Борис ПЕТРОВ

Красноярск

Борис Михайлович Петров родился 2 января 1932 года в Туле. В 1954 году окончил историко-филологический факультет пединститута в Куйбышеве (ныне Самара) и уехал учительствовать в глухое степное село. Потом был призван в армию, участвовал в известных событиях 1956 года в Венгрии. После увольнения в запас уехал в Сибирь, в Тюменскую область. Но и на этот раз в учителях не задержался — был «призван» на работу в райком партии. Правда, через несколько лет понял, что по натуре не аппаратчик, а настоящее его место — в газете. Почти двадцать лет был журналистом, прошёл путь от районки до правительственных «Известий». В качестве собкора-известинца в 1968 году приехал в Красноярск. В 1979 году принят в Союз писателей СССР, и с этих пор «биография» как переход с должности на должность закончилась, остались только книги. Первая вышла в 1966 году в Куйбышеве, последняя («Жизненный круг») — в 2006 году в Красноярске. Были и московские издательства. А всего под именем «Борис Петров» увидело свет около 20 изданий. Это не считая участия в коллективных сборниках, журнальных повестей и тьмы рассказов, очерков, статей в различной периодике. Живёт в Красноярске.

ХОЗЯИН СТАРОГО ПЧЕЛЬНИКА

     В конце сентября у меня выкроилась охотничья поездка дней на пять. Тихая, смиренная пора, когда осыпается легковесное золото листвы, дышат грустным запахом увядания березняки и осинники и хлебные поля желтеют стриженой стернёй сквозь белые стволы колков. Я забрался в самый глухой угол далёкого района, в сторону от оживлённых дорог, и душа замирала в предчувствии покоя, одиночества и полной расслабленности.
     Давно не езженая колея привела на обширную поляну, молодо зеленевшую сочной отавой; посреди чернела старая-престарая приземистая изба с насупленной замшелой крышей и криво распахнутой тяжёлой дверью из плах. Я слыхал, где-то в этих местах сохранился брошенный пчельник, и сразу понял, куда попал. Но рано обрадовался ночлегу под крышей: уж очень запущенным оказалось жильё. Пол за порогом провалился, перекособоченная дверь еле затворялась, всякий раз издавая ржавый скрип, а матица потолка угрожающе провисла, при её виде голова сама старалась вобраться в плечи. Хорошо ещё, что в низких окошках уцелели стёкла, только одна рама была выставлена, однако сохранилась снаружи, прислонённая к бревенчатой стене в зарослях почерневшей крапивы. В общем, картина полного запустения. Это тем более удивляло, что поляна возле пчельника имела обжитой вид. Рядом с избой из горбыля и рубероида был сколочен аляповатый балаган, громоздился длинный артельный стол на колченогих козлах, чернел обширный круг кострища, валялись вокруг напиленные бензопилой чурки. Бригада жила капитально, о чём свидетельствовало также количество консервных банок и пустых «флаконов» за углом. Ставили сено или заготовляли дрова. Ребята, видать, молодые и весёлые, что я определил по художественному оформлению стана — по притолоке над входом было выведено: «Аттракцион «Проверь себя», а на двери мелом же представлена прекрасная русалка с фигурными губками карточной дамы, лёгкие волночки ласкали обольстительно пышные груди. Я усмехнулся романтической фантазии небесталанного художника. Одно было непонятно: для чего понадобилось разваливать в избе печку? (От неё осталась лишь груда закопчённых с одного бока кирпичей.) Сами квартировали в жаркую пору, но зачем же безобразничать? Э-хо-хо, забыты старые таёжные законы.
     Ужинал в темноте, одиноко, за длинным столом, как председатель, покинутый членами коллегии. Отблески огня играли на двери — казалось, прекрасная русалка иногда шевелилась и подмигивала, я нет-нет оглядывался на неё. Спать, разумеется, пошёл в избу. Притащил из балагана охапку утолоченного сена, сверху расстелил пиджак, в изголовье, пока устраивался, затеплил свечку. Наконец вытянул усталые ноги, прикрылся курткой и задул огонёк. В темноте проплыло облачко едкого парафинового чада, затем из углов потянуло тонким, впитавшимся в стены медовым духом и ароматом сотового воска. Я глубоко вдыхал этот старинный ладанный дух, истома расслабленных мышц разлилась по телу. Сладкий сон принимал меня на свои пуховые крылья...
     И тут в темноте неподалёку что-то зашушукало, зашепталось, невидимо прошелестело проворными лапками и поскреблось. Вот же тварь — мыши, терпеть не могу. Спасу от них нет в таёжных избушках: всё источат, крупу просыпят, сухари обгадят, полиэтиленовые мешки издерут в мелкую крошку. Я громко постучал ладонью возле себя и выругался:
— У, паразитки, пошли прочь!
     Как будто они меня послушаются... Пришлось зажечь свечку. Тщательно осмотрел нару вокруг себя, на всякий случай поколотил по ней торцом топорища, ещё поругался. Мыши пришипились. Однако стоило загасить огонь и отдаться дрёме, темнота снова ожила. На этот раз звуки послышались более грубые, откровенные и... непонятные. Не рядом, а в противоположном углу — кто-то ворохнулся, почесался и вздохнул. Хрустнула старая прогнившая матица. Только этого не хватало! Потрещит да и рухнет на голову. Парни жили молодые, а лодырюги: нет чтобы подпереть потолок — всё бросили и убрались на улицу... Не успел я про себя поругаться, как в раме слегка задребезжало стекло, что-то прошелестело от стены к стене и будто слегка опахнуло. Нет, это не мыши, скорее — птица. Живёт под крышей сова и в темноте начинает шастать. Что ей делать-то в избе, в лесу надо охотиться! А-а, я же вставил раму и затворил дверь — не может вылететь! Чтоб у неё глазищи лупатые вовсе выпучило. Придётся вставать ещё раз. Поднялся, распахнул дверь в темноту.
— Прошу, пани! Совушка, чёртова вдовушка. Выметайся и не мешай отдыхать порядочным людям.
     Постоял у порога, придерживая дверь рукой наотмашь, подождал... И вдруг подумал: «Но если она живёт на подловке, то как попала ко мне в избу через закрытые окна-двери? Ерунда какая-то...» Плюнул, затворил дверь (до чего отвратительно скрипит!), снова устроился на своей лёжке. Подождал, прислушался,— кажется, стихло. Нет, опять в темноте кто-то зашевелился и даже как будто презрительно фукнул, потом что-то ударилось... Ну, вот что, всё равно больше вставать не буду, хоть распляшитесь посередь избы!
     Конечно, любопытно, что это может быть. Ласка гоняет мышей? Для неё звуки тяжеловаты. Кстати, когда сегодня черпал в ручье воду, видел на грязи медвежий след, довольно свежий. Эдакая первобытная растоптанная лапища с узенькой пяткой. А когтищи! Так и подворачиваются под след, глубоко впиваясь в грязь. Разумеется, миша тут ни при чём, просто вспомнилось. А вот кошку парни могли бросить — одичала и шмыгает, вполне реально. Хотя звуки вроде крупнее, как бы сказать, собачьи.
     Я лежал в темноте и спокойно перебирал варианты, может, лишь немного сердясь. Однако усталость после долгого дневного перехода брала своё, дрёма одолевала. «Надо днём слазить на чердак, посмотреть, кто там обитает»,— подумал я, засыпая.
     Утром, прежде чем отправиться на весь день, я по двери взобрался под крышу избы. Там было пыльно и пусто. Валялось несколько старых рамок для сот, сопревший мех с железным клювом — остатки дымокура, пучок пересохшей, потерявшей вид травы. Никаких признаков чьего-либо присутствия — ни следов на сухой земле, ни птичьего помёта, пахло пылью и сажей.
     Зато в горнице, в углу под потолком, я обнаружил не замеченное накануне в сумерках гнездо ласточек. Вот для кого была выставлена рама из окна! Вспомнилась детская примета: «Кто ласточек зорит, будет конопатый!» Обитатели гнезда давно улетели. «Может, в нём поселился кто-то другой? — мелькнула догадка.— Сломать гнездо — разогнать ночную нечисть...» Стать конопатым я уже не боюсь, но... какое же существо может спрятаться в этом гнёздышке? Даже молодые охламоны, жившие до меня, не тронули птичьего дома (хотя и развалили печь...). Нет, просто смешно: с перепугу начал громить ласточкино гнездо! Стыдно, братец, стыдно.
     И в этот момент с удивлением заметил на подоконнике коробок спичек — тот самый, мой. Утром собирался разжигать костёр, хлоп, хлоп по карману — не бренчат. Оставил рядом со свечой? Вернулся в избу — на нарах коробка не было. Пришлось доставать запасные. А он вот где, вчерашний, на подоконнике... Но я не подходил ночью к окну, прекрасно помню! Что за ерунда, в самом деле? И по воздуху перелететь не могли. Тоже мне шуточки — прямо сказать, боцманские! Как они туда попали-то? Выходит, я не всё помню, что тут колобродил ночью, вот до чего заморочил себе голову.
     Охота в этот день не сложилась: бродил, бродил — всё без толку. И нет-нет вспоминал ночные события. Пытался подшучивать над собой, но получалось натянуто и невесело, только росло раздражение. И ещё эта пышногрудая русалка в бликах огня — опять вечером шевелилась и подмигивала за спиной...
     Стоило мне, снова устроившись на ночлег в избе, погасить свет, как в темноте сразу воспрянула чертовщина, будто ждала с нетерпением. Фантомас мой вовсе расходился. Послышалось сопение, кто-то начал бродить, уронил что-то на чердаке, затем принялся копать в углу. Я тихонько протянул руку за фонариком (всегда кладу на ночь рядом), резко схватил — рраз! — и высветил угол жёлтым лучом. Ничего нет... Пошарил круглым пятном по стенкам, потолку — пусто. Но затихло. Выключил фонарик, прислушался — тут же возобновилось. Так и спать, что ли, при огне? Главное, непонятно. Вдруг так же включишь, а оно — вот оно, волосатое, рогатое, с козлиными глазами... Хотя явно: е-рун-да всё это, чушь собачья!
     Чёрт её знает, взрослый и образованный, в общем, человек, а всё равно в ночной темноте что-то такое вздымается со дна подсознания — тоже тёмное, пугающее. Никак не могут люди отделаться от древних ночных страхов. Наверное, мы получаем их с генами от своих пращуров, как остатки волосяного покрова (который научились облагораживать в современные причёски, лихие усы и гусарские бакенбарды). Помню, мальчишкой — идёшь ночью и всё время ощущаешь спиной и затылком, будто позади кто-то крадётся. Вдруг замрёшь, чтобы застать его врасплох,— тихо вокруг. Страх охватывает тебя, жуткий, доисторический страх. И теперь, случается, знакомые женщины недоверчиво восклицают:
— Так и ночуете в тайге один?! А если вдруг...
     А что, собственно, вдруг? Чего реально остерегаться ночью в наших лесах? Волки да медведи сейчас сыты, лихие разбойники, которые могут напасть... Кто же теперь пойдёт ночной порой, чтобы нападать? Все по домам сидят, телевизор смотрят. А из лесных обитателей ночной образ жизни ведут зайцы, мыши, совы — господи, и пусть себе ведут! Остаётся разная нечисть — лешие, ведьмы да кикиморы. Так ведь всякому с первого класса известно, что это бабушкины сказки — только в книжках и мультиках. И всё равно ночью боязно. Почему?
      В детстве было — потому, что ночной жизни леса я не знал. А раз шорох или очертания не объясняются — возникает испуг. Совершенно законное, надо сказать, опасение неведомого. Если б всё живое пёрло без опаски на рожон, короток был бы его срок на земле: страх спасает от неведомого. Чем меньше знаний, тем больше опасений. Дети трусят — ещё мало знают. Древние люди всего в мире боялись — потому что большинства явлений не могли объяснить. А теперь никаких леших-водяных в моём лесу не водится — всё только бездуховные деревья вокруг, неразумные зверушки да птахи, у которых и мозгу-то с напёрсток. Не стало у меня боязни перед природой, воображению в моих лесах дела почти не осталось, фантазии и мифам вовсе места нет — одни знания между нами, только холодный, расчётливый ум. Да, мир стал скучнее, всё равнодушнее мы к природе. А ей теперь каково? Ну, природе-то вовсе худо: коли боязнь у меня перед нею исчезла и никаких богов-святынь в ней не осталось, то... Да, худо теперь её дело.
     Но мой неведомый обитатель старого пчельника — совсем другая штука, вовсе не память о страхах древних предков! Вполне реальные события и ощущения... И отношения у меня с ним складывались всё более напряжённые. Стоило задуть свечку — начиналось: мягкими шажками прошлёпает по полу в угол, по пути что-то зацепит — раздаётся отчётливый бряк падающей железяки. Нервно хватаю в темноте фонарик — щёлк! Луч пересекает избу наискось — никого. Но посреди пола поблёскивает моя ложка. Которая только что — я точно помню! — лежала рядом на наре, вместе с котелком и кружкой. (Это от неё такой металлический гром?..) М-да, скажи спасибо, что не опрокинули на голову котелок с похлёбкой. А кто должен был опрокинуть-то, кто?! Нет, или у меня самого крыша поехала, или кто-то есть. Бред какой-то. Главное, что теперь делать? Собирать манатки — и на улицу, в дырявый балаган? А там уже часа два мерно и неторопливо бормочет по листве, по траве холодный ночной осенний дождь. Мокредь, промозглость. Да и глупо ведь, глупо! Чего испугался, от кого бежать?!
     Э, вот почему не стали спать в избе покосчики, хотя и устроили нары! И что означает надпись «Проверь себя»? Значит, этот леший красноплеший и до меня тут обитал, не надо мной первым потешается. («Надо бы с ним повежливее: услышит — обидится... Чур меня, чур!» — хмыкнул я про себя.) И печку наверняка потому развалили — думали, что в ней кто-то прячется. Да только не помогло. Спасибо на этом, теперь хоть будет спокойнее, что не сам я тряхнулся мозгой. И русалочку, поди, хозяину избы преподнесли, чтобы отвлёкся и оставил в покое. Только, видать, стар уже наш доможил... А, чтоб его, опять, опять!
— Эй, кончай шкодить! — во весь голос заорал я.— Кыш, нечистый дух! А то сейчас... как это вас раньше заклинали: «С нами крестная сила, свят, свят, свят!»
     Ффу, да что это я бормочу? Вот бы кто из знакомых услыхал. А рука между тем непроизвольно шарилась в темноте — ближе пододвинуть ружьё. Нервная дрожь пробежала у меня по всему телу, родившись где-то под затылком и спустившись до живота. Брр! — передёрнул плечами (так, что ли, русалки раньше щекотали?). Вот ведь погань навязалась.
     Опять, опять! Я с ужасом почувствовал, как кто-то пахнул возле самого лица и ткнулся в грудь... У-у, тварина, кыш, брысь, свят-свят!.. И, схватив ружьё, я грохнул в противоположный угол из обоих стволов: ббу! ббу! Там что-то посыпалось, в избе кисло завоняло выстрелом-бездымкой.
     Кое-как я перебился эту кошмарную ночь. Рассвет пришёл мутный, слезливый и долгий. До полудня просидел в избе — идти в лес было бесполезно, сразу вымокнешь до нитки от нависшей в листве, на голых ветвях и в траве мороси. Да и дичь отсиживается в такую непогодь по укромным местам. Варил кашу, чистил и смазывал ружьё, пересчитывал патроны — тоскливо убивал время. И поглядывал в угол, где раньше было ласточкино гнездо. Дробью его разворотило, комочки сухой грязи, перемешанной с былинками, раскрошенные, валялись на полу, внутри распотрошило пуховую лунку, нежные пёрышки. Неприятное зрелище разора, собственного постыдного поступка... Но разве я виноват? Что теперь делать-то? Голова после бессонной ночи была тяжёлой, как чугун с картошкой. В довершение всего, на этот раз я никак не мог найти кружку. Была — в руках держал! Ясно помнил, что с вечера, как обычно, поставил рядом с котелком. Искал-искал, но как-то обречённо, расшатанная ночными чудесами психика устала реагировать остро. Махнул рукой и стал пить из крышки котелка. «Итак, домовой, здрасте-пожалуйте»,— растерянно думал я, прихлёбывая чай. Даже забыл: языческая это нежить или христианский бес, как с ним бороться — молитвой с крестным знамением либо заговорами, рубаху наизнанку вывернуть? Разницы нет: ни молитв, ни шаманства я не знаю, совершенно перед этой таинственной стихией беззащитен. Эка учудил — дробью по нечистой силе, с огнестрельным оружием — на антимир! Смешно... Акт отчаяния. Гм, по законам, так сказать, драматургии: висело ружьё — вот и выстрелило... Кстати, какие они из себя, настоящие домовые?
     Мне почему-то представился старичок с грубым деревянным лицом, прямой бородой и твёрдым носом — весь вырубленный из чурки (теперь пошла мода — деревянные фигуры на детских площадках...). А может, он такой мягкий поролоновый дедушка со щеками, покрытыми белой шерстью? Какой это дух — злой или добрый? Не ведаю... Похоже, не злодей: в старые времена их, помнится, специально зазывали в новую избу. Хотя мелкое вредство порой проявлял: скотину пугал («не ко двору пришлась!»), заплетал гривы... Наверное, они, как и люди, были разные по характеру. Или приходилось напоминать о себе, чтоб чтили. Ага, крошки ему в подпечек бросали, брызгали винца. Хотя тоже непонятно: если хозяин в доме, мог бы и так взять, что понравилось. Вон ложку чуть не утянул, кружку к рукам прибрал... Рассуждал-то я печально, однако порой не мог удержаться от ухмылок — над собою, конечно!
     Дождь на улице прекратился, но в воздухе было сыро и морошно; я занёс котелок с супом в избу, пристроился обедать на углу нары. Усмехнувшись, прежде чем хлебать, бросил в угол несколько крошек хлеба:
— Садись-ка со мной, дедушка, в такую погоду горяченького похлебать вот как хорошо!
      И подумал: «А что, правда, я с ним воюю? Кому от этой конфронтации польза?»
— Нет, в самом деле, дорогой, давай лучше жить миром, а? Чего нам делить? Я через пару ночей уйду. Вон, понимаешь, ласточкин дом пострадал, безвинных птах...

     Вечером всё же сходил погулять по окрестным лесным покосам. Всюду по отаве торчали последние грибы — мокрые хлипкие шляпы. Ненастные облака постепенно расходились, перед закатом проглянуло слабое солнышко. Вернувшись на пчельник, первым делом увидел пропавшую кружку — она преспокойно белела на дальнем конце длинного уличного стола. Сам поставил и не заметил? А мог и дед мой пошутить. Он тут так давно живёт, такой, поди, старенький. Всеми брошен и забыт, никому не нужен. И вдруг появляются какие-то проходимцы, начинают наводить свои порядки. Я бы на его месте, пожалуй, тоже... Ну, позабавился маленько, но, если честно, ведь не шибко — лень ему со мной заниматься. Это я сам затеял свару, начал хвататься за оружие. А к чему? Пару ночей осталось — чего зря конфликтовать?
     Вечером, устроившись на своей наре, я полежал, полежал при свече и, прежде чем задуть огонёк, пробормотал в угол:
— Покойной ночи, соседушко... Даже веселей, понимаешь, когда кто-нибудь рядом...
     (Но честно — это я ему льстил, кривя душой.)
     Он сызнова принялся шастать и вздыхать в темноте, да так печально и одиноко. А я лежал под курткой, притаив дыхание, и делал вид, что ничего не замечаю. Вокруг в темноте колесом летали ложки, кружки и коробки, коловращалось неведомое — ну и пусть. Вдруг мягкой шерстяной лапой провёл мне по лицу. Я вздрогнул, сжался, весь внутренне напрягся. Но ничем не выдал своего ужаса и отвращения. И он постепенно отстал. По-прежнему вздыхал, скрёбся и шуршал, но меня больше не трогал. У него были другие привычные заботы.

     Бесы, нежить бессловесная, агенты антимиров, дематериализованная энергия, полтергейст — всё перепуталось на земле... Главное, я сам чуть было не развязал с ними форменную войну не на жизнь, а на смерть. А зачем, спрашивается? Наш дурацкий принцип — выяснять, «кто под кем ходит»... Пращуры тысячелетиями мирно жили со всякими соседями по планете — и не вымирали, даже наоборот — множились! Но постепенно, набираясь сил и знаний, человек стал преисполняться гордыней: «Всё постиг, могу повелевать и переделывать! Царь природы... Реки — поверну, горы — перенесу, леса — сведу и посажу другие, недра — выверну наружу, буду летать быстрее звука и выше неба!» Достиг. И что, живём теперь счастливее? Нет, счастья на земле больше не стало, только что количество людей на планете выросло, это математический факт. Ну и что, разве в том смысл жизни?
     Главное, и численности своей, самому собственному существованию создал невиданные прежде угрозы — сам сотворил! Если не всесветный атомный катаклизм, то медленное вымирание от ядовитого воздуха, отравленных почв и вод, смертоносных осадков. Доцарствовался, допокорялся! От собственной гордыни и погибнешь... Так не проще ли жить с окружающим миром в ладу? Я попробовал — мир снизошёл на мою душу: в эту ночь впервые спал спокойно. Пусть себе шебаршит — видишь же спокойные сны под ночной шорох дождя... Вот, оказывается, что только и требовалось от меня.
     Через год я опять поехал осенью в те края. И заранее настраивал себя: да-да, жить со старым домовым в согласии, не ссориться, не раздражаться, всё решать полюбовно... Однако приготовления оказались напрасными: старый пчельник сгорел. Наверное, выведенные из терпения новые постояльцы не нашли ничего лучше, как сунуть головешку под угол иссохшего трухлявого сруба. А свой безалаберный стан перенесли дальше вверх по ручью.
     Тоже, так сказать, решение: спалить всё дотла...