Владимир ИЛЬИНЫХ

Быстрый Исток Алтайского края

     Член Союза журналистов России. Более 20 лет работал редактором районной газеты. Публиковался в журналах: «Сибирские огни», «Алтай», «Огни Кузбасса», «Новый Енисейский литератор». Автор четырёх книг.

     Где-то в 1966 году или чуть ранее, когда я трудился по комсомольской путёвке на строительстве Воткинской ГЭС, что на Каме, к нам в литературное объединение «Парус» при газете «Камский строитель» приезжал моложавый ещё тогда Виктор Петрович Астафьев. В те времена проживал он с семьёй в городе Чусовой Пермской области и только что выпустил книжку «Звездопад». Думаю, что приезжал он по линии общества «Знание», читал нам, собравшемуся активу, из книжки, отвечал на вопросы. Вот какая мысль из его выступления мне тогда запомнилась: «Писать надо правду, только правду. Лишь она имеет свой вес, который сопоставим с весом действительно живущего человека, борющегося за жизнь в нашем обществе». Может, он и по-другому как-то сказал, но за смысл ручаюсь. Мне эта мысль не показалась тогда какой-то пророческой. А как же иначе писать-то? Но, Боже... сколько же я потом читал фальшивых книг! Сколько сам запустил на белый бумажный лист фальшивых страстей!
     С тех пор я стал поклонником В. П. Астафьева, читал все его вещи, опубликованные в открытой печати, плакал над последним «Пролётным гусём». А сегодня вот запечатываю в конверт два своих рассказа, посвящённые ему, которые хотелось бы опубликовать на его родине.



ДВЕ ЖЕНЫ

В. П. Астафьеву

     
     Чтобы не отступать от правды факта, скажу только, что мельника звали Фролом, а героинь наших — Устиньей и Натальей. Происходило это в годы минувшей войны, среди величавой уральской природы, нетронутых пока рукой человека хвойных лесов, на берегу студёной реки — притока Камы, пейзажи и красоты которой послужили в дальнейшем режиссёру натурой для съёмок таких известных картин, как «Тени исчезают в полдень» и «Вечный зов».
     Режиссёр, казалось, не мог бы найти более удачных декораций для показа на их фоне трагических сшибок характеров, сильных натур, небывалых социальных потрясений, отошедших в недавнее прошлое, однако произрастающих из него тысячами невидимых родовых связей, сколков судеб, причудливо трансформированных в сегодняшней действительности.
     Впрочем, чтобы быть до конца точным и привязать события к месту действия, Фрола, Устинью и Наталью я видел тридцать пять лет назад, когда наш небольшой отряд лесорубов, посланных из города, остервенело и самозабвенно вгрызался в непроходимую тайгу, расчищая площадку под будущее строительство. Как-то на исходе дня мы наткнулись на маленькую мельничку с запрудой, что умилила почти до слёз картиной патриархального быта.
     Навстречу вышел мельник — чёрный бородатый мужчина с ногой на деревяшке, того возраста, который принято называть средним. Было ему под пятьдесят, но годы никак не отражались на кряжистой подвижной фигуре, быстром и живом взгляде из-под кустистых бровей, крепком пожатии мускулистой руки. Это и был Фрол. Он приветливо встретил бригаду лесорубов. Наши натруженные тела тут же блаженно растянулись под лёгким жердяным навесом в его усадьбе, на ветерке. Рядом, на сложенном из диких камней камельке, в большом закопчённом котле побулькивала и дразнила ароматом наваристая уха.
     Готовила уху молодая женщина, улыбчивая и разговорчивая, с милым округлым лицом. Она сноровисто справлялась с нехитрыми обязанностями таёжной хозяйки. Движения её были расчётливы и легки, в гибкой и стройной фигуре не чувствовалось напряжения. Было приятно наблюдать за ней, что мы и делали, особенно старшие из нас. Повышенное внимание к чужой женщине казалось позволительным от дома вдалеке. Предполагалось, что женщина, а звали её Наталья,— дочь мельника, и ничего зазорного в этом мимолётном флирте нет.
     Оказалось, что Наталья просто была рада видеть «свежих» людей. Её радость нисколько не уменьшилась к моменту выхода на сцену нового персонажа — Устиньи. Какая-то добрая сердечная связь прослеживалась во взаимоотношениях этих двух женщин. Устинья — пожилая, высокая, худая и, по-видимому, больная затаённой болезнью — держала себя спокойно-ласково по отношению к Наталье, да и ко всем нам. Однако чувствовалось, что Устинья и Наталья не состоят между собой в родстве, хотя о Фроле, управляющемся между тем по хозяйству, обе говорят уважительно-веско: «Наш мужчина». Тут скрывалась какая-то тайна. Мы, заинтригованные, молчали.
     Поев и поблагодарив хозяев, отправились на ночлег. Перед сном закурили на поваленном пихтовом стволе. Тут самый бывалый из нас поведал непростую историю взаимоотношений встреченных нами людей.
     Фрол с Устиньей поженились ещё до войны. Были они дружной, на зависть всем, парой. Поселившись на маленькой колхозной мельничке, обиходили её, как собственный дом. Со временем завели корову, поросёнка. Фрол был строг, справедлив, со всеми ровен. Окрестные крестьяне охотно везли к нему зерно на помол. Под стать хозяину вела себя Устинья. Она отличалась хлебосольностью, гостеприимством. Доброе согласие царило в этой семье. Лишь только ребёночка, как говорится, им Бог не дал. Прибаливала Устя.
     Грянула война. С первым же призывом Фрол уходит на фронт. Воевал он хорошо, чему свидетельством — боевой орден. В сорок третьем, зимой, пришёл домой подчистую, без ноги, по самое колено оторванной вражеской миной. Дома к этому горю добавилось ещё одно. Надорвавшись на лесоповале, тяжело заболела Устя. Даже к мужу родному в этот радостный день не могла с кровати встать. Только вымолвила: «Живой»,— и заплакала горючими слезами. Закручинился Фрол. В дом и на мельницу пришло запустение. Помощи никакой. Близких родственников у них не водилось. Впору и руки опустить.
     Но тут голос подала Устинья. Огромные болящие глаза на мужа подняла. Мне, мол, всё равно немного осталось, а тебе жить. Возьми девушку из соседней деревни, Наталью, к себе в дом. Она — сирота, поесть приготовит, постирает когда. Да и ей голову надо к кому-то прислонить. Может, и составите ещё семью, когда помру.
     Чуть не разорвалось сердце Фрола от этих слов. Ответил резко: «Не мели чепухи». Дверью хлопнул, выскочил во двор. Успокаиваясь, начал развалившийся забор и сарай поправлять. Тут голосок робкий слышит: «Здравствуйте вам!» Девушка худенькая, в рваной одежонке, у ворот с ноги на ногу переминается. Понял, что это Наталья и есть. Буркнул угрюмо: «Заходите». Сам даже дела не прервал.
     Так и повелось с самого первого дня: Наталья — в дом, Фрол — на улицу. Да только не могло это долго продолжаться. Устинье всё хуже и хуже становилось. Как свечка, таяла на глазах. Если б не Наталья, добровольно взвалившая на себя обязанности сиделки, Фрол не знал бы, что и делать. Наталья печь протопит, бельишко немудрёное состирнёт, снедь нехитрую приготовит, пока Фрол на дальних делянах с бабами лес заготавливает. Вернётся он с работы, а Устинья уже обихожена, в доме тепло — и отляжет у Фрола от сердца. На Наталью приветливо стал смотреть. Чистая у неё душа. Никакой корысти.
     Тут и весна подоспела. С первым солнышком вынес Фрол Устинью во двор на руках. Проталинки посмотреть, птичек послушать, воздухом свежим подышать. У той аж голова кругом пошла. «Хорошо-то как, Фролушко,— говорит,— прямо умирать неохота». Опять за своё принялась: «Ты ж Наталью-то не обижай, пригрей сиротинушку». Хмурится Фрол. Но в душе уже нет того неприятия, раскрывается она постепенно навстречу доброму, верному человеку, которым показала себя Наталья.
     Долго ли, коротко ли длилась такая неопределённость — не знаю. С согласия и желания Устиньи стали жить Фрол с Натальей как муж и жена. Может, покоробит кого такое развитие событий, но было оно. Из песни слова не выкинешь. Молодой, спасшийся от смерти мужчина и девушка, у которой ни семьи, ни родных, отзывчивая и приветливая, должны были потянуться друг к другу. Ведь жизнь продолжалась! Но есть тут один момент, чисто этический, который нельзя понять, если не проследить развитие судьбы наших героев дальше.
     Летом насобирала Наталья по угорам и просекам разных кореньев лечебных, сходила за консультацией к бабушкам древним. За сорок вёрст не поленилась в аптеку сбегать. Принялась поить Устинью всякими настойками да отварами. В комнате, где лежала больная, выскребла и вымыла полы добела, стёкла в окнах протёрла, паутину собрала, перетряхнула бельишко залежавшееся, лапник пихтовый постоянно меняла, чтобы дух здоровый отовсюду шёл. И что вы думаете? От такой заботы и внимания легче Устинье стало. К осени вообще женщина на ноги поднялась!
     Чудо ли то было или что иное, не нам судить. Но и то верно, что могла бы Наталья по-другому поступить. Не осудила бы женщину досужая молва. Слыла Устинья безнадёжной. «Смертное» себе уж год как приготовила. Что же получается теперь?
     Пассивная вроде в рассказе отведена роль Фролу. Но это далеко не так. Мучился он, конечно, переживал, в тяжёлой лесной работе думы свои глушил. Ведь не забывайте, время какое было — война. На делянах — одни женщины. Он, Фрол,— инвалид. Но норму свою дневную всё равно дай. Да ещё сверх нормы ради скорой победы постарайся. Но каким бы изматывающим, изнуряющим ни был труд, возвращаясь домой, Фрол всегда спешил к постели Устиньи: добрым словом подбодрить, подушку поправить, посоветоваться.
      Не исчезла в его душе благодарность к совместно прожитым с Устиньей годам. И долг, простое человеческое участие звали. Однако и Устинья не ревновала к Наталье. Понимала, что уже давно бы под землю без её хлопот и усилий сошла. Смотрела по-матерински ласково на них. Хотя Фрол с Натальей сдержанно себя вели, стеснялись.
     Как бы Наталью злодейкой не представить. Очень уж не подходит она под эту статью сердечным участием к больной, каждодневным состраданием, к которому не каждый человек, что там греха таить, способен. А эта опалённая войной юная душа оказалась открытой.
     Осенью, когда стала поправляться Устинья, ушла Наталья из дома. Казалось ей всё-таки, что не своё место она заняла. Мучительные переживания светлой улыбкой скрыла. Фрол всё время, пока собиралась Наталья, пока с Устиньей прощалась, растерянно молчал. Лишь у калитки выдохнул приглушённо: « Не обессудь, если что».— «Что ты, Фролушко, так надо. За Устиньей получше смотри»,— ответила Наталья и легонько пошла по тропинке.
     Устинья себя тоже достойно повела. Она и радовалась выздоровлению, и Наталью ей было жалко. Нехорошо как-то получилось, по её разумению. Кошки на сердце скребли. В один из дней подступила к Фролу: «Верни Наталью, пусть она с нами живёт». Недолго колебался Фрол. Знал он, что в леспромхозовском бараке, куда Наталья определилась на проживание, туго ей пришлось.
     К тому времени появились на лесоповале зеки, из уголовных. Страшная была публика. И хотя проживала она за колючей проволокой, под охраной, но в лесосеках работали рядом. В бараках у женщин ночью иногда появлялись. Леденящие душу случаи происходили здесь. Наталья была такой незащищённой!
     Собрался Фрол и вскоре чуть не за руку Наталью домой привёл, измученную, отощавшую. Тут уж Устинья расстаралась! Нагрела воды и помыла девчонку, предварительно выгнав хозяина из избы. Так, необычно, и развязался узелок.
     Случилось у этой истории продолжение. Уже после войны. Дошли, видимо, до районного начальства кое-какие слухи. Приехали на мельницу председатель райисполкома с комиссией на тройке лошадей, разбираться. Ни слова худого женщины не сказали о Фроле, расстаться друг с другом не пожелали, несмотря на уговоры авторитетных людей.
     Так и уехала комиссия ни с чем. Досужие разговоры со временем прекратились. Да и о чём говорить? Ведь были в этом глухом лесном углу истории позаковыристей. А тут живут люди, ни на что не жалуются, ну и пусть живут.
     Закончил бывалый наш товарищ свой рассказ, а мы ещё долго и потаённо молчали. Надо было как-то определиться к услышанному, но не хотелось. Утром простились с гостеприимными хозяевами и повели просеку дальше.