Анатолий ГРЕШИЛОВ

Железногорск

Дипломант «Нового Енисейского литератора» в номинации «Проза» за 2008 год.

АЛОЕ НА РОЗОВОМ

     Почтовый ящик виден из дворового окна и подобен скворечникам, сбиваемым на уроках труда по дереву, которые ведёт лётчик, попавший недавно под сокращение. Редкие письма и обязательная для выписывания ежедневная газета «Правда» попадали с улицы через горизонтальный пропил в заборе. Дверца, закрываемая гнутым гвоздём, иногда распахивалась под напором. Тогда корреспонденция валялась на земле или в снегу, словно нечто подмётное.
     Позже в продаже появились метизы. Гвоздь заменили маленьким крючком, а обрезки резины — форточными петлями, пачкавшими содержимое жёлтым солидолом.
      Когда самодельный ящик ещё закрывался на гвоздь, Сидор увлёкся стихами. Сочиняя, ходил у круглого стола с учебниками и тетрадками, цепляясь шлёпанцами за полосатый половик. В «Правде» часто появлялись стихи к знаменательным событиям и датам.
     Окрылённый фантастическим звёздным рейсом Ю. Гагарина, втихомолку отправил своё творение с просьбой напечатать ко Дню Победы.
     Накануне летних каникул, раньше срока, закололи свинью. Взору Сидора, явившегося из школы, предстала разделанная на клеёнке меж пухлых перин ранних грядок лилейная туша, ошпаренная водой и обожжённая факелом паяльной лампы. Голова хрюшки торчала из тазика. Дядя Паром прессовал в бочонке слоями крупитчатую соль и сало. Пёс, налакавшись крови, дремал с открытыми глазами поодаль от ящика с ежом, пленённым ночью у хозяйского крыльца. Влажные чёрные ноздри морщинил запах палёной щетины и ночные ожоги от вздыбленных серых игл. Гостившая у них тётка готовила домашнюю колбасу, набивая фаршем промытые и вывернутые наизнанку кишки.
     Отец, дядя Паром и высокий мужик из пригородных Кошар с матерчатой сумкой обоюдоострых ножей уселись за кухонный стол, скворчащий свиной печенью и картошкой. Сестра внесла конверт со столичным штемпелем, адресованный лично Сидору, крутившему рукоятку чугунной мясорубки. Позже, когда в остывшей сковороде поубавилось, адресату предложили «изложить содержимое вслух».
     Тот прочёл гнусаво:
— Спасибо за ваши стихи. К празднику Победы получили сотни подобных произведений, и все напечатать мы не могли. Подпись: завлитотделом.
     Для осмысления услышанного требовалось время, потому за столом приумолкли, с удивлением поглядывая на шмыгающего носом чудика. Глуховатый дядя Паром хлопнул лопатообразной ладонью по дну бутылки:
— Взбрело очередное Никите-кукурузнику — запретить держать скотину в городе! Ну да. Я согласен, что кормим магазинным хлебом. Так он же наполовину из кукурузной муки!
     Кошарский скотозабойщик заговорил неожиданно басисто и медленно, будто диктуя:
— Прав этот, как, то бишь, его? Нужно быть поистине мудрым человеком, чтобы оставить Россию без хлеба!
     Отец добавил:
— Соседка дом продаёт, молодым дали квартиру в новой пятиэтажке. Наливай.
     Сидору стало отчего-то неловко и даже стыдно. Ощущение подобно недавнему, когда, будучи в гостях и борясь «на руках» с каким-то шпингалетом, пукнул прилюдно. Ближе к вечеру «поэта» отправили в магазин за бутылкой красного, куда он и укатил на велике, подвернув правую штанину.
     Странное дело: каждый раз, вчитываясь в знакомый текст, напечатанный на официальном бланке, находил в нём всё новые оттенки и нюансы, иногда прямо противоположные вчерашним. В конце концов утвердился в мысли, что краткое, но доброжелательное послание таит в себе завуалированное ненавязчивое приглашение к дальнейшему сотрудничеству. И вдохновился! В охотку всё чаще стал ходить он вокруг стола, впадая в особое восторженное состояние. Мерная ходьба задавала ритм, рождались вирши, где, под шелест алых знамён на фоне розового заката, беззаветные герои творили светлое будущее…
     Какой тетрадный лист будет уместнее для чистовика — в клеточку или линейку? Вырвал двойной лист из середины тетради по литературе. Старался писать округло, выводя каждую букву, чтобы легче читалось. Терпения не хватило, дописывал рукопись своим обычным почерком:

Нас худые вскармливали груди,
Из руин вздымались города,
Подрастали маленькие люди,
В будущем — властители труда.
Ленин в сердце каждого зажёг
В пламя переросший огонёк.
Это пламя нам передаётся
С каждым поколеньем всё сильней,
Оттого и сердце громче бьётся
В полыханье ленинских идей!

     О! Такое напечатают, не ожидая юбилея или праздника! Синий ящик с красным гербом и надписью «почта», висевший на торце нового дома с магазином, под плакатом «Кукуруза — царица полей», глотнул конверт с маркой «10 лет ГДР» за 40 копеек в старых ценах, чавкнув железной губой.
     По прикидке Сидора, появиться должно, ну самое большее, недели через две. Прошло несколько дней, он нетерпеливо перелистывал страницы от первой, пока ещё с одним орденом, до фельетонов и политических карикатур на федерального канцлера Конрада Аденауэра. Но среди статей и заметок о досрочном выполнении планов семилетки и осквернении неофашистами могилы К. Маркса, об успешном завершении десятикратного обмена старых денег на пореформенные и стихов Е. Долматовского, рецензии на книги Е. Пермяка и писем читателей искомой публикации не было. Иногда ему казалось, что проглядел. Вновь шелестел позавчерашней прессой.
     Ещё не «макушка» лета, а облезлые нос и плечи розовеют вторым загаром. Пора бы вернуть дружку проштудированную затрёпанную книжку по гинекологии и отправляться по магазинам за новыми учебниками для восьмого класса. В последний июльский полдень вместе с газетой, опубликовавшей для всенародного обсуждения Третью Программу партии (нынешнее поколение будет жить при коммунизме), доставили весточку из Москвы. Литконсультант Е. Долматовский корректно (галантерейно — подумалось Сидору) намекал на нежелательность использования фразеологических штампов, мягко укорял за излишнюю экзальтацию. Писал о необходимости выражать своё отношение к предмету в оригинальной трактовке. А вот образ алых знамён на фоне розового заката — трудно назвать безупречными в отношении вкуса, который необходимо воспитывать. Заканчивалось послание рекомендацией воздерживаться от употребления слова грудь во множественном числе. Это, разумеется, допустимо в литературе, но в порядке исключения.
     Последнее замечание озадачило Сидора. Окружающие говорили именно во множественном числе:
— Сосёт и сосёт, аж груди болят.
— Ты погляди-ка, как она, стервь, грудями-то трясёт.
     В письме не было категоричных и конкретных указаний, поэтому Сидор не счёл нужным вникать в неясные туманные рассуждения. Что же касается грудей... Исключения допустимы. Так что…и вообще, сейчас он всецело поглощён новой темой. Куба! О ней пишут все газеты, много говорят по радио и показывают вечером после шести в голубом окошке «Рекорда», а отечественный белый сахар заметно порыжел от братской помеси с кубинским тростниковым.
     И вновь синий почтовый аксессуар механически принял доверенную ему вторую рукопись с тем же адресом получателя: Москва Д-47, улица «Правды», дом 24.
     На этот раз набегающая карибская волна выносила на берег маломерную «Гранму» отчаянных «барбудос» с рокотом: «Родина или смерть!» Эхо горных кряжей Сьерра-Маэстра вторило ей: «Мы победим!»
     Первого сентября на общешкольной линейке объявили, что все классы, кроме младших и выпускного, завтра едут в Хомутовский район на уборку кукурузы. Благо, погода стоит жаркая и сухая.
     Восьмой «б» разместили в небольшом здании с двумя тесными комнатками. В каждой — громоздкий железный шкаф. Снаряжая в дорогу, мать положила в авоську добрый «тормозок» варёной магазинной колбасы. Жевать прилюдно неэстетичный кусман с выпадающими на срезе кусочками сала было стеснительно. Сидор просто забросил шматок за необъятный сейф, не обременяя себя размышлениями о последствиях. А через пару дней не самые щепетильные носы явственно улавливали омерзительный запах тухлятины. Наверное, подозрительный смрад ощущался и на улице, отчего местные, поначалу заглядывавшие в окна и светившие вечерами фонариками, стояли теперь в смятении на отшибе у яркого нового щита «Догоним и перегоним Америку по производству мяса, молока и масла на душу населения» и нехотя призывали «гибридов» «стукнуться».
     Длинноствольная кукуруза была так высока, что скрывала модный смоляной полубокс Валентина Кучерявого и шелковистый «хвост» отличницы Лариски, всегда стоявших первыми в шеренге перед преподавателем Кукушкиным, изнурявшим на каждом уроке физкультуры забегами на 800 метров вокруг квартала: «Сейчас я вас на восьмисоточку пропущу, и свободны».
     Початки выносят в мешках и высыпают горками на краю поля. Классная руководительница Светлана Гавриловна, в яркой облегающей кофте и неповязанными концами платка, отмечает в блокноте, кто и сколько мешков вынес. Но делает это как-то невнимательно, рассеянно, изредка вторя метателям увесистых початков:
— Дети, не шалите!
     Ласково греет деликатное сентябрьское солнце. Только хруст и шелест осенней нивы да сипловатое фамильярное приветствие колхозного бригадира, почему-то зачастившего мимо на одноконной линейке:
— Хавриловна! Моё вам с кисточкой!
     Два приятеля, отсиживаясь и покуривая в густом злаке, выносили «собранный» урожай к новой куче, ползком растащив предыдущую. Сидор последовал их примеру. Но когда слишком скоро вышел с очередным мешком на плече, глаза на лунообразном лице догадывались о его обмане. Вернувшись на рядки, помотал головой, будто стряхивал с себя липкий умильный взгляд прозрачных глаз с поплывшей тушью. К концу работ узнали многое от словоохотливого бригадира. О соседнем селе Калиновка — родине «нашехо Мыкыты Серхеевича» — и о «царице полей». Запомнилось, что основание длиннющего кукурузного листа у стебля называется влагалищем, и анекдот, как приехал Хрущёв в колхоз и упал в силосную яму. Один колхозник его вытащил.
     «Не говори никому, что я туда попал»,— говорит Никита Сергеевич.
     «И вы никому не говорите, что я вас оттуда вытащил!»
     Когда после очередного забавного рассказа все дружно гоготнули, у Сидора под носом вдруг вздулся зелёный пузырь. Присутствующие отвели глаза, а бедолага, по примеру бригадира, высморкался прямо на землю. Утешился тем, что рядом не было Лариски.
     Покидали деревню сизым субботним утром. Разъезженный большак между лугом и бесконечным ржаво-зелёным массивом с пасущимися на нём силосоуборочными машинами местами пеленал лоскутный туман. Теряя колею, грузовик нырял, раскачивался и мгновениями повисал над землёй. Теснились на поперечных лавках кузова, касаясь коленями и пузатыми авоськами подаренных за труды золотистых початков. Комбайны, прощаясь, издали кивали задранными стволами выгрузных транспортёров, похожих на вытянутые шеи бронтозавров с маленькими головками. Сидевшая позади Лариска что-то прощебетала Сидору в затылок. Кажется, попросила разрешения держаться за него и, не дожидаясь ответа, уронила на плечи невесомые, но хваткие ладошки.
     «Хорошо, что не ноги»,— подумал Сидор (вспомнив Гоголя), впитывая оцепеневшими худыми мослами под грязной рубахой магию непознанных прикосновений.
     В его отсутствие домашние выкопали в поле картошку и пришла депеша из отдела литературы. Разнокалиберные мешки и чувалы заполнили небольшой сарай, оставив лишь проход к открытому погребу с двумя кадушками. Это солёные помидоры и пока ещё малосольные огурцы.
     В свежей газете сообщалось об успешном строительстве 155-километровой Берлинской стены, а в послании из редакции Сидора укоряли в том, что он, очевидно, невнимательно прочёл предыдущее письмо. Печататься ему в центральной прессе ещё рано. Этой чести и маститые ждут годами. Необходимо много учиться и работать над собой, воспитывать вкус, наблюдать жизнь во всех её проявлениях, вырабатывать свой почерк. В конце — безапелляционное: «Читайте классиков, учитесь у них!»
     Заодно с зимними рамами покрасили и почтовый ящик белой масляной краской, долго потом не высыхавшей.
     Пока не топилась печь, готовили на керогазе, изводя уйму картонных фитилей, похожих на армейские подворотнички приезжавшего на побывку старшего брата. Оттого, что вечером забыли накрыть крышкой бидон с керосином, спящему на веранде Сидору грезилось нечто радужное, вроде цветастого калейдоскопа. После той ночи стало тяжко выстаивать очередь в сонмище летучих испарений полуподземного хранилища. В его чертогах разливал горючую смесь углеводородов медным черпаком через медную воронку таинственный некто в чёрном кожаном фартуке, с медным лицом.
     Сидора с бидоном керосина остановил новосёл, дядя Лёва, недавно купивший соседний дом и работавший кем-то в местной газете. На улице болтали, что где-то за границей выполнял какое-то спецзадание.
— Как дела в школе?
— Двоек нет.
— А я про двойки и не спрашиваю.
— Ну, тройки бывают. Немного.
— Нашему редактору телефонировали коллеги ажно из «Правды», оказывается вы в переписке с самим Евгением Ароновичем! Как вышли на него? Я ведь и сам когда-то пошаливал рифмой.
— А это кто?
— Поэт Долматовский!
— Тот самый? А я думал, однофамилец.
     Сидор нехотя и бестолково поведал о своих безуспешных «попытках». Сосед, долго не понимая сути, откровенно изумился дремучей нахальной простоте молодого претендента и, не находя русских слов, что-то пробормотал гортанно. Спохватился:
— Ничего, ничего, желаю успехов. Рекомендовано пошефствовать. Приносите, подшаманим, напечатаем. Кстати, слыхали свежую эпиграмму? Ты Евгений — я Евгений, ты не гений — я не гений, ты говно — и я говно. Я — недавно, ты — давно… А имя Эрнест Хемингуэй что-нибудь говорит? Скончался недавно Нобелевский лауреат. Вы заходите по-соседски. Тему для разговора всегда найдём.
     О сиволапом невежестве, скромной неосведомлённости и дурном возрастном периоде соседского олуха размышлял над сувенирной кружкой вишнёвой наливки персональный пенсионер республиканского значения, выбравший из предложенных для проживания мест, включавших Прибалтику, среднерусскую равнину. Было время начала телепередач. В новостях сообщали об испытаниях на полигоне Новая Земля самой мощной в мире термоядерной царь-бомбы «Кузькина мать», о новом Дворце съездов на месте здания Арсенала, о решении XXII съезда вынести Сталина из Мавзолея и о принятой после всенародного обсуждения третьей в истории партии программе — построения коммунизма к 1980 году.
— Эээ… первая — 1903 год, второй съезд. Вторая? Построение социализма, 1919 год. Было у партии три программы, две умные, а третья… Всесоюзное похмелье на пике могущества. Дальше, только вниз. Ну-ка, послушай, старуха, частушку о Екатерине Третьей:

Я Хрущёва не боюсь,
Я на Фурцевой женюсь.
Буду щупать сиськи я
Самые марксистския.

     Бездетная жена кивнула на тумбочку с новым массивным телефонным аппаратом:
— Леон, брось витийствовать.
     Завотделом писем, быта и массовой работы газеты «Курская правда» снял чёрную эбонитовую трубку и проблеял:

Обижается народ:
Мало партия даёт.
Наша партия не блядь,
Чтобы каждому давать.

      Окрест под уголками кружевных салфеток светились экраны стареньких «КВН-49» (купил, включил, не работает), привычных «Рекордов» и ещё редких «Неманов» за 288 рублей новыми. Поскрипывая широкими половицами, лопоухий юноша, заложив руки за спину в подражание отцу, вышагивал вкруг стола, стоявшего посередине комнаты. В приёмнике радиолы далёкий женский голос, сквозь трескотню помех, читал текст, состоявший из одних цифр:
— Сто тридцать четыре — ноль пятнадцать — сто восемьдесят два…
     Никто не видел, как алое солнце скатывается к горизонту на фоне розового заката, на противоположную сторону планеты, грея утренними лучами гавайский остров Оаху, родину двухмесячного Барака Обамы.