Мая РОЩИНА

Ашдод, Израиль

Родилась и жила в Крыму. Однажды занесло в Заполярье. Печаталась, где брали, куда не лень было отправлять. Работала везде. Даже в газетах и на телевидении. В 1990 году пьесу «Век свободы не видать!» поставили в Кирове, в русском академическом театре. Сейчас живёт в Израиле.

МИРАЖ

     Суровая зима в Заполярье... Особенно достаётся рукам. Ноги, туловище, голова — всё спрятано, согрето. А руки... Не мешало бы носить варежки. Но я их постоянно теряю, где-то оставляю... Короче, они мне мешают. И поэтому моим бедным рукам достаётся на всю катушку.
     Хорошо ещё, хоть в бухгалтерии тепло. Можно погреться возле горячей батареи, попить чаю, поболтать с девчонками. Снимаю тулупчик, разматываю платок...
— Ишь, раскатала губки... Тонечка приехала, у Галины документы подписывает.
     Всё ясно. Заматываю голову платком, надеваю тулупчик и топаю на своё рабочее место, то есть на склад. А что делать? На Севере женщине трудно найти работу. Выбор ограничен: продавцы, кладовщицы, уборщицы. Если есть намёк на цивилизацию, то и парикмахеры. И всё занято на много лет вперёд.
     ...Как быстро человек ко всему привыкает. Помню своё состояние, когда я впервые увидела на бескрайнем северном небе два солнца. Два совершенно одинаковых солнца! И никто, ну совершенно никто не обращал внимания на это чудо! Может, мне мерещится? Да нет же! Два огромных солнца в разных концах небосвода. Я стояла, не шевелясь, и смотрела на ясное морозное небо.
     Какой-то прохожий, обойдя меня, стоящую посреди тротуара, бросил:
— Мираж. Одно ненастоящее.
     Пока до меня дошёл смысл сказанного, пока я поняла, что эти слова адресованы именно мне, человек прошёл ещё несколько метров.
— Постойте! А какое ненастоящее?
     Мужчина, не замедляя шага, пожал плечами и пошёл дальше. А я стояла и смотрела. Так какое же ненастоящее?..
     Но это было больше года назад. А теперь я тоже вроде привыкла к заполярным чудесам, но всё равно нигде, никогда я не видела более высокого, холодного, далёкого и бескрайнего неба.
     ...А вот и Тонечка. При виде её испытываю зависть всех цветов — от белого до фиолетового... Кто скажет, что это почти пожилая женщина? Белокурые локоны, небрежно выбивающиеся из-под шапки, мех голубого песца оттеняет синеву глаз, по-молодому выразительных. Весёлое щебетанье, ровная спина и в любое время года обувь на высоком каблуке.
     Странным, непонятным было выражение её ясных глаз: немного заискивающее, вопрошающее и одновременно — дерзкое, вызывающее, чуть-чуть надменное. И живут эти громадные глаза, не обращая внимания на другие черты её так здорово сохранившегося лица, независимо от того, о чём ведёт речь их хозяйка. Как вспышки: вопрос — испуг, презрение; вопрос — испуг, презрение. Только ритм меняется. Удивительные глаза.
— Аннушка, вот накладные. Галина Александровна пошла к начальнику с моим письмом, но там совещание. Он подпишет, по телефону договорились... Я посижу у тебя?
— Пожалуйста. А чтоб не терять время (уже темнеет), рабочие вам всё загрузят. Вы с машиной?
— Да, да. У тебя опять осуждённые работают?
— Как всегда (а то она не знает!). Не бойтесь, не обманут, всё точно по накладной загрузят... Если не верите, можно сразу проверить. Идите с ними, они при вас загрузят (никогда она с ними не пойдёт). А впрочем, как хотите.
— Нет-нет. Пусть грузят. Раз ты им доверяешь...
     Отдаю рабочим документы, ключи от складов, быстро решаем, откуда что взять, как загрузить, чтоб можно было проверить. И бегом назад, в «тёплый» склад. Здесь хоть пар изо рта не идёт.
— Сколько ты с ними уже работаешь?
— Полтора года.
— Какая ты смелая. Неужели никогда не было страшно? Это ведь рецидивисты. Особо опасные. Не боишься?
— Они работают, я работаю. Каждый делает своё дело. У меня ничего не пропадает... Не, не боюсь.
— Бр-р-р... Я бы не смогла. Умираю от страха при виде этого контингента...
     Дался он ей, этот контингент. И вот так в каждый свой приезд.
     Ну и глаза! Как будто кто-то включает. Переключает... Поправила кудри. Отточенный профиль. А руки!.. Как я раньше не замечала? Да, это женщина с какой-нибудь графской родословной... Не могу оторвать взгляд от её рук. Смотрю и любуюсь.
— ...Что?
— Я бы очень боялась. Ведь здесь и убийцы сидят. Вот возьмут и тюкнут тебя. Им это ничего не стоит.
— За что?
— Не знаю... Просто...
— Ну, так не бывает.
     А ещё говорят, что руки выдают возраст женщины. Эти больше тридцати ни за что не выдадут. А вот мои ещё и прибавят...
— Всё погрузили? Идите отдыхайте. Сегодня больше ничего не предвидится.
— Побегу. Галина Александровна уже, наверное, подписала.
— Приветик! А я к тебе покурить.
     Это Зиночка. У неё нет «тёплого» склада, только «холодные». Поэтому покурить она бегает ко мне.
— Тонечка приехала?
— Да.
— Когда загружать будешь?
— Уже.
— Не проверяла?
— Нет.
— Ох, надуют они тебя когда-нибудь, наплачешься. Может, тогда поумнеешь.
— Обойдётся... Слушай, а сколько Тонечке лет?
— Шестьдесят — это точно. А может, и больше.
— Не может быть! Я думала, чуть за сорок. Ну, пятьдесят... Но чтоб шестьдесят!.. Может, меньше?
— Нет, не меньше.
— Ты что, паспорт её видела?
— Не видела.
— Ну вот! Может, и меньше. А руки... Сравни со своими, с моими. А я ведь моложе её на двадцать с лишним... А глаза, волосы, походка... Нет, ей шестидесяти не может быть. Да и не на пенсии. Если бы ей было столько, как ты говоришь, она давно бы на Большой земле жила. Зачем мёрзнуть? Да ещё и работать?
— Она оказалась здесь во время войны... И ни разу отсюда не выезжала. Никогда. И отпуск здесь проводит. Живёт безвылазно в этом медвежьем углу. И будет жить до самой смерти...
— Почему?
— Да ладно! Пойдём лучше к девчонкам чай пить. От Лили письмо вчера получила, тебе привет. Глебушка большой, уже почти год. Да, он пошёл! Представляешь? Не ползал, сразу пошёл. Обещают в год сфотографировать, сразу же пришлют...
     Я её знаю. Как начинает стрекотать — значит, уходит от разговора. Вернее, убегает. Как в игре «тепло-холодно». Доходит до «жарко» — она в кусты.
— Почему же она никогда отсюда не уезжает?
— Да ну её... Ты в магазине была сегодня? Хочу Глебушке подарок купить. Зайдём после работы?
— Почему она не выезжает?
— ...Здесь раньше четыре колонии были. Одна из них женская. Тонечка оттуда.
— Тонечка?!
— Да, Тонечка.
— Ты знаешь за что?
— ...Она во время войны совсем молоденькая (представляешь, как она выглядела) была в оккупации, встречалась с немцем, жила с ним. Родился ребёнок. А фашист отказался взять её с собой в Германию. Как ей оставаться? Она с малышом — к нему. Требует, просит, плачет. А он — ни в какую. Вещи его уже в машине, он уехать не может, Тонечка в него вцепилась. Ну, оторвал он её от себя, оттолкнул. И к машине. Вот тут это и случилось... Размахнулась она ребёнком, ударила его головой о дерево, возле которого стояла, да в машину ему и закинула. «Забери,— говорит,— в свою Германию и своё отродье». Люди наши это видели. Как город освободили, её под суд... С тех пор и живёт здесь. Сначала в зоне, а теперь на воле. Никогда никуда не выезжает...
— Ну и Тонечка! За что же она тогда всех осуждённых ненавидит? Такую дамочку из себя строит...
— За что ей их ненавидеть? Она их боится.
     ...Как ярко светится Зиночкина «беломорина» на фоне потемневшего за окном зимнего неба. Яркая тёплая звёздочка... Может, и мне закурить? Так вдруг захотелось заглотнуть этот горький дым, почувствовать тепло этого маленького огонька... Я обязательно пойду с ней после работы в магазин, и мы выберем Глебушке самый красивый подарок. А потом пойдём ко мне в гости. Или к ней... Или по очереди... До ночи ещё далеко. И ни о чём мы сегодня говорить уже не будем.
— Аннушка, вот письмо. Всё в порядке, подписали. Спасибо большое. Зиночка, здравствуй. На днях к тебе приеду. До свидания.
     Глаза её мигают, оставаясь раскрытыми, как будто включилось реле времени... Красивые руки кладут на мой стол документы...