Ирина МИЛЯНОВСКАЯ

Красноярск

Автор многих рассказов. Печаталась в «Новом Енисейском литераторе», коллективных сборниках.

ЖЕСТОКИЙ УРОК

     Сегодня со мной случилось что-то невероятное, смешное и постыдное. Сегодня меня так унизили, осмеяли, уронили. Стоп! Это неправда. Я сама себя унизила и уронила. Я одна во всём виновата. Да, да. Я виновата. Я — гордая, высокомерная, я… Я получила по заслугам. Но до чего же всё это глупо произошло. Лицо моё горит, а винить мне некого, только себя. Как это случилось, почему? Психологи советуют: чтобы осмыслить ситуацию, надо описать всё как было, всё. И тогда всё прояснится, станет понятным мне самой. Только мне. Мне нужно всё понять. Мне. Другие не в счёт. Их просто нет.
     Итак, с чего всё началось? Сегодня утром я была не такая, как сейчас. Я — ответственный работник районного отдела школьного образования. Я должна была участвовать в работе комиссии по делам трудных подростков, которые попали в поле зрения милиции. Они, трудные подростки, должны были стоять перед нами и держать ответ за свои проступки. С ними должны быть их родители. Хотя бы один из них. Обвинительная речь обычно полагалась мне. У меня громкий голос, чёткая дикция и внушительная внешность. Нет, я не монстр, я женщина. Но я — женщина-педагог, воспитатель. И всё-таки я подсознательно женщина — кокетливая, хорошенькая, желающая нравиться не только своим коллегам, но и этим… трудновоспитуемым. Об этом я только сейчас додумалась, сейчас, после того, как потерпела поражение. А до этого момента я их стремилась подавить, уничтожить своим превосходством во всём: в образовании, в положении. Даже мой вид — причёска, платье, макияж — долженствовал сказать этим отбросам нашего общества, как низко они пали и как далеко им до меня.
     Заседание началось вовремя. Проходило оно в большой комнате. Нас было человек пятнадцать. Сидели мы за сдвинутыми друг к другу столами. Стоп. Я сидела сбоку от стола, облокотившись на него. Ведущая роль принадлежала мне, да ещё Константину Васильевичу, ветерану Великой Отечественной войны, нашему общественнику и помощнику. Остальные составляли молчаливое большинство. В самом дальнем углу комнаты сидели две студентки из педагогического института, практикантки. Молодые люди — чаще с мамой, чем с папой,— входили в комнату по очереди. Они садились на стулья, которые стояли у двери как раз напротив наших столов. Нашкодивший отрок обычно выслушивал все наставления и обвинения стоя. Перед нами прошло уже человек десять этих трудновоспитуемых. Все они молча выслушивали всё, что им говорилось; переминаясь с ноги на ногу, прятали глаза; мямлили что-то несуразное, когда их о чём-либо спрашивали. Родители их подавленно молчали, вздыхали и уверяли нас в том, что это в последний раз, что это больше не повторится, что они будут следить за своими чадами. Надо сказать, что я, как нарочно, в этот день рождения превзошла самоё себя. Меня сегодня уж очень раздражали эти люди, и я не щадила их словесно. Утром, дома, я тщательно причесалась. У меня густые, пышные, волнистые волосы, каштановые с золотистым отливом. Причёску из таких волос делать легко и просто. Выглядит она потрясающе. Платье я надела такое, которое годилось и в театр, и в ресторан, и на строгое педагогическое собрание. Платье цвета морской волны, со скромным треугольным вырезом на горловине, с длинными рукавами, длинной, зауженной книзу юбкой и глубоким разрезом по подолу. Во время работы комиссии я сидела в своей излюбленной позе: нога на ногу, слегка откинувшись назад. Эта поза, как мне думалось, особенно подчёркивала моё превосходство перед этими мямлящими и отводящими в сторону глаза недоумками. Перед нами прошло уже десять подростков, и вот появились они, те самые, которые сокрушили меня.
     Он был парень лет шестнадцати, высокий, черноволосый, с напряжённым, застывшим лицом. Она — его мать — изо всех сил старалась сохранить на своём лице выражение спокойной задумчивости. Но я-то знаю. При первых звуках моего голоса она начнёт плакать. Как назло, вид этой женщины, жалкой и несчастной, подхлестнул меня. Я заговорила о человеческом достоинстве, о гражданской ответственности перед обществом, о святом материнском долге. Парень внимательно смотрел на меня. Он сидел на стуле рядом со своей матерью и не догадывался, что надо встать перед комиссией. «Встань, встань»,— зашептали ему члены комиссии. Парень поднялся неторопливо, продолжая смотреть на меня неотрывно и внимательно. Он не отводил от меня взгляд. Это подвигло меня на новые речевые подвиги. Его мать тоже смотрела на меня. Сначала в её глазах показалось изумление. Она окинула взглядом остальных членов комиссии и снова уставилась на меня. Но теперь в её взгляде читались презрение и насмешка. А дальше случилось то, чего мы все никак не ожидали. Мамаша поднялась со своего стула, перешла через всю комнату, подошла к краю столов, где сидели наши практикантки, и попросила одну из них сесть на освободившийся стул у двери рядом с нею. «Зачем?» — спросила практикантка. «Я прошу вас,— ответила женщина,— вы всё поймёте, посидите рядом со мной».
     Девушка, недоумевая и любопытствуя, пошла за женщиной и села рядом с нею на стул. Женщина кивнула головой, показывая на нас, и что-то проговорила тихо. Практикантка глянула на меня и ахнула. Секунду-две она сидела, ёрзая на стуле, потом вскочила и убежала на своё место за столом. Её подружка наклонилась к ней, очевидно спрашивая, что случилось. Та что-то прошептала ей на ухо, и они обе закатились в беззвучном хохоте. Я растерялась и замолчала. Все привычные слова вылетели у меня из головы. Я смотрела на высокого парня, который всё так же спокойно и невозмутимо глядел на меня, на его мать, которая кусала губы и, казалось, была чем-то возмущена. Я смотрела на них и ничего не могла понять. Комиссия, и без того безмолвная, казалось, окончательно онемела. Положение спас Константин Васильевич. Он тоже ничего не понимал. Но он понял, что эту парочку надо удалить за дверь и прояснить, в чём дело. Константин Васильевич обратился к молодому человеку, который тотчас же оторвал свой взгляд от меня и уставился на него.
— Ты, я вижу, умный парень,— сказал Константин Васильевич.— Ты сделаешь правильный вывод. Будешь хорошо учиться. Какие у тебя планы на будущее?
— Спорт и профессиональный лицей,— ответил парень.
— Замечательно,— улыбнулся Константин Васильевич.— Значит, девять классов ты заканчиваешь и оставляешь школу в покое?
— Да.
— Как твой отец реагировал на то, что тебя задержала милиция в пьяном виде?
— Он меня выпорол,— ответил юноша.
— Прекрасно,— Константин Васильевич потёр руки.— Вопросов больше нет. Я думаю, что мы можем быть спокойными за тебя, и за твоё будущее.
     Лицо парня дрогнуло. Оно прояснилось и будто оттаяло.
— Я постараюсь,— проговорил он.
— Можете идти. Приятно было с тобой разговаривать. Впечатление хорошее. Может быть, когда-нибудь встретимся, только не при таких обстоятельствах. А теперь — всего доброго.
     Мать с сыном вышли из комнаты, а мы все уставились на практиканток, которые перестали хихикать, смущённо переглядывались друг с дружкой и объяснять нам что-либо не собирались. Наконец, одна из них, та, что сидела рядом с матерью подростка, подошла ко мне.
— Ольга Тимофеевна,— зашептала она мне на ухо.— Простите, но вы во всём виноваты. У вас такое платье… Оно не годится. И сидели вы в такой позе… Увлеклись своей речью, потеряли контроль… Одним словом, у вас всё то, что платье закрывает от посторонних, было на виду.
     Кровь бросилась мне в лицо. Работать дальше, то есть говорить, я не могла. Я поручила это другому, а сама сидела, ничего не видя и не слыша до конца заседания. Мои товарищи ничего мне не говорили и избегали смотреть на меня.
     И вот сейчас, у себя дома, вечером, я всё думаю: почему столько этих отпетых хулиганов и их родителей прошло сегодня перед нами, и только эта парочка сокрушила меня? А что же было до них? Меня жалели? Или считали меня такой же уязвимой дурой, какими они были сами? Или им было всё равно, что они слышат и видят? А может быть, они ничего не видят и не слышат? А может быть, они считают, что мне всё позволено? Это им нельзя, а мне можно? А эта женщина, почему она по-другому повела себя? Возмутилась, пресекла. И тут до меня дошло. Она была такой же, как и я. Такой же безапелляционной, жестокой, насмешливой, высокомерной, непримиримой. Она легко сдёрнула меня с пьедестала, который я сама себе соорудила. О, какой жестокий урок! Я, конечно, сейчас выпью чего-нибудь успокоительного. Всё утрясётся, забудется. Только больше я не надену это ужасное платье и не буду так безоглядно обвинять людей, которые попадают к нам на разборку. Всё это так непросто и нуждается в более вдумчивом отношении.