Николай ЗАЙЦЕВ

Красноярск

«ПРИСЛУШАЙСЯ — КАКОЙ ЩЕМЯЩИЙ ЗВУК…»*

На «Философию любви» Сергея Кузичкина

     Сальери
     И, полно! что за страх ребячий?
     Рассей пустую думу. Бомарше
     Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,
     Как мысли чёрные к тебе придут,
     Откупори шампанского бутылку
     Иль перечти «Женитьбу Фигаро».

          А. С. Пушкин. «Моцарт и Сальери»

     С течением времени на многое научившись смотреть по-иному, переоценив, казалось бы, когда-то непреложные ценности, касающиеся в том числе и русского художественного слова, вслед за поэтическим опробовав и прозаический краешек своего литературного пера, я прихожу к выводу, что грань, искусственно проведённая нами между прозой и поэзией, является чисто условной гранью, и хорошо сказанное прозаическое слово может без ложной скромности претендовать на роль слова поэтического. И напротив, ничего поэтического не имеющее под собой поэтическое слово не может именоваться даже и прозою.
     Кто он, этот уже широко известный даже и в красноярской литературной окрестности как издатель и литератор — и всё же недостаточно, на мой взгляд, известный своей внутренней, глубинной сущностью человек,— Сергей Николаевич Кузичкин — или просто (что, думаю, более пристало писательскому прозванию) Сергей Кузичкин?..
     Уже несколько лет тому назад, видя неординарность натуры этого человека, хотел написать его литературный портрет, да всё как-то не сходилось, откладывалось… А тут — во втором номере за 2009 год «Нового Енисейского литератора» прочёл у этого автора его — эссе не эссе, одним словом — литературно-философское изыскание «Философия любви» — и был не просто восхищён, а потрясён прочитанным!
     Здравствуйте же, дорогой поэт и изыскатель! изыскатель самых дорогих — глубинных, чувственных человеческих руд,— расплавив и отшлаковав которые в горне своего поэтического воображения, выдаёте вы на-гора сверкающее свежим авторским чеканом великолепно сработанное русское слово!
     Ещё много лет тому, следя за литературным творчеством этого автора, как-то в беседе на четыре глаза я ему посоветовал сделать бОльшую ставку всё-таки на прозаическую составляющую его творчества. И сегодня достоверно убеждаюсь, что тогда не ошибся!
     Что услышал я за теми словами, точками и запятыми, из коих в конечном счёте и рождается литературное произведение,— в «Философии любви» Сергея Кузичкина? А услышал я всего-навсего один единственный звук — звук печали и неотзывчатой радости, бунта и смирения, крика и вслушивающегося в себя безмолвия такой близкой — и такой бесконечно отдалённой от нас души.
     Плохо это или хорошо: по прочтении художественного литературного произведения — услышать всего-навсего этот один-единственный звук? А что оставляет нам по прочтении своих произведений тот же Александр Пушкин? ну, хотя бы по прочтении вот этого стихотворения:

     Не пой, красавица, при мне
     Ты песен Грузии печальной…

     По прочтении этих стихов заново рождается и начинает звучать самая душа поэта… И в звучании этом — и боль и радость, и надежда и отчаяние… одним словом, то, что и самое слово-то не может сколько-нибудь членораздельно выразить, а выразить может — один только этот звук,— звук души творца произведения.
     Вот и я, прочтя нынче сочинение «Философия любви» Сергея Кузичкина,— наткнулся своим сердцем на этот колеблющийся звук, не скажу музыку слова (бери выше),— музыку души!.. Которая, точно вздрагивающий под ударами била колокол, вбирающий в свои тона массу других музыкальных и немузыкальных звуков и перемалывающий их в единый, подведомственный только ему одному звуковой хаос, отдаёт вовне — дробя уже на слышимые стороннему уху терции — единый, благозвучный, всепроникающий звук…
     А не напечатлеть ли нам, друзья (хотя это, может быть, пойдёт несколько и вперебой литературоведческой направленности сочинения — зато, я думаю, освежит, встряхнёт от её дрёмистого сна иного незадачливого читателя, что, на мой взгляд, гораздо важнее), не только литературоведческий, но и художнический — ну, не портрет, так хотя бы портретный набросок этого человека?
     А росту он среднего, если едва ли чуть не поменьшего; как и все невысокие люди, чрезвычайно строен и прям, походка лёгкая. В одежде опрятен, и заметна тенденция к продуманной изысканности (галстука никогда не носит; по крайней мере, я не могу представить его в нём). Отложной ворот его рубашки как-то очень хорошо гармонирует с открытостью его лица, которое тоже очень трудно представить себе хмурым, не улыбающимся. Речь из его уст в дружеской беседе льётся, как весёлый ручеёк, иногда прерываясь тихим, располагающим к себе смехом. По натуре, как мне думается, он очень горяч и по-крупному может быть очень не сдержан, но, как и всякий воспитанный человек, держит это своё свойство в ежовых рукавицах. И ещё одно чрезвычайно поразило меня при первом знакомстве с ним на собрании одного из литературных объединений Красноярска: читая тогда впервые перед этой аудиторией свои стихи и рассказывая о себе, он был как-то чрезвычайно открыт для совершенно незнакомых ему людей,— но, может быть, это по своей тогдашней журналисткой привычке. И всё же нет, больше всё-таки — по своей натуре, как позволяют сделать мне это мои последующие наблюдения. Да, слегка кудреват и тёмно-рус. Рука же мягкая, барская, избегающая сколько-нибудь усильного физического труда…
     Ну что же — продолжим?
     Я не склонен выискивать за авторами какие-то мелкие или даже, может быть, и крупные, на чей-то критический взгляд, литературные погрешности. Они другой раз только дарят меня лёгким оздоровительным смехом, оставаясь всё же большей частию пищей литературных пародистов и профессиональных критиков, к каковым я себя, в общем-то, никогда не относил и относить, надеюсь, не буду. Просто, касаясь этой коснувшейся и до меня литературоведческой страсти, не хочется иногда забывать слова Александра Сергеевича Пушкина, что односторонность в литературе бывает пагубна — и не только таланту.
     Вот и Сергей Кузичкин, на мой взгляд, написал это сочинение на досуге, отдыхая душой от более серьёзной, по его представлению, настоящей, романической работы. А настоящей писательской работой, как я понял к тому же и из его философско-литературного эссе, для него является прорывающаяся всё-таки и в эссе ироническая проза… И надо сказать — что подставил Сергей Кузичкин своё литературное плечо под один, если не самый трудный, жанр, обитающий в нашей русской литературе.
     А я-то думаю, что это Сергей Николаич — всё Николая Васильича… Гоголя — чуть не постранично по памяти цитирует?..
     Но мне кажется — тот факт, на который сетует в этом сочинении вызывающий живое человеческое сочувствие автор,— отсутствие в его жизни встречи с всепоглощающей человеческой страстью, то бишь любовью,— не есть ли незримая нам воля могущественного, всезнающего провидения?.. И неизвестно ещё — произойди это столкновение двух стихий: собственного «я» автора с этой самой пресловутой, упорно ускользающей из объятий жаждущего духа любовью,— присутствовали ли бы мы при рождении этого художника,— мало того, не показался ли бы литератору Сергею Кузичкину и его нынешний редакторско-издательский жезл неподъёмно тяжек… И, принимая эту, как мне кажется, жизнеспособную сентенцию во внимание, давайте на мгновение предположим, что на чаши жизненных весов у Сергея Николаевича Кузичкина положено следующее: на одной — любовь, «лю-бовь» ли, которой так трепетно жаждет его сердце, на другой — его литературное творчество и издательская деятельность, которую бы я выделил особо. И теперь я обращаюсь ко всем тем, кто хотя бы единожды напечатлел, то есть оставил оттиск своей души на страницах кузичкинского альманаха: «Вы, уже вкусившие сладкоотравительный запах типографской краски, исходящий от собственных сочинений, вы — за любовь — для Сергея Кузичкина — или за его редакторство и издательскую деятельность в «Новом Енисейском литераторе»?.. — Ох!.. что-то я очень сомневаюсь, друзья, что наша вышепоименованная мною пишущая когорта, не облившися исподу кровию сердечной (приняв в том числе и мою точку зрения по поводу издательского жезла),— проголосует в этом случае за любовь! хотя бы и для такого уважаемого, если не любимого ими человека.
     Я лично первый кладу руку на сердце и во всеуслышание заявляю: я — за литературу и продолжение издательской деятельности! Привожу аргументы в эту пользу. Некто, далеко искать не надо, Вильям Шекспир в своё время сказал приблизительно следующее: «Истинная любовь расцветает всего только лишь один раз в сто лет — и всего-навсего одна на всём земном шаре», в связи с этим, не знаю, на какие большие миллионы и миллионы людей… А один же — из неглупых древних римлян, Палад (тоже, кстати, сатирик),— как-то в своих бессмертных эпиграммах обмолвился:

     Женщина — горечь; но есть два добрых часа в её жизни:
     Брачное ложе один, смертное ложе другой,—

     (да простится ему его жестокосердие!). Вот те после этого и гоняйся за ней — за любовью-то!
     Но после этих, получившихся, может быть, несколько и шутливыми, сентенций (чего я крайне не желал бы — а желал бы Сергею Николаичу поистине добра!) хотел бы я обратить и его ироничный взор, и взоры читателей всё-таки на глубококолейную, серьёзную сторону моих высказываний.
     При всей кажущейся обдуманности и иронической самоотстранённости автора в этом философско-лирическом сочинении, оно трогает, берёт за живое сердце — всё же своей безыскусственностью, какой-то проявившейся в нём человеческой беззащитностью самого автора. Даже несмотря на, конечно, известные ему, проверенные, наверное, неоднократно собственным жизненным опытом есенинские строки:

     В грозы, в бури,
     В житейскую стынь,
     При тяжёлых утратах
     И когда тебе грустно,
     Казаться улыбчивым и простым —
     Самое высшее в мире искусство… —

     эти улыбчивые приёмы и жесты, как у одного (Есенина), так и у другого (Кузичкина),— остаются всё-таки всего-навсего придуманными, неумело выполненными приёмами, через прорехи которых сквозит живая боль и горечь от недостижимого, которые, как бы и ни хотел того автор, передаются слову — этому всепонимающему, умному и строгому утешителю и ценителю нас одновременно.
     Вот здесь-то, из этого-то — и рождается этот чудный звук… рождается где-то далеко за словом,— неподвластен, независим от воли самого автора; неощущаем, непредугадан ни его собственным сердцем, ни его предвидением. Об этом же, только, может быть, чуть с другой стороны, говорил некогда и Эдгар По: «И когда говорят о прекрасном, то подразумевают не качества, как обычно предполагается, но эффект; коротко говоря, имеют в виду то полное и чистое возвышение не сердца или интеллекта, но Души».
     Читаешь «Философию любви» Сергея Кузичкина, читаешь и перечитываешь, вот уже в который раз, и великих мастеров русского художественного слова — и хорошо, крылато становится от этого прочтения на душе. Как косо вскинутый в небесную высь утренний парус, ловит она свежее дыхание, порывы и вздохи — а то и безбрежную немоту великого русского слова! Привольно-радостно клонится она вникь своим ветрилом, уловляя в него, как тоже, может быть, и нечто недвижущее, но прекрасно-необходимое — даже и самый этот щемящий звук, рождающийся им, остающийся по нём — необходимый для этого привольного скольжения по утреннему распутью волн. ______________
*Виктор Брюховецкий, Санкт-Петербург.

3 июня 2009

Об авторе:

Николай Александрович Зайцев родился в 1948 году в посёлке Мотыгино. Окончил Красноярский медицинский институт. Публикуется с 1983 года. Автор поэтических драм «Недужный дом», «Андрей и Рогнеда», «Царь Димитрий. Восхождение и смерть». Книга «Недужный дом» издана в 1998 году, две последние драмы — в 2008-м книгой под названием «Трагедии». Стихотворения вошли в антологию поэзии Красноярья «На поэтическом меридиане» (1998), в антологию одного стихотворения «Поэты на берегах Енисея XVIII-XXI вв.» (2008). Автор театральных рецензий и художественных очерков. В настоящее время работает также в жанре поэтической и прозаической сказки. Его рассказ «Шербурские зонтики» звучал по радио России в программе «История любви». Ощущает себя поэтом-драматургом. Живёт в Красноярске.
Сайт в Интернете: www.rosdrama.com
E-mail: info@rosdrama.com