Алексей БОНДАРЕНКО
село Озёрное Енисейского района
Алексей Маркович Бондаренко родился в 1946 году в селе Маковское Енисейского района. Окончил Подтёсовское ГПТУ-5, Абаканский политехникум, Хабаровскую высшую партийную школу по специальности «журналистика». Работал на судах Подтёсовской РЭБ, учителем в школе, инженером в леспромхозе, заместителем редактора газеты «Енисейская правда», председателем райисполкома. Первый рассказ «Подарок» был опубликован в 1978 году в журнале «Дальний Восток». Публиковался в журналах «Енисей», «Сибирский промысел», «День и Ночь», «Охотничьи просторы», «Муравейник», «Перезвон». Первая книга, «Мужская трава», вышла в 1994 году, с предисловием Виктора Астафьева. Потом были книги «Берегиня», «Бес в ребро», «Я родился в глуши», «Птица с железным клювом», «Закон — тайга…», «Любовь и боль», «Проталинки», повесть «Стынь неба осеннего», воспоминания о В. П. Астафьеве «И стонет моё сердце…», историческая трилогия «Государева вотчина». Член Союза писателей России.
КУЛИШКА
Светало. Как лёгкий белый дым, клубился над низинами туман. Словно призрачные видения, выплывали из этой вязкой белой гущи кроны деревьев. Вдоль покосов проглядывали неясные очертания полевой наезженной дороги. Окрест ни движения воздуха, ни ветерка. Только рано проснувшиеся птицы радостным и бодрым щебетанием оповещали долы о том, что вновь наступает погожий день с большим горячим солнцем, да изредка пропищит комар, разбуженный вторгнувшимся в тишину стуком колёс тяжёлой повозки.
По накатанной дороге, фыркая, тащил телегу сивый упитанный мерин. Его белёсая грива коротко подстрижена. Мерин то и дело коротким хвостом лупцевал себя по бокам, отгоняя надоевшую мошкару. В телеге на мягком сене спала молодая здоровая баба. Возница, хилый мужичишка с высохшей рукой, чтобы не уснуть, что-то мурлыкал себе под нос. Когда ленивый мерин остановился на взгорке, возница берёзовым прутом достал его по холке, умилительно приговаривая:
— Ну, милай… Отрабатывай отборный овёс, который ты любишь. А его, овёс-то, надоть горбом заробить. Ничо не даётся даром в этой проклятой жизни. Чтобы брюхо досыта набить, надоть постараться. Извернуться вовремя.
Проснувшаяся баба, лениво потягиваясь, сердито буркнула:
— Ты, Лександра, шибко-то не стегай Савраску. Ишшо, не дай Бог, обидишь, и не повезёт дале. Нам ли с тобой пешими шагать в такую даль?
— Ничо, ничо… — довольно кряхтел возница.— Савраска нам ишшо верой и правдой послужит. Вот накосим ему сена вдоволь, овса в колхозе раздобуду. И живи припеваючи. Чем не жись! Всё в наших руках. Живи в своё удовольствие на завидку людям. Мы ишшо покоптим небо с тобой, Матрёнушка. Знай наших, не из последнего десятка. Это у других не из того места руки растут — ни кола, ни двора. А у нас всё ладно, Матрёнушка.
Телега на ухабах скрипела, поднимая не прибитую за ночь росой пыль. Мерин, недовольно фыркая, то и дело мотал из стороны в сторону башкой.
За скрипучей телегой, стараясь не отстать, торопилась невысокая хрупкая молодая женщина в ситцевом, выцветшем от солнца и стирки платье, в шерстяной скатанной кофте с заплатами на локтях. Голова её была повязана лоскутом белой материи, на ногах — стоптанные ичиги. Она тащила за собой десятилетнюю сонную девочку, ухватившуюся за руку матери. Следом понуро шагал мальчик лет тринадцати. Его волнистые русые волосы падали на лоб, закрывали глаза. Мальчик нервно встряхивал головой, рукой поправляя непослушную шевелюру, и, тяжело вздыхая, как взрослый, чуть слышно что-то бормотал.
— Устал, сынок? — участливо спросила мать, когда мерин остановился, чтобы напиться из грязной лужи воды.
— Не то слово, мама,— неохотно ответил мальчик.— Когда всё это кончится?
Мать поняла, о чём спросил сын, и печально ответила:
— Тогда, сынок, когда нужду перемогем.
— Оставит ли она нас когда, нужда-то эта? — зло ответил мальчик и вскинул на мать ясные голубые глаза.— Опять в долг к этим скрягам залезла?
— Сызнова, сынок,— согласилась она.
— У других нельзя было занять?
— Не у каждого лишняя копеечка водится. А к этим в любую пору приди — пожалуйста… Только отработай вовремя. Разве привыкать нам горб гнуть? Спасибо не скажут,— тяжело вздохнула мать.
— Что мы — рабы заклятые, а они — рабовладельцы?
— Человек всегда живёт надеждой. Будет и у нас когда-нибудь светлый день,— успокоила детей мать.— Давно уж зареклась ничего не брать у них в долг, но к кому пойдёшь? В колхозе много не заработаешь. А ведь вас одевать и кормить надо. Сама бьюсь, как пташка в клетке, из последних сил.
— А кто такие рабы, Ванюшка? — спросила брата ясноглазая девочка.
— Научишься хорошо читать, я тебе книжку дам про Спартака. Был такой смелый человек в Древнем Риме. Он таких, как мы, защищал. Сильный был человек. Свободу любил. А таких вот,— мальчик кивнул головой на телегу,— стирал с лица земли.
— Тише, ребятишки,— испугалась мать, заметив недовольные глаза женщины на телеге.
Женщина выхватила из рук возницы берёзовый прут и сильно, со всего размаха, огрела им мерина.
— Ишь, дома ему мало воды. Пшёл… Не напился, идиёт…
Бросив злой взгляд на мужа, она зашипела:
— А ты заспал, чо ли, Лександра? Понужай шибче. А то конь-то у тебя совсем разленился, на ходу спит. Ишь, отожрались обои, не раскачашь. Надо до солнца подвалить изрядно травы. Кака работа в жару! Понужай, грю… Ты-то сызнова под куст завалишься. А мне каково с такими работничками? Корми ишшо энту ораву. Не столь сработают, сколь сожрут.
Баба недовольно глянула на торопившуюся за повозкой женщину и её детей.
Солнце только-только коснулось верхним ободком вершин леса, а косцы уже на прокосе. Впереди рьяно и жадно валила траву большой косой хозяйка покоса, Матрёна Свешникова. Она, в широких шароварах и лёгкой обувке, цветастом платке, как добрый мужик, сильно махала косой — продвигалась по прокосу ходко, с размахом. Не отставала от неё и женщина в ичигах. За ней размеренно, не торопясь, косил паренёк. А уж в хвосте, не поспевая, тащилась девочка. Её коса часто зарывалась в кочки, звенела, задев случайное деревце. Но она изо всех сил старалась, чтобы не отстать от взрослых. Ванюшка, закончив свой прокос, спешил на помощь сестрёнке — оставшуюся траву валил несколькими взмахами косы.
— Старайтесь, старайтесь, ребятишки. Може, и на конфетку заробите,— ёрничала Матрёна, насмешливо поглядывая на косцов.
Осилив прокос, она бросала косу на плечо и важной походкой проходила мимо подёнщиков, чтобы без промедления начать валить траву на очередном прокосе.
Не успело летнее солнце обозначиться как следует на безоблачном голубом небе, а трава на обширной поляне уже была повалена. Она лежала в ровных вальчиках, но была ещё живая. Яркая, благоухающая, подрубленными стеблями пыталась ухватиться за жизнь, низко склонив яркие соцветия к матери-земле.
Ближе к обеду девочка взмолилась:
— Не могу больше, мама. Руки отваливаются. Моя литовка не косит траву.
— Где я вам наберусь литовок? — небрежно бросила проходившая мимо хозяйка.— Пользуйте, чо дали. Не в санаторье тут.
— Потерпи, дитятко,— смиренно ответила мать.— До обеда осталось немного.
Услышав разговор сестрёнки с матерью, Ванюшка нервно тряхнул головой. Его лицо от непосильной работы стало багровым, мокрые от пота волосы прилипли ко лбу, в глазах светился вызов.
— Может, хватит батрачить, мама? — вопрошающе посмотрел он на мать.— Прошли те времена, когда на богачей хрип гнули. Скоро двадцать первый век, а мы всё по дедовским законам живём. Пора и честь знать. Вон уже солнце скоро покатится на закат, а нас не подумали даже накормить. Хоть в воде не отказывают, и то ладно. На кой чёрт нам эта каторга?
— Не гневи Бога, Ванюшка,— принялась уговаривать сына мать.
Она знала его непокладистый характер: наговорит со злости сто вёрст до небес, и все лесом. Другой раз покается, но уже поздно — наломает дров горы, а в поленицу не соберёт. Такой он уж есть, её первенец Ванюшка, своенравный, своевольный, характером на погибшего отца похожий. Самому плохо будет, но никого в обиду не даст.
— Тогда чего этот глист-хозяин у кострища разлёгся? Гляньте, работу нашёл-таки: гнус веточкой от мерина отгоняет.
— У него рука сохнет после войны. Видел? — одна другой короче,— пожалела девочка хозяина.
— На войне! — пренебрежительно хмыкнул Ванюшка.— Нюхал ли он пороху-то? Кроме колхозного амбара с зерном, где он кладовщиком маячит, ничего не видывал. Я про это буржуйское отродье всё прознал. Всю подноготную вывернул наизнанку. Вот так-то, сестрица.
— Я у него медальки видела на пиджаке, когда он в клуб на собрание шёл,— не сдавалась девочка.
— Ме-е-едальки… — передразнил Ванюшка, брезгливо скривив губы.— Знаем мы про эти медальки. За самогонку и кусок хлеба у стариков-фронтовиков скупает. Жлоб!
Ванюшка вынул из кармана холщовых штанов изрядно источенный брусок, чиркнул им по косе, поправляя лезвие. Мать тоже принялась править косу.
Солнце клонилось уже к закату, а стряпчий у костра и не думал звать покосчиков к столу. Измученная непосильной работой мать стала отставать от хозяйки. Та, краснощёкая громадная бестия, будто и не знала усталости — махала и махала косой без передыха и отдыха. Ванюшка тоже выбивался из сил, но, чтобы не показать свою слабость, сунув травинку в рот, отчаянно и зло махал литовкой. Взмах получался широким и резким: густые травы, дрогнув, послушно ложились в высокий вальчик. Он быстро догнал мать, оставив ей свой прокос, наступал хозяйке на пятки. «Загоню подлюгу, отрублю пятки!» — жуя во рту травинку, бесился он. И эта живительная травинка, казалось, придавала ему силы, толкала сделать то, что он задумал, чтобы помочь родным освободиться от непосильного труда. Сильный взмах косой — и другой раз сплеча, со всей силы, рубанул Ванюшка. Ещё взмах посильнее…
— Полуумок! — в отчаянии бросила свою косу хозяйка, едва успев отскочить от острого жала косы паренька.— Изувечишь меня, бешеный!
— Изувечить и хочу, тётка Матрёна,— согласился Ванюшка.— Тебе же в радость издеваться над нами. Гляди, вон сестрёнка уже на последнем дыхании. А какую ты литовку ей всучила — она не режет траву, а мнёт.
— Ну что ты, Ванюша! — запела лилейным голоском Матрёна.— Литовка как литовка, хорошая. Сама ноне пробовала ей косить.
— Сама, говоришь? — не на шутку расходился парень.— На её, коси, чёрная твоя душа.
Ванюшка вырвал из рук тётки её косу, а ей в руки сунул только что взятую у Алёнки литовку. Матрёна с силой полоснула траву косой, всученной насильно ей Ванюшкой. Коса примяла траву, застряла в высоком вальчике. Хозяйка нервно дёрнула её на себя. Косовище треснуло, и култышка осталась у неё в руках.
— И вправду, ни холеры не косит,— фыркнула Матрёна, швырнув оскреметок косовища на землю.— Чой это она, отбита худо. И тута не досмотрел мой Лександра, гвоздь ему в печень. Ой, чо я говорю, прости Господи!
Ваня как ни в чём не бывало, выплюнув травинку, весело насвистывая, направился к костру.
— Постой, Ванюшка,— остановила Матрёна паренька.— Ты куды направился-то? Никак за литовкой? Так я сама схожу. А ты коси, коси, родимай.
— Тебе надо, ты и коси, А с меня будет… — хмуро бросил паренёк.
— Остановись, Ваня,— не на шутку испугалась тётка.— Потерпи маленько. Ишшо вон одну кулишку свалим, и на этом баста. Какая травка там вымахала — одно загляденье. Перестояла ужо, родимая. Сама просится в вальчик. Вместях-то скоро осилим кулишку. Тогда можно и поужинать. А то мне одной-то до белых мух тут махать, не управиться. Чо с моего инвалида Лександра возьмёшь! Немошный он стал совсем. Давай, Ваня, вместях ещё один закосочек осилим. Тогда с чистой совестью можно у костра почаёвничать.
— Так мы ещё не обедали, тётка Матрёна,— повёл предупредительно плечом парень.— Пора и честь знать. О какой совести ты мне толкуешь? Я всё молчал, надеясь на твою эту самую совесть, но моё терпение кончилось. Это мама тихая, угодить всем старается. А меня не зауздать. Лягаться начну. Мамка теперь без моего спросу к тебе ни ногой.
— Ой, и вправду запамятовала я покормить вас. Я ить тоже умаялась не чишше вас. В хлопотах забыла про обед,— притворно всплеснула пухлыми руками Матрёна.— И откель тока свалился ты, такой ретивый, на мою голову?
— Всё оттуда же,— буркнул паренёк и приказал: — Эй, работнички, кончай страду. Собирай ноги в руки — и домой. Вон уже туман над покосами ложится.
— Ванечка, погоди,— семенила рядом Матрёна.— Ужо давно надо было напомнить мне, что вам невмоготу. Я бы расстаралась с обедом. Эй, Лександра, чо там шаперишься, как старая баба на возу. Живи скорее костёр, подогревай пишшу. Вот такой он у меня, муженёк-то, непутёвый: похлёбку и ту вовремя сладить не может как у людей. Всё Матрёна да Матрёна. Куды ни повернись — всё Матрёна. А жить-то надоть… А вам, милай, ишшо картовочки удружу. Денежек дам маленько. Може, с сахарком расстараюсь.
— С плохой овцы хоть шерсти клок,— хмыкнул недовольно паренёк.
Хозяин на застиранной тряпице разложил, видно, вечером варенную картошку, краюшку чёрствого хлеба, несколько вяленых рыбин, небрежно бросил пучок зелёного лука, с краю умостил бидон с квасом. Правда, тут же подсунул несколько кусочков сахара-рафинада и несколько ломтиков белого хлеба.
— Как говорится, чем богаты,— развёл он руками с поклоном, приглашая работников к «столу».
Ванюшка заметил, как мать тяжело опустилась на траву, в её потускневших глазах блеснули слёзы.
— Ой, белый хлеб! — обрадовалась Алёнка.
— Ты сперва чёрный спробуй, а уж после, наверхосытку, белым с чаем из белоголовника угощаться станешь,— сдержанно подсказал Александр.
Ванюшка с матерью переглянулись, пожав плечами. К еде не притронулись.
— Ешьте, ешьте, родимые,— маслила Матрёна.— Вона как справно трудились, заробили. Ишшо вон кулишка застоялась, ждёт нас. Отдохнём маленько и смахнём её, окаянную, чтоб не застила глаза. Пора покосная приспела А то ить одной-то мне не управиться. Лександра-то хворый у меня. Шибко хворый муженёк. А ты чо, Алёнушка, не ешь? Брезговашь нашим угощеньем? Бери, бери, чо Бог послал.
Алёнка, прижавшись к матери, рукавом платьица вытирала слёзы. Она не могла пошевелить ни ногой, ни рукой — умаялась. Но голод брал своё. Она несмело взяла кусочек чёрствого хлеба, потянулась за сахаром.
— Ты, Алёнушка, сахарком-то так сразу не балуйся — подавиться можно,— нахмурилась Матрёна.— С картовочки начни паужинать. Оно так-то сподручней и сытнее.
Ванюшку как пружиной подбросило с травы. Он вскочил и, схватив косу, хрястнул её о берёзу. Косовище — вдребезги, коса с жалобным стоном отлетела в сторону.
— Вот вам картовочка! Вот вам сахарок! А вот и хлебушко белый…
От другого косовища остались только щепки.
— Ты чо взбесился-то? Придурашнай! — затопала Матрёна короткими толстыми ногами, выкатив большущие глазищи.— Я имя как лучше, а оне… Поглядите на него, люди добрые. В кого тока такой изверг уродился? Да по нём давно тюрьма плачет. Глядите, на добро чужое накинулся. А ты его наживал, добро-то наше, оборванец?
Матрёна притворно, закрыв глаза, будто в беспамятстве, повалилась на траву. Её суженый, позабыв про хромоту и болезни, ловко подпрыгнул на подстилке. С кулаками кинулся на мальчишку. Парень извернулся и, зажав в руке литовку, медленно двинулся навстречу обидчику, направляя остриё её ему в грудь:
— Только тронь, дядя Саня! Продырявлю гнилое нутро. Попробуй только рыпнись, кровопийца, герой войны,— твёрдо сказал паренёк, сузив глаза.
И все разом поверили, что в эту минуту произойдёт нечто ужасное. Алёнка повисла на руке брата.
— Не надо, Ванюшка! — заголосила она.
— Брось литовку, Ванюшка. Пожалей меня,— бросилась и мать к сыну.— Ваню-ю-юша!..
Её пронзительный, надрывный крик молнией полоснул по долам. Казалось, деревья качнулись и сникли в жуткой ожидающей тишине.
Горестный душераздирающий крик матери остановил паренька. Он нервно отшвырнул в сторону косу и быстро зашагал в сторону деревни.
— Ну и идиёт! Зверёныш… Погоди ужо, ты у меня ишшо не так запляшешь! — застонал обескураженный хозяин, грозно потрясая в воздухе кулаками.— От меня ты далеко не убежишь, урка. Всё одно не я, так участковый тебя достанет. Спохватишься ишшо, да поздно будет. На карачках приползёшь прошшенья просить. Я нашшитаю те убытков на полную катушку… Век не отработашь... Это ишшо цветочки, ягодки впереди.
Густые сумерки опустились на луга.
По пыльной дороге, с трудом передвигая ноги, спотыкаясь, шла маленькая женщина, измученная тяжёлой работой. Рядом с ней, уронив голову на грудь, медленно шагал паренёк, держа за руку заплаканную девочку. Чуть в отдалении, впереди их, подымая клубы пыли, тарахтела старая телега…