Владимир ПРОНСКИЙ

Москва

Родился в городе Пронск Рязанской области в 1949 году. Работал токарем, водителем, корреспондентом, редактором. Автор романа-трилогии «Провинция слёз», романов «Племя сирот», «Три круга любви», «Казачья Засека», «Стяжатели», книги избранных рассказов «Лёгкая дорога», а также нескольких книг повестей и рассказов. Публиковался в журналах «Молодая гвардия», «Москва», «Наш современник», «Роман-журнал ХХI век» и во многих других журналах и газетах, в коллективных сборниках в ближнем и дальнем зарубежье. Лауреат премии имени А. С. Пушкина, Международной литературной премии имени Андрея Платонова. Член Союза писателей России.

ЛЁГКАЯ ДОРОГА

     В это путешествие я собирался давно, но всё было недосуг: то отпуск неподходящий, то с погодой не везло, то настроения не хватало. Да и зачем идти пешком, когда на машине можно, надо только с погодой подгадать.
     Капризы собственной души длились несколько лет, и вот подошёл такой момент, когда откладывать поход более не хватало сил, будто человек, сидевший во мне, сдался и пустил моё желание на волю, а я это сразу почувствовал, но до поры это казалось тайной, я пытался сохранить её, но ничего не получилось, когда однажды встал пораньше и начал собираться. Матушка сборы сразу заметила, и пришлось всё рассказать, чтобы избавить её от лишних волнений. А она как узнала, что собрался я к тётушке в Болотово, то сразу и сама засобиралась, и огорчилась, узнав о моём намерении идти пешком, стала отговаривать.
— Не ходи сегодня,— сказала она обиженно,— у меня ужотко рука ломила... Дождь будет! Или ещё какая напасть!
     Рука у матери — барометр. Сломала она её лет тридцать назад, кости срослись неправильно и плохо, и чуть что — болят, особенно к непогоде. И вот она знающе начала стращать, убеждать, а мне не хотелось с ней спорить, я лишь потихоньку гнул своё, не желая до конца выдавать тайных мыслей, хотя теперь и не тайных, а сокровенных чувств, не очень понятных и объяснимых даже самому себе. Поэтому, наверное, необходимость отправиться в дорогу именно сегодня — подавила все иные желания. Видимо, такой момент подошёл, а я окончательно созрел.
     Тётя Паша — одна из семи сестёр матери... Был у них ещё и брат. На войне погиб. Не помнил я и самых старших тёток, а вот с остальными виделся часто, рос у них на виду. Исключением являлась только болотовская тётя Паша. Она жила, как считали мы, жившие кустом, в дальней деревне, и поэтому виделись с ней редко. Прежде мать встречалась с ней чаще всего в церкви или на базаре, а в последнее время больше на похоронах. Тётушки умирали одна за другой, и я чувствовал, что вместе с ними уходит что-то необъяснимое из моей жизни, но нужное, без которого жизнь делалась иной и которое всегда хотелось объяснить. И вот теперь, собираясь в Болотово, я словно бы пускался вдогонку за этим необъяснимым. Хотел идти налегке, но матушка, уверившись в моём твёрдом намерении, засуетилась, забегала и в конце концов вручила рыхлый узелок в виде завязанного крест-накрест платка. Отказаться я, понятно, не мог, поскольку тогда опять возник бы разговор о надвигающемся дожде, а мне хотелось отправиться побыстрей, пока желание не утомилось от затянувшихся сборов.
     И вот я за селом, и быстро вспотел, а на первом подъёме вспомнил слова о дожде, потому что парило, что с утра бывает довольно редко. Недолго думая, снял тенниску, подвернул джинсы, словно мне не хватало воздуха и я решил дышать всем телом.
     Дорогу до Болотова никто никогда не мерил, но, по слухам, до деревеньки этой километров двенадцать. И большая часть пути — лесом. И вскоре я подступил к нему и пошёл сначала опушкой, а потом — за старой, заросшей бурьяном шоссейкой — негустыми дубками. Когда они закончились — спелым смешанным лесом. Чем глубже входил в него, тем шагал осторожнее, остерегаясь наступить на сухой сучок и невольно проникаясь таинственностью леса. Казалось, что за мной кто-то следит из тёмной зелени листвы, и я невольно стал сдерживать дыхание. Вдоль едва заметной дороги в ещё росистой с ночи траве виднелась спелая земляника, иногда я наклонялся, срывал ягоды, но делал это, невольно оглядываясь, будто за мной кто-то действительно следил и мог схватить. Навалившиеся страхи смешили, но от этого они не становились менее страшными, и невольно вспоминалось, что в пору охотничьей молодости, возвращаясь с вальдшнепиной тяги или ещё где-то припозднившись, я запросто шагал ночным лесом и даже старался наделать побольше шума, чтобы все знали (а кто — все?), что иду я! Теперь я почему-то не шёл, а крался, ругая себя за неосторожное движение, которым иногда выдавал себя. Тогда вновь и вновь хотелось оглянуться, но всякий раз я останавливал себя, не желая поддаваться навалившимся мнимым страхам. И тогда я закричал на весь лес, да так громко, что от собственного голоса побежали мурашки по всему телу.
— Оу-у-у,— протяжно, как лось во время гона, заорал я и повторил крик несколько раз.
     От духоты ли, от волнения ли я основательно вспотел, и когда, приостановившись, услышал — как запоздалый ответ — далёкий гром, то обрадовался ему. И чем сильнее он гремел и приближался, тем свободнее я чувствовал себя... Вспомнилось, как давным-давно, когда и в школу-то ещё не ходил и был жив отец, мы ездили в Болотово на лошади, которую брали у колхозного объездчика за четвертинку. Ездили этой же самой дорогой к престольному празднику. Когда возвращались, отец гнал лошадь, чтобы успеть до темноты и дождя. С той поры осталось ощущение жуткой скачки; мама взвизгивала, когда пролётку подбрасывало на корнях, а отец что-то кричал — то ли ей, то ли на лошадь — и крепче прижимал меня к себе. Тогда мы от дождя ускакали, а сейчас я шёл навстречу ему всё быстрей и быстрей. И побежал бы, но неожиданно увидел впереди просвет и вскоре очутился на опушке. Сразу заревел ветер, заскрипел деревьями, и я невольно стал искать защиту от наступавшего дождя и нашёл её под шершавым неохватным дубом.
     Первых капель я не ощутил и не заметил, что дождь уже идёт. Только когда всё вокруг утонуло в белёсой водяной пыли ливня, и, взорвавшись над ухом, оглушил гром, и молния жиганула, казалось, в мой дуб, заставив прижаться к колючей коре, только тогда я вспомнил, что в грозу нельзя стоять на опушке леса, да ещё под высоким деревом. Но искать другое пристанище было поздно, да и не хотелось суетиться.
     У меня не оказалось часов — специально оставил дома,— и поэтому не мог точно определить, сколько времени отстоял под дубом. Наверное, не очень долго, так как буквально на глазах туча запрокинулась, крутнулась разорванными краями и сползла в ту сторону, откуда я прибыл, заслонившись крутобокой радугой. Оставив опушку, пошёл по мокрой траве, высоко поднимая ноги, а вымокнув, ступал смелее, ощущая всем телом посвежевший воздух, радуясь синему-синему небу над головой и дороге, которая ждала впереди, и волшебство разлилось по душе от этого ожидания. Сумрачность леса сменилась раздольем полей, и казалось невозможным надышаться и наглядеться простором. Я шлёпал полевой дорогой и не замечал размокшей и парящей под солнцем земли, а любовался намытыми в колеях разноцветными камешками, и хотелось пройти по этим камешкам босиком. В лощинах окатывал себя водой с кустов орешника и радовался ей, хотя совсем недавно прятался от дождя. Теперь я всему радовался, и чем ближе к Болотову, тем большая радость оживала во мне. Поэтому не огорчило, что раз или два сбился, когда пошёл не раскисшей дорогой, а прямиком, как мне показалось, берёзовыми посадками, и набрёл на луг, усеянный спелой клубникой, и не смог устоять перед ней. Ползая на коленях по мокрому лугу, наелся до оскомины, потерял мамин узелок, нашёл его и пошёл дальше, и одни коршуны в высоком небе провожали меня, о чём-то изредка переговариваясь меж собой.
     Первоначальные планы придерживаться той дороги, какой ездил когда-то в гости, окончательно забылись, и мне в этот день казалось смешно строить какие-то планы. Ну их... Только в этот день, так мне казалось, я ощутил нынешний отпуск и уже не представлял, что я — московский шофёр и, не будь отпуска, крутился бы сейчас по угарным улицам, боясь вздохнуть всей грудью.
     Мысли, мысли. Они вели всё дальше и дальше. В конце концов я окончательно заблудился в беспредельных просторах, но это нисколько не огорчило и не испугало, потому что я чувствовал, знал, что именно сегодня нужно заблудиться, именно сегодня я должен куда-то идти и идти.

ПРОСТИ, ВОРОНА!

     К этой взъерошенной вороне с перебитым крылом и кривым клювом привыкли в нашем дворе быстро, и она, наверное, привыкла, но близко никого не подпускала, даже если её пытались кормить. Никому не доверяла. Особенно остерегалась собак, от которых ей, видимо, и досталось. Они частенько гонялись за вороной, видя в ней лёгкую добычу, но всякий раз она проворно пряталась в густом и колючем кусте боярышника, где собаки не могли достать, а бездомных кошек во дворе нет. Ворона и ночевала в этом кусте. Правда, к середине октября он остался без листьев, но зато колючки по-прежнему надёжно защищали ворону. Переночевав, она, прыгая с ветки на ветку, спускалась на землю и начинала искать пропитание. Её обижали сородичи, не давали житья голуби, даже нахальные воробьи, пользуясь её инвалидностью, частенько чуть ли не из клюва выхватывали что-нибудь съедобное, но она держалась. Хотя чем ближе была зима, тем чаще ворона подолгу сидела в боярышнике, словно ленилась, особенно когда шёл дождь и поднимался ветер, трепавший безжизненное крыло. Ворона пыталась подбирать его, но оно не слушалось, и тогда она забывала о нём, словно о бесполезном предмете. Сидела неподвижно, нахохлившись, будто обдумывала предстоящую жизнь.
     Когда пришёл первый зазимок, она, то ли боясь снега, то ли остерегаясь спускаться по скользким ветвям, весь день скрывалась в запорошенном кусте, и не хватало сил спокойно смотреть на неё. Когда стемнело, я решил поймать ворону, вылечить ей крыло и после отпустить на волю. Мне это казалось реальным делом, хотя и знал, что ворона переполошит моих домашних, быть может, вызовет недовольство. Пусть. Потом-то они обязательно привыкнут к ней, даже привяжутся, особенно внук. Надо только какое-то время, как я слышал, подержать птицу в темноте и не кормить, и тогда, проголодавшись, она сама постепенно освоится. Одевшись, вышел на улицу, осторожно подошёл к боярышнику. Ворона сразу насторожилась, а когда я хотел дотянуться до неё через колючки, она неуклюже попыталась забраться повыше, но оскользнулась, колотя по воздуху одним крылом, свалилась в снег и, подпрыгивая, пустилась наутёк. Я бы, наверное, мог догнать, но боялся ещё сильнее повредить ей больное крыло и отстал, оставил затею с поимкой до следующего дня.
     Но утром ворона во дворе не появилась.
     Через неделю по-настоящему завьюжило, беглянка окончательно пропала, видимо, погибнув от бескормицы и холодов. «Отмучилась!» ? подумалось мне, и стало нестерпимо жаль несчастную птицу, которая с испугу не захотела жить в неволе, оказавшейся бы для неё спасением. Но разве можно было это объяснить ей?
     Зима тянулась и тянулась, о вороне все забыли. И я подзабыл. А потом и вовсе стало не до неё, когда, выходя из автобуса, поскользнулся, упал и сломал руку, ногу повредил. Меры в таких случаях известные: гипс, постельный режим. Сразу появилось много времени для раздумий, особенно когда сын со снохой уходили на работу, а внук убегал в школу.
     В первые дни моего бедственного положения все они были внимательны, жалели, а потом, чувствую, поостыли, слишком быстро привыкнув к чужой боли и моему незавидному положению, будто я всю жизнь был хромой и загипсованный. Теперь постоянно приходилось просить о чём-нибудь. Вскоре это и им надоело, и мне. Через неделю я кое-как оделся, обулся, не завязывая шнурков, и, решив доказать свою независимость, отправился в аптеку. Шёл по скользкому тротуару осторожно и почти добрался, но, остерегаясь проезжавшей мимо машины, оступился… Упал, как показалось, удачно: лишь немного добавил боли в колене, а загипсованную руку вроде бы спас. Но это только показалось. Был перелом простым, а стал оскольчатым и со смещением. Лечащий врач вздохнул: «Перелом у вас нешуточный!» ? и отправил в больницу на консультацию. Поехал. Посоветовали ложиться на операцию. Сразу начал готовиться к госпитализации, а когда, насидевшись в очередях поликлиники, с превеликим трудом подготовился ? в больницу не положили. Сердитый заведующий травматологическим отделением запугал, сказав, что на подобную операцию страховка не действует, надо платить. Сказал таким тоном, словно я собирался просить у него взаймы.
     ? К тому же придётся брать костный материал из ребра,? предупредил он,? а это ещё одна операция, а потом и ещё ? по удалению из руки временной металлической пластины… Вам это нужно?! ? спросил он почти с угрозой.
     Высокий, белокурый заведующий, как все крупные люди, должен бы быть благодушным и спокойным. Этот ? нет. Всё чего-то нервничал и нервничал и барабанил толстыми пальцами по столу. В общем, запугал так запугал. Спасибо, что не до смерти. Что мне оставалось? Настаивать на операции? Так он тогда из вредности так прооперирует, что… Поэтому не стал связываться, если уж почему-то оказался ему в тягость. Вернулся домой и стал ждать, когда сама собой срастётся рука, хотя и станет теперь косорукой.
     Несколько недель мучился в гипсе. Вроде бы не нытик, а всё равно хотелось, чтобы жалели да уделяли побольше внимания. Вместо этого сын с внуком все просьбы откладывали на потом.
     ? Дедушка, мне некогда,? прямо говорил двенадцатилетний сорванец, когда его просил о чём-нибудь,? сегодня продвинутую игру взял у ребят! ? и полдня потом сидел за компьютером.
     ? Пап,? отзывался сын, вернувшись с работы,? погоди немного, хоккей посмотрю.
     Сноху уж и не тревожил ? хорошо ещё, что еду готовит. И все трое почему-то молчунами стали. А уж так поговорить хотелось. Приезжал, правда, с работы коллега-журналист, но мало пробыл, почти ничего не рассказал, только порадовался, что главного редактора перевели в замы. Правда, за встречу коньячку выпили. Вот и вся радость моя. Была, и нет её. И опять не с кем словечком обмолвиться. Обидно, конечно, что на внимание родственнички оказались небогаты, но ничего не поделаешь ? у всех свои заботы. Поэтому с каждым днём всё меньше старался обременять их. Из принципа. Ведь не скажешь, что нельзя так относиться к больному, тем более родному, человеку. Ведь должны же быть в каждом из нас милосердие, сердечность! Нет, конечно,? обидятся, а сами не догадывались или не хотели догадываться. От этого ещё обиднее делалось. Поневоле часто вспоминалась жена, которой уже нет два года. Была бы жива ? и забот никаких, и просить никого не надо. Сама всегда обо всём догадается, предложит помощь. И ждать никогда не заставляла. Не то что сын. Поэтому и обида копилась на его семью, потому что и внук, и сноха брали с него пример. А я, получалось, в доме лишним стал, обузой. Разве не обидно?!
     И обида, наверное, ещё долго бы жила, но толку от неё мало. Это пришлось признать. Поневоле стал больше надеяться на себя самого, тем более что рука на поправку пошла, да и нога почти перестала хромать. На душе посветлело. А вскоре дни заметно прибавились, весна наступила, и всё чаще хотелось в окно выглянуть, посмотреть, что во дворе делается. Как-то выглянул и… увидел ворону с культёй вместо правого крыла. Сразу заволновался. Когда же по кривому клюву узнал осеннюю знакомую, то не мог поверить в это чудо! Где она смогла пережить зиму, чем питалась, как спасалась от морозов?! Никто ведь за ней не ухаживал, лекарствами не потчевал. И пожаловаться ей было некому, и обижаться не на кого. Подумал так, и сразу в душе что-то перевернулось, стало стыдно за своё нытьё и сомнения, за то, что не голодал, что всю зиму прожил в тёплой квартире на всём готовом,? за всё стыдно. Захотелось крикнуть вороне, и не один раз: «Прости, серая!»
     И я не удержался, взял хлеб и сыр и пошёл кормить её, но она, заметив меня у подъезда, удивительно быстро припустилась по талому снегу, словно вспомнила, как осенью пытался поймать. Отбежав, начала искоса наблюдать за мной: не стану ли догонять. И тогда стало понятно, что неспроста она такая недоверчивая: осторожность помогла ей выжить, дождаться тёплых дней. «Хитра!» ? подумал я и улыбнулся. И в этот момент почему-то стало так радостно и легко, как не было давным-давно. Постоял-постоял у подъезда, понаблюдал за вороной и подумал о своих домашних. Пока думал, обида на них мало-помалу пропала.
     Чего же теперь обижаться, когда весна пришла и каркуша вернулась!