Николай ЗАЙЦЕВ
Красноярск
«ВОССТАНЬ, ПРОРОК...»
В чём состоит назначение поэта? И вообще, существует ли оно, это назначение? Слово какое казённое вывернулось — «назначение», и всё же не хочется заменять его другим, иногда и такие общеобиходные слова бывают необходимы в лексиконе. И я сегодня, под настроение,— остановлюсь всё-таки на нём.
Ну, пишем мы, печатаем иногда за свои же деньги свои стихи… Что из того?.. Всё когда-то сгинет; уйдут в небытие вереницы и вереницы строк, растворятся в вечно юном хаосе небытия. Но ведь ни остановить, ни запретить эту навязчивость писания невозможно! Что? что заставляет людей мучиться поэтическим творчеством? — болезнь? порыв? отчаяние? отчаяние одиночества?..
Откровенно признаюсь, к творчеству Андрея Леонтьева я относился (и до сих пор ещё на сто процентов не избавился от этого отношения) с некоторой подозрительностью. А подозрительность моя складывается в основном из того: не лжёт ли стихотворец в своих сочинениях, в первую голову себе, а потом, уже рикошетом, и нам, его читателям?
Некоторые поэты слишком уж обиходно понимают закрепившееся в нашем сознании мнение, что поэзия — это искусство и что её нужно творить, привнося в это творчество, может быть, и какой-то элемент искусственности (никуда от этого вроде бы не денешься). Нет, это ложный посыл! Да, поэзия — это искусство, но искусство несколько другого рода, в основе которого — как, впрочем, и в корне самого слова,— лежит искус, то есть искушение. Вот теперь всё, как мне кажется, становится на свои места…
И вот этот искус, это искушение — я почувствовал, а если говорить более размашисто, почуял своим поэтическим нюхом не скажу пока что в поэзии по большому счёту, но уже в её начатках, в её нераспустившемся ещё во всю силу бутоне…
Я на мир этот странный пришёл на минутку взглянуть…
Каково сказано! Какова самоотдача поэта! Какой уход, я бы сказал — пушкинский уход в глубины мысли! Какая позабывчатость всего — и мира, и себя, и ещё не знаю чего и как это выразить… Это строка одного из новых стихотворений Андрея Леонтьева, которая заставила меня надолго забыть о некоторой нарочитости, присущей пока ещё его поэзии, и взяться нынче за перо.
Вздымается, вскипает в груди слеза, поднимается под самое сердце. И сладко и больно перекатываться по ней своим сердцем!.. Не вынуть её, не выплеснуть наружу… А может, так,— выдохнуть, вытолкнуть её вместе с первыми пришедшими на ум словами…
Я на мир этот странный пришёл лишь слегка посмотреть,
Посмеяться, быть может, над ним с безрассудством глупца.
Но впечатался намертво в жизнь шутовской мой портрет,
На котором нельзя уловить выраженье лица.
Поэту, настоящему поэту — для написания стихотворения, нужна одна, всего одна-единственная, пришедшая на ум неизвестно откуда, строка,— и тогда за ней, как бойцы в свой ненарушимый строй, становятся вослед и другие. С какой строки начал это своё замечательное стихотворение Андрей Леонтьев (а мне всё же кажется, что со строчки: «Я на мир этот странный пришёл на минутку взглянуть»), мы можем сегодня узнать, спросив у самого автора. А вот отчего-то пришло на ум и стало до зуда интересно: с какой строки начал Пушкин своего знаменитого «Пророка»? Наверное, мы об этом уже не узнаем никогда — и можем только догадываться. Но первая строка у этого стихотворения настолько сильна, что не оставляет у нас, пожалуй, никакого сомнения, что она и пришла в голову поэта первой:
Духовной жаждою томим,
Среди пустыни я влачился,—
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился…
Не возьму греха на душу насчёт единственной строки — это не моя мысль, это признание по поводу своего творчества Сергея Есенина,— а дальше, извините за расхожесть выражения,— написание стихотворения было для него уже делом техники, может быть, даже и ремесла.
«Ремесло поставил я подножием искусству…» — говорит Сальери в «Моцарте и Сальери» Александра Пушкина. Правдиво, чистосердечно, правильно — о себе говорит… даже не задумываясь о подоплёке своего высказывания. Обратите внимание: «поставил я подножием искусству»,— ремесло — подножием; чуть пни по этому подножию — и искусство упадёт, разрушится, превратится в пыль…
Вот и у Андрея Леонтьева, в ряде его прежних стихов, я видел, ощущал это подножие,— не принимал, не воспринимал, отодвигал его стихи подчас в сторону.
И вдруг (привожу концовку из этого же трёхстрофного стихотворения):
А потом оказалось: увяз в этой жизни по грудь,
И не выбраться мне из реальности зыбких болот.
Я на мир этот странный пришёл на минутку взглянуть —
Но на целую жизнь затянулся мой краткий поход…
Какое подножие?! Какое, к чертям собачьим, ремесло?! Вот он — этот искус, вот она, пробивается уже эта поэзия чистой воды… От которой — и у тебя всколыхнётся что-то под сердцем,— и тогда сам себе втихомолку скажешь: ну, спасибо, дружище, порадовал сердце! Хоть и болью, стоном своим душевным,— да куда от этого денешься: сами на себя эти вериги примерили, нам их и носить…
И вот ещё какое дело. После этого стихотворного толчка, встряски ли заглядываю в другие стихи Андрея Леонтьева — и слова их на глазах растут (хотя бы взять стихотворение поэта «Майским вечером на даче» или ту же «Ночь»), становятся значимее.
А… «значимее» — «значение» — «назначение поэта»… Вот и опять натолкнулся на этот живучий, как упорный сорняк, корень ли, слово ли…
Так в чём же всё-таки состоит оно, назначение поэта? И опять, как ни ломаю голову, не могу ответить сколько-нибудь вразумительно на этот поставленный неизвестно для чего перед собою вопрос. А может быть, не мудрствовать лукаво и обратиться опять к нашему всему в русской поэзии, Александру Сергеевичу Пушкину? склонить перед ним голову… И вот уже плывёт навстречу тебе та, единственно необходимая для ответа на вопрос, строка из его «Пророка»: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли…» Чем не ответ на поставленный вопрос? «И виждь, и внемли…» — то есть смотри и слушай, поэт, и уже потом, по мере своей возможности, «глаголом жги сердца людей». Этой же пушкинской строкой мне хочется обратиться сегодня — и к поэту Андрею Леонтьеву: «Восстань, пророк…» А там, за необозримою далью годов и хребтами столетий,— уж как Бог подаст!
16 сентября 2009