Владимир ПРОНСКИЙ

Москва

Прозаик, член Союза писателей России. Лауреат международной литературной премии имени А. Платонова.

ЦАПЛЯ

— А её едят? — спросил я у Олега, когда он брезгливо пнул рыжевато-охристую птицу с длинными жёлто-зелёными ногами, плетьми лежащими на траве.
— Что-то не слышал,— ответил приятель неуверенно и сморщился.— Поганые птицы — дохлятину жрут!
     Я начал разглядывать цаплю, которую так близко никогда не видел, а Олег, осмотрев на свет стволы ружья, обиженно вздохнул:
— Только патрон зря сжёг!
     После его вздоха хотел спросить, зачем он застрелил невредную птицу, но не спросил, постеснялся. Вспомнилось, как собирались на охоту, как он расхваливал здешние места, хотя ничего примечательного в безлесных берегах реки я не увидел... А по его словам выходило, что лучше, чем «охота у свояка», ничего нет на свете.
— Свояк письмо прислал,— говорил недавно Олег за кружкой пива,— пишет, что пролётная утка пошла... Так что собирайся — в следующие выходные рванём, только тормоза отрегулирую.
     Вместе мы работаем недавно: стоим за соседними станками в ремонтном цехе вагонного депо. Он перевёлся из филиала, причину перевода я не знал, да это и неважно; главное: он — охотник. Охотник заядлый, опытный, что для меня, начинающего, заманчиво вдвойне. Это, наверное, и сдружило нас. Хотя первое время не понимал, почему Олег тянется именно ко мне, но потом догадался: не противлюсь его болтовне — а заливать он мастак. Вот смог же убедить, что поохочусь всласть...
     Однако за всю зарю мы ничего не добыли, только тощая цапля согнулась на рыжей траве.
— Отволоку свояку,— скрипуче сказал Олег,— собаке отдаст.
     Он затолкал неуклюжую птицу в рюкзак, а когда возвращались в деревню, передумал и моргнул по-свойски:
— Чучело набью, буду гостей пугать!
     Но заняться птицей сразу у него не хватило времени, а скорее — желания. Потому что, вернувшись с охоты, он уговорил свояка сделать из яблок, скармливаемых скотине, домашнее вино. Олег не поленился слазить на чердак и подал оттуда три огромные пыльные бутыли. И к соседям сбегал — попросил мясорубку. До обеда они со свояком — молодым сонным мужиком — провернули ворох яблок. Мне в этой затее отводилась самая скучная роль: я вырезал у яблок гнилые бока и бросал в эмалированный таз, ощерившийся сколотыми краями. Вскоре руки почернели от яблочного сока, а правая совсем занемела и едва держала нож. Мне бы воспротивиться, но было неловко отказаться, и поэтому я мужественно кромсал яблоки до тех пор, пока все бутыли на две трети не оказались наполненными красно-бурой массой, разукрашенной коричневыми зёрнышками, как изюмом.
     Пообедав, Олег вспомнил о цапле, но от неё стало попахивать, и он выбросил птицу в овраг, потому что пришла пора собираться на вечернюю зарю. Пока собирались, наползли тучи — стало сыро, зябко, скучно. Начался дождь, да сильный, с пузырями, будто стояло лето, а не конец сентября. Свояк завалился спать, а мы с Олегом загрустили и стали ждать окончания дождя, но до самой темноты так и не дождались и последовали примеру хозяина, потому что минувшую ночь провели за рулём и почти не спали.
     Проснулись глубокой ночью. Сонные, начали собираться и, забрав резиновую лодку и ружья, отправились на реку. Вчера четыре километра проскочили мигом, а после дождя, да в темноте, эти километры показались вдвое длиннее.
     Вместе с дождём пришло похолодание, и теперь от реки исходил густой туман, встретивший на дальних подступах. Было интересно и жутко идти в сплошном «молоке», едва успевая за длинной фигурой Олега. У меня, потерявшего всякую ориентацию, вдруг родилось удивительное чувство: сделалось тревожно оттого, что идём в другую сторону от реки и вот-вот должны увидеть крайние деревенские дома... И тем неожиданнее было оказаться на месте — даже чуть не оступились в воду, но нас задержали камыш и осока, росшие вдоль низкого берега.
     Мы похрюкали насосом, надувая лодку, расправили раструбы охотничьих сапог и стали дожидаться рассвета: Олег скрылся на лодке в камыше, а я замаскировался на берегу.
     Рассветало так незаметно, что от постоянного напряжения устали глаза. Я больше доверялся слуху, надеясь услышать свист крыльев, но близко утки не подлетали, а те, что проносились чуть дальше, в тумане видны не были. От сырости и холода, от невезения я мало-помалу к охоте остыл, а ружьё повесил на плечо, устав держать наготове... А тут ещё привлёк внимание паучок, возившийся на росистой метёлке камыша. У паучка, видно, в жизни что-то случилось неладное, он бегал по метёлке туда-сюда, словно искал что-то. Ему, наверное, было очень грустно от одиночества, и никто не мог ему помочь, а я не знал как. Да к тому же моё внимание что-то отвлекало, и не понять, что именно. Это походило на наваждение. Я отворачивался от суетившегося паука, закрывал глаза, но, открывая их, снова и снова видел «мешавший» предмет, находившийся у самой воды на одной мысленной линии с паучком. До предмета было метров тридцать, и в тумане он напоминал корягу, темнеющую в камыше. По-прежнему наблюдая за паучком, я нет-нет да посматривал на предмет и чувствовал, что это необычный предмет — он шевелился, и не шевелился даже — еле заметно менял положение. От собственной неподвижности и напряжения стало казаться, что из воды торчит чья-то рука; наплывала новая волна тумана — и уже виделся горбатенький старичок, стоящий на одной ноге.
     Мне ещё что-то мнилось до тех пор, пока туман чуть-чуть рассеялся. И тут я догадался: это охотящаяся цапля! Едва сделав открытие, я забыл о нём, потому что услышал уток. Два чирка — свист крыльев услышал раньше, чем увидел их самих,— нацелились на полянку чистой воды, но, заметив меня, тотчас исчезли в мягкой туманной наволочи. Это произошло так быстро, что я даже не успел снять с плеча ружьё. Только привычно дёрнулся, хватаясь за ремень, и этого резкого движения оказалось достаточно, чтобы спугнуть цаплю. Она подпрыгнула и, стреканув по камышу округлыми крыльями, стала набирать высоту. Летела цапля тяжело и заполошно, испуганно вытянув шею: отвислые ноги, казавшиеся привязанными, ей явно мешали.
     Вдруг мысли смешались, когда я сообразил, что птица полетела на Олега.
— Это — цапля! — крикнул в туман.— Не стреляй!..
     Но слов моих Олег не слышал, потому что я ещё не успел крикнуть: «Не стреляй», а цапля, сложившись комком, рухнула в заросли... Одновременно с этим, словно из дальнего далёка, услышал выстрел.
     В это утро охотиться я больше не мог. Сразу ушёл в деревню, собрал рюкзак и, распрощавшись с удивлённым Олеговым свояком, спросившим: «Ничего не случилось?» — отправился на шоссе дожидаться попутку, потому что не было сил возвращаться с Олегом в одной машине. Только сказал на прощание хозяину, чтобы не волновался:
— Всё нормально...
     В этот момент я с удивлением подумал, что забыл имя «свояка», совсем не представляю его жену: она постоянно гремела в кухне посудой, но её саму видел раз или два. А пока дошёл до шоссе, запамятовал и название деревни, в которой останавливался на ночлег, да и не хотелось ничего запоминать.
     Вернувшись в город, несколько дней ходил сам не свой.
     Правда, через неделю-другую немного отмяк, во всяком случае, уже не так злобно смотрю на Олега, склонившегося за соседним станком. Только теперь почему-то постоянно кажется, что вместо него стоит кто-то другой: с длинным клювом, чёрным хохолком на вытянутой голове, по-стариковски согнутенький на длинных тонких ногах. Это наваждение не проходит и тогда, когда Олег изредка подходит и что-нибудь пищит по-птичьи, например:
— На русаков не собираешься?.. А то свояк пишет — вино-то вовсю фурчит...
     В таких случаях я теряюсь и не знаю, что ответить Олегу, на каком языке говорить с ним, и всякий раз неопределённо пожимаю плечами.