже восхищаясь её решительностью, потянулся к ней и сам, уверенно, обхватил её прямые плечи. Быстро она оттолкнула его и ушла по лестнице вверх, роняя на ходу:
— Ещё вспомнишь. Лбом станешь стучаться — не пущу.
Придерживаясь за перила, Анисимов спускался по этажам — ноги слегка подкашивались. Останавливался на каждой очередной площадке и задирал голову, прислушивался, будто бы ожидая, что Алка окликнет и позовёт. Пожалуй, больше никогда не увидимся, думал он, не добрую ли память ей оставил? И отвечал себе: это неважно… Знать бы ему, горькому, что за полтора часа до самолёта перероет все наличные карманы в поисках паспорта и билета, где паспорт был — оказалась женская расчёска красного цвета, а явившийся в шесть утра Василий Нагих с ходу пустился в крик: кому ты, казак, дал номер телефона? Гневаясь и смеясь, он расскажет, что всю ночь какая-то ненормальная названивала, выясняя, кем Людмила и Василий доводятся для Бориса Тимофеевича, потом принималась их стыдить, объясняя, как обидно, что Борис Тимофеевич, солидный человек, мыкается в зале ожидания, не побеждая голод и мужское одиночество... Ещё пока не зная этого, Анисимов опускался по лестнице, немного сбитый с толку, слегка укоряя себя и оправдывая, не представляя, что думать, а когда наконец вышел из подъезда — закурил, приласкал глазами мирный огонёк такси и стал внушать себе, что всё хорошо.
1984