Тамара МОСКАЛЁВА

Нью-Йорк, США

Прозаик. Член Международного Союза писателей «Новый Современник». Родилась во Фрунзе (Киргизия). Выросла и работала в Челябинске (Южный Урал). Долгие годы жила в небольшом городке близ Душанбе. По профессии — инженер-строитель. В Америке с 1993 года. Неоднократный призёр международных интернет-конкурсов. Её работы — в печатных и интернет-изданиях России, Израиля, Канады, Германии, США («Протуберанцы», «Читайка», «Фома», «Вечерний Челябинск», «Алое поле», «Топос», «Портфолио», «Я», «Слово/Word», «ЗОЖ», «Русский Базар», «Новое русское слово», «Флорида», «Еврейский мир», «Шломи», «Бриксбрум», «Побережье», «Ванкувер Экспресс», «Новый дом» и др.).

ИЗМЕНА

     Вторые сутки поезд отстукивал километры. За окном менялись осенние картинки.
     Мы сидели с ней в уютном купе и разговаривали. Давно перешли на «ты», как будто знакомы были вечность.
— Представляешь, прожила я со своим мужиком сто лет и ни разу не изменила,— она рассмеялась, качнула головой, поправила цветастый платок на пышной груди.— Слушаю — у той любовник, у другой... Хм... А я, как дура,— всё с одним.
     Женщина помолчала.
— Знаешь, мужики всегда за мной табунами ходили, правда, не вру. Я вообще-то впечатлительная, влюбчивая... но всегда скрывала в себе, а чтоб на стороне чего-то... или по-серьёзному — нет, никогда. Да и болезней всяких боялась. Надо мной девчонки даже смеялись, веришь? А я про себя думала: как это... с любовником... в постель... не стыдно? С мужем-то привычно всё. А вот как тут?.. Интересно. И решила я, грешница, тоже завести любовника... о-ой... — попутчица хохотнула, заиграли ямочки на румяных щеках.
     Она обхватила пухленькой ладошкой стакан с чаем, размешала сахар. Отхлебнув, продолжала:
— Однажды суженый отправил меня на курорт. Ну, думаю, самое место подыскать любовника-то. И тут, как специально, закрутился около меня «фрукт» один: «Хочешь грушку? Хочешь яблочко? Мороженку, пироженку. Цветочки. Розочки-ромашки». В автобусе всегда со мной садился. Услужливый такой. Присмотрелась я: мужик симпатичный, в тельняшке, гордый внушительный нос, сам крепкий, ну Аполлон, и всё! Как-то днём пригласил в номер. Коньячок, шоколад. Выпили, поговорили... Он — обниматься. Я — не против. Прижал. Жарко поцеловал. И так мне стало сладко... аж голова закружилась... Волнуемся оба. Он не терпит... Да и я уже хороша... «Н-ну?..» — шепчет в ухо, сам уже разделся. «Светло, закрой окно»,— прошу. Разгорячённый, он полез на подоконник, задвинул шторину, а я в это время быстренько приготовилась — лежу, как говорится, при полном «параде». Оказывается, как всё просто, и не стыдно совсем... Полыхаю от нетерпенья, не дождусь, когда жадный кавалер набросится. И вот он уже здесь... «Ну же!..» — я закрыла глаза и... «Дур-рак! Надо было сразу... И зачем только тебя послушал — полез окно закрывать?.. — он бухнулся рядом.— Давай полежим, может, потом... чего...» Кипяток схлынул. Полежали. Помолчали. Лениво перекинулись словами. Короче, ушла я «не солоно хлебавши»... А на другой день он извинился: дескать, лечусь на курорте от импотенции. Надо же, и такое бывает...
     Попутчица моя помолчала. Серьёзно продолжала:
— И решила я не испытывать больше судьбу. Но вот... до сих пор не пойму... изменила я мужу-то или как?..
     Она вопросительно смотрела на меня.
     Мимо окон скакали столбы. Поезд дробно выстукивал: «изменила-или-как-или-как».
     А я глядела в окно и не знала ответа.

ВАЛЕНКИ

— Мам, ты чего шьёшь? — из-за плеча спросил Владимир.
— Бурки простегала... дошиваю,— не отрываясь от машинки, ответила Лизавета.
     Сын вышел из материной каморки, раздражённо скривился:
— Фуфайка, фартук,— загнул пальцы,— душегрейка, бурки... Ну чего ты опять взялась барахло шить, а? Мам? У тебя что — одеть-обуть нечего?..
     Владимир подошёл к большому шкафу, резко открыл:
— А для кого я всё это покупаю, ты не скажешь?.. Эти костюмы, жилеты, шарфики... — Он посмотрел на мать.— Для кого с гастролей каждый раз привожу?.. Уже шифоньер ломится от твоих вещей.
     Сын нервно заходил по комнате. Перебивая треск машинки, заговорил опять:
— Бу-урки она шьёт!..
     Он вытащил из коробки изящные сапоги на каблуке, потряс:
— А это что, по-твоему?
     Лизавета искоса глянула.
— Ну оденься ты хоть раз по-человечески! — распалялся Владимир.— Мне же от людей стыдно! У артиста такая зачуханная мать... Посмотри, на кого ты похожа. Зимой и летом — одним цветом: фуфайка, юбка до пят, бурки с галошами, драная шаль.
     Владимир забросил сапоги в шкаф, процедил:
— Хм... седины-то нормальной... благородной... и той нет. Не поймёшь, какого ты цвета. Ни причёски не сделаешь, ни волосы не покрасишь. Вечно ходишь, как эта... — он запнулся.
     Лизавета удивлённо повернулась:
— Хорошо, сынок, мать полощешь...
— Чего — «полощешь»? Неправда, что ли?.. Вон, у Розалии Никандровны... всё при ней — и вид, и стать,— Владимир поднял указательный палец.— Же-енщина! Дама! А ты...
     Сын брезгливо посмотрел на мать, отвернулся. Та, раскрасневшись, согласно кивала, молчком перебирая ногами широкую педаль: «Правильно... так меня...»
     Сын понизил голос:
— Я же не могу из-за тебя приличную девушку привести. Как ты этого не понимаешь, а?
     Высказав наболевшее, Владимир скрылся в своей комнате, хлопнул дверью. Вскоре послышался его баритон: «Ммм... Ммма-а-а... Ммо-о-оо... Ми-а-ааа-ля-аа...»
     «На концерт собирается... — Лизавета встала из-за машинки.— Ну вот... готово».
     Она положила обновку на большой сундук у окна, присела. Отодвинула цветок на подоконнике, подняла шторку. «Ишь буран какой... то-то меня ломает всю. А ноженьки... о-ох... сил никаких нет,— вздохнула.— И чё злится? Сколь раз можно говорить об этом...»

     Лизавета подтянула маленькую скамейку под ноги и, приподнимая ступни и ойкая, взялась смазывать шишки у большого пальца. «Ишь как разбарабанило... хорошо ли йодом-то кажный день?.. кожа растрескалась как... у-уф… Теренчиха сказывает, прошли шишки... может, и правда йод-от поможет?..»
     Бухнула дверь.
     «Ушёл. Закрыл ли избу-то?.. всё тепло выстынет». Лизавета обернула ноги, надела новые бурки («Просто-орно...»), вымела залетевший снег, плотней захлопнула сенцы. Не зажигая света, прилегла на сундук. Она любила посумерничать.
     «Да... энтого, слава Богу, в люди вывела... А того... о-ох... и где его опять черти таскают? Уж должон бы с работы прийти... не попал ли в милицию опять?.. — Лизавета протёрла ладошкой потное стекло, впиваясь в темноту.— Поди, по льду* опять с ширмачами бегат. Или в деньги играт где... Господи! Царица Небесная... вот ведь наказанье-то...»
     Измученная невесёлыми мыслями Лизавета задремала.

     Мелодичный бой часов нарушил сон. Лизавета встрепенулась, поднялась. За окошком звякнула щеколда. Захрустели быстрые шаги. На крыльце кто-то затопал, сбивая снег. «Борька! Пришёл, слава Богу!»

     В избу, в клубах пара, вбежал младший сын, торопливо закрывая дверь. Включил свет.
— Мам, ты чё опять в темноте-то сидишь? Свет, что ль, экономишь?
— Плотней дверь закрой — ишь несёт,— встала мать навстречу.— Раздевайся скорей да садись ужинать — а то простынет. Печка уже протопилась. Замёрз, поди? — спросила она, помогая стряхивать с холодной тужурки снег.— Скидавай шапку — снегу вон сколь налипло, промокнет.
— Погоди, мам... сниму — успею. На вот... — Борька протянул объёмный свёрток.— Эт — тебе.
— Чтой-то?.. — не поняла Лизавета, принимая свёрток.
— Я ж получку сёдня получил... Холодрыга такая, а ты... без валенок. Все лавки обегал, самовaленые искал. Примерь. Посмотри, какие мягкие. Они — тёплые, и шишкам твоим тесно не будет.
     Лизавета так и села на свой сундук: «Сынок...»
     Борька сбросил тужурку с шапкой на пол, устроился напротив на скамеечке.
— Давай надеть помогу,— развернул подарок.
— Сыночек... прости старую...
— Хм... За что? — хохотнул Борька.
— За мысли дурные... — Лизавета поцеловала сына в вихрастую макушку.

*По льду — по зимней речке, любимому месту зареченских ребят.