Александр МАТВЕИЧЕВ
Красноярск
Александр Васильевич Матвеичев родился 9 января 1933 года в Татарстане. Окончил Казанское суворовское и Рязанское пехотное училища. Офицером служил в Китае и Прибалтике — командовал пулемётным и стрелковым взводами. После демобилизации окончил Красноярский политехнический институт — инженер-электромеханик. В студенческие годы работал электрослесарем, токарем-револьверщиком, инженером-конструктором. Получив диплом инженера, сделал карьеру от рядового до главного инженера научно-производственного объединения и директора предприятия. Работал переводчиком с испанского и английского языков. Более двух лет провёл на Кубе — проектировал автоматику и электроснабжение на никелевом комбинате. Пишет стихи и прозу с детства. Автор десяти опубликованных книг поэзии и прозы. Регулярно печатается в альманахах, коллективных сборниках, антологиях. Член Союза российских писателей.
ОШИБКА ВРАЧА
Врачебная ошибка имела место давненько, в советские времена, в центре Сибири, в славном городе Красноярске. Ещё до ужасного указа ЦК КПСС и заботливого правительства о борьбе с пьянкой. Но уже после победы, пусть и виртуальной, коммунизма в отдельно взятой стране развитого социализма.
Ваня Горохов, начальник бюро технического контроля секретного цеха — русский, беспартийный, инженер пролетарского происхождения, образование высшее, за границей не был, не привлекался,— появился в двери бакалеи на проспекте Свободный. Это всего в двух шагах, через скверик, от проходной родного телевизорного завода, открыто выпускавшего миллионы чёрно-белых телевизоров «Рассвет», а также — секретно — радары на базе автомобилей УАЗ. И многие другие, не менее секретные, изделия. А теперь, в общем-то, безнадёжно устаревшие и навсегда забытые. Ибо в цехах покойного завода обосновалась сеть магазинов «Квартал на Свободном», где продаётся мирная продукция различного назначения — от авторучек до унитазов. А телевизоры — исключительно импортные: «Самсунги», «Сони»… Зато наши «Рассветы» со знаком качества в рыночных условиях превратились в печальный ЗАКАТ и отечественной продукции, и советской власти в общем и целом.
Но что-то автор в невесёлые дебри полез. Как говорится, не стоит БАЗАРИТЬ о грустном… Тем более что из бакалеи наш герой нарисовался не один, а с поллитрой «Московской» в кармане и с банкой кильки в томатном соусе в правой руке. А под левой подмышкой он прижимал свежую газету «КРАСРАБ». Это чтобы утром, с прогнозируемого похмелья, было чем занять усталые от контроля качества деталей для секретных изделий мозги и быть подкованным в части политических и экономических событий в любимом городе, крае, стране и за рубежом.
Сами представьте: лето, конец августа и конец недели — пятница, садится солнце, слегка желтеют листья. Старушки на углу, через улицу, торгуют гладиолусами и малосольными огурцами. Дымит, гудит родной завод. Едва уловимо пахнет осенью, грустинка в воздухе. И разве хочется домой, где только одна непьющая жена? Потому что детей Ване и его жене Клаве природа — а может, и сам Бог? — за какие-то грехи не дала.
«Твою мать!» — горько подумал было Ваня и хотел пойти за угол, в шестую столовую. И там, таясь и давясь, испить стаканчик водочки совершенно секретно — за столом под фикусом. Как вдруг перед ним возникла добрая фея — нормировщица Фая из кузнечного цеха. Её, между прочим, работяги часто так и называли — ФЕЯ. Хотя расценки на изготовление деталей срезала беспощадно во имя повышения производительности труда и снижения потерь рабочего времени на перекуры и глубоко засекреченное потребление казённого спирта.
— Фаюшечка! — сказал Иван. Он и правда был рад ей как родной.— Сколько лет, сколько зим! Как из нашего цеха ушла — и дорогу к нам забыла. Нехорошо, знаешь ли! А мы о тебе каждый день вспоминаем.
— Скажете тоже, Иван Степаныч! Все вы, мужики, такие: с глаз долой — из сердца вон.
— А ты ЧО это такая загорелая, Фаечка? С курорта, с берега Крыма или Кавказа?
Ивану вдруг захотелось попридуряться.
— Дадут мне путёвку НА ЮГА, ждите! В доме отдыха загорала, на чулымском пляже. В Краснозаводском, под Ачинском.
— И я там бывал. Не хуже черноморского курорта. Чулым-река — широка и глубока! Бараки, сосновый бор. Танцы-манцы-обжиманцы, водки сколько хошь.
— Вот-вот. Вам бы всем только её налопаться! На моих глазах один пьяный интеллигент на танцполощадке грохнулся — и не проснулся. Стали выяснять, кто, из какого корпуса покойник, а из кармана рубашки достали один «документ» — пачку презервативов.
— Красивая смерть, Фая! Мужик, как пионер, всегда был готов… Презервативами не пользуюсь, а бутылка у меня и сейчас есть. Вот и закуска. Может, пойдём к тебе, выпьем?
Сказал это Иван так, в шутку, не надеясь ни на что. Был он парень не очень: лицо как лицо — смуглое, пористое, пучеглазенькое, ротик гузкой. А рост никудышный: в армии всего 164 см санчасть намеряла. И то едва себе голову не оторвал — тянулся.
— Пойдёмте,— легко согласилась Фая.— Погодите, я в магазине кое-что возьму.
Иван с интересом посмотрел ей в лицо. А когда она заходила в дверь — и на фигуру.
«Ничего бабка, всё при ней — и ум, и образование»,— подумал вскользь, остановив взор на предмете ниже Фаиной не совсем осиной талии.
И тут же испугался. Даже пить не захотелось. Затрепетал очком и навострился было потихоньку смыться. Однако осадил себя могучим напряжением воли: мужик ты или хрен моржовый?.. Пришла в голову фраза из политинформаций о моральном облике и аморальном поведении как пережитке капитализма. Но всё перебило простое житейское опасение: вдруг его кто из знакомых тут увидит с чужой женщиной да ещё с этой килькой в руке и оттопыренным карманом? Жена, например, сослуживцы или соседи.
«Ну, ввязался!» — обречённо подумал Иван. Отошёл от магазина и встал под деревом, под шуршащей его кроной. Закурил.
Фая вышла вскоре, слава Богу. И сразу к нему — нарядная, в брючном костюме, волосы выкрашены в рыжее. В руке — полная авоська.
— Пойдемте или нет? — спросила насмешливо.— Может, уже испугались?
Иван, конечно, запетушился:
— А ЧО мне бояться? Меня семеро по лавкам не ждут.
— Что, так и нет детей?
— Нет,— коротко сказал Иван.
И насупился, замкнулся. Не потому, что рассердился на Фаю, а потому, что предстояло делать опасный рейд в родном районе, заселённом заводчанами с телевизорного, с посторонней женщиной. А это не менее опасно, чем разведка в тылу врага.
Собрав остатки мужества, он взял у Фаи авоську. Сунул в неё свои кильку, бутылку, завёрнутую в «КРАСРАБ», и они пошли по Свободному на улицу Новой Зари — к коммунальной котельной телевизорного завода.
Пока поднимались на третий этаж в Фаину однокомнатную в панельной хрущёвке, заселённой заводчанами, он умылся и холодным, и горячим потом. Поэтому и пожелал для успокоения с ходу выпить. Решительно проследовал на кухню, сорвал с горлышка серебристую «бескозырку» и гранёный стакан из навесного шкафчика над газовой плитой уже извлёк…
Однако Фая его мягко осадила:
— Погодите, не спешите, Иван Степаныч. Я закуску приготовлю.
Иван сел тут же, на кухне, на белый табурет перед никелированным электросамоваром. И только сейчас полностью осознал, что он прошёл проволочные загражденья, минные поля, вражеские заслоны. Но ещё большая опасность, возможно, подстерегала его, безоружного, на обратном пути. Тем более что в конце маршрута ждала жена — проницательная и мстительная.
Да, не позавидуешь записным донжуанам! Рисковая профессия…
Фая пригласила его с кухни в комнату. На журнальном столике, кроме Ивановой водки, возникла бутылка красного вина «Чёрные глаза», привезённая Фае с «ЮГОВ» какой-то подругой из заводского профкома. И как-то само собой после первой у него на сердце отлегло малость. После второй завязался весёлый разговор о всяких производственных делах, о заработках, об общих знакомых — кто, да как, да с кем. Фая музыку включила — маг «Комета»,— и после третьей захотелось Ивану Фаю поцеловать. Она ему казалась просто неотразимой. А светлый образ жены ушёл за кадр, забылся, словно затмение нашло.
Сами подумайте: летний вечер, дверь на балкон открыта, небо светится на закате, МАГ поёт. На журнальном столике две бутылки — белая для Вани и красная для Фаи. Закуска — лучше не придумаешь! Мясо, сыр, глазунья, салат из помидор, огурцы, яблоки, виноград. А свет искусственный — только из коридора в дверной проём падает. И не без намёка — прямо на широкую тахту. Иван же и Фая пока сидят в мягких креслах и ведут светскую беседу. И в том покое, в вечернем уюте — водка, что ли, подействовала? — но Иван заволновался. Смотрит на Фаю и не узнаёт: такая она привлекательная, загорелая, живая. Движения лёгкие, улыбка ослепительная, голос зовущий, как лесной ручей.
Но во всяком деле опыт нужен, сноровка. А Иван был женат уже лет шесть, дисквалифицировался. Поднялся под напором страсти после третьей со своего места и попёр на Фаю буром — губами вперёд.
— Что это с вами, Иван Степанович? — спросила Фая сухо и не пошевельнулась даже.
Он и сник. Плюхнулся обратно в кресельный уют, пробормотал «прости», налил четвёртую рюмаху, решил — последнюю. И выпил, не чокаясь и на Фаю не глядя. Стыдно стало своего естественного порыва.
— Спасибо, Фая, пойду,— сказал голосом, полным искреннего раскаяния.
— Почему же так скоро, Иван Степаныч? Сидите. Или вы к лёгким победам привыкли? Избаловали вас девушки, однако.
— Что за ерунда? Ты первая, к кому пришёл. И то, сама видишь, случайно… А ты до сих пор одна?
Он понимал, что говорит бестактно. Но сейчас уже было всё равно.
— Как видите. Зачем напоминать?
Фаю-то, собственно, все в их огромном цехе и знали по давнишней истории. Был у неё жених — рыжий здоровенный парень, свадьба налаживалась. А он с ребятами поехал на субботу-воскресенье на быстрый и глубокий Кан рыбачить. Лодка на пороге перевернулась — хорошо, другие на берег заранее, до порога, вышли. А рыжий жених взялся один лодку через буруны и камни провести. И только месяца через три километров за двадцать ниже по течению, на отмели, обнаружили его. Да не целиком, а всего изъеденного рыбами. По заводскому пропуску — в кармане, под целлофаном, сохранился — и остаткам рыжих волос труп смогли опознать…
Из-за этого трагического события, собственно, Фая и в другой цех ушла.
— Ладно, простите,— пробормотал Иван.— Но не век же…
— Все так говорят... А я и не буду скоро одна. Я уже решила. Вот увидите.
Фаин вкус Ивану был уже известен: её безвременно утопший жених жал двухпудовую гирю в цехе раз тридцать. А пятидесятикилограммовые заготовки каждую смену таскал попарно — на коромысле из дюймового кругляка. Он, кажется, штангой занимался и был помешан на тренировках. Встреча с ему подобным БЫКОМ не принесла бы Ивану лавров.
Он решительно встал:
— Пойду, поздно уже.
— Да что вы, Иван Степанович? Не бойтесь, никто не придёт.
— Чего бояться? Чай, ничего плохого не сделал.
Странно, он не чувствовал хмеля. Только почему-то его раздражали гладиолусы в длинной вазе на серванте. Взял бы — и выбросил через балкон в сторону котельной.
В коридоре Фая сказала, подняв на него чистые, как небо после дождя, глаза:
— Вы не думайте — у меня никого нет.
И подала ему руку. Лучше бы она её не подавала. Сработал в Иване дремавший под пеплом мужской инстинкт: едва рука девушки, мягкая, беспомощная какая-то, оказалась в его — потянул он Фаю к себе, прижал и поцеловал в губы.
— Умеете,— сказала она, отстраняясь от него, и засмеялась.
Зубы у неё и верно хорошие были — ровные, белые, как у заграничной артистки.
— До свидания,— сурово сказал Иван.— Ровно через неделю приду.
— Почему так? В любой день заходите. Я в одну смену работаю — в вечернем институте учусь, на механическом факе.
— А в каком вузе?
— В политехническом, на четвёртом курсе. Сейчас технологом работаю.
— Растём, однако! А я думал — нормировщицей по-прежнему.
— Заходите на огонёк. Попробую исправиться. А то скоро занятия начнутся, времени мало будет.
— Посмотрим,— сказал Иван, окрылённый надеждой.
И всё же чувствовал себя в чём-то обиженным. И весьма неудовлетворённым…
***
А дальше покатилось всё как по маслу. И, наверное, скоро бы пришло к нормальному финалу, если бы в один из морозных зимних вечеров Фая не сказала ему:
— Ванечка, ты больше не приходи ко мне.
Иван и сам уже подумывал закругляться — жена стала подозревать, скандалы по мелочам вспыхивали,— но тут он из-за ущемлённого мужского самолюбия запротестовал:
— Шутишь? Какая муха тебя в одно место укусила?
Она встала со своего кресла, приблизилась и села ему на колени. Лёгкая, в ситцевом синем халатике, ласковая — ну прямо вторая жена! Привык он за полгода к её быстрым рукам, лукавым поцелуям, к бескорыстной её доброте. И запах от неё шёл всегда тонкий, щемящий, чем-то напоминавший черёмуховый цвет. «Чёрт, втянулся. Сама предлагает — пора точку ставить»,— подумал. Но вопреки рассудку прижал её покрепче.
Она взяла его лицо в ладони, повернула в сторону жёлтого торшера, внимательно и долго рассматривала глаза, нос, губы. У него заболела шея. Но он не шевелился — нутром почувствовал неладное.
— Неужели он на тебя будет похож? — сказала она.
Иван дёрнулся, как от электрошока:
— Кто?
При такой заявке любой поглупеет.
— Да твой сын!
Он хотел спросить: где, мол, он? — но вопрос опередила полная ясность.
— Испугался, Ванечка? По глазам вижу — испугался!
Она отпустила его лицо, и он помотал раза четыре головой — отрегулировал шейные шарниры.
— Чего бояться? — сказал он не очень, однако, уверенно.— Ещё же никого нет — ни сына, ни дочки.
— Через пять месяцев явятся, может, и двое сразу… Я же тебе говорила в первую нашу встречу — скоро одна не буду. Только не уговаривай сделать что-нибудь — сам станешь выкидышем. Возненавижу!
Иван глубоко постиг всю серьёзность ситуации. По производственному опыту знал, что с нормировщицами спорить бесполезно, даже с бывшими.
***
И так оно и вышло: светлым майским днём родила Фая сына по имени Алексей.
Наш герой, не в пример многим другим, посещал роженицу в больнице, носил два раза цветы — в день родов и в день выписки. И каждый день — передачи. Это рыцарское благородство принесло ему много неприятностей. Хоть завод и числился секретным, но об отцовстве Ивана стало известно не только в его цехе, и не в одном кузнечном, где работала Фая, но и далеко за пределами вышеназванных цехов. Во всяком случае, Клава, жена Ивана, которая трудилась на том же заводе бухгалтершей, однажды встретила его с работы ласковым, но с ядовитым привкусом приветствием:
— Здравствуй, папа-а-аша!
Однако Иван был уже не прежним Ванюшей: суровое испытание закалило грешный дух разоблачённого подпольщика. Его не удивило бы и объявление жены, что у них тоже завтра будет прибавление семейства.
— Здравствуй,— сказал он спокойно, с достоинством, не опуская глаз, как коммунист перед расстрелом.— Донесли ветры?
— Вот и дождался желанного отцовства! В свидетельстве о рождении сына числишься папашей.
— Справедливость восторжествовала.
Они сидели на кухне у накрытого стола, не притрагиваясь к яствам. Клава с любопытством смотрела на своего всегда смирного, бесконфликтного мужа, словно впервые его видела.
— Здесь останешься или туда упорхнёшь?
— Что за вопрос? Мой дом — здесь.
Спокойствия, конечно, ненадолго хватило. Потом бушевал и скандал, и крик — всё, как и положено в лучших домах Красноярска и Парижа. Клава ему чемоданы собирала, к порогу ставила, он раза три дома не ночевал — уставал от дискуссий,— но потом всё как-то само собой улеглось, УСТАКАНИЛОСЬ. Клава даже сама предложила: раз ты отец — плати сыну, как положено, алименты. Только вот выбор между жёнами (она так и сказала: «ЖЁНАМИ») должен быть окончательным.
А выбора он и не мог делать, потому что Фая после того, как он привёз её из роддома на такси, в свою квартиру его не пускала. Очень обидела Ивана и оскорбила его отцовские чувства, сказав:
— Ты, Ванечка, своё дело сделал, спасибо!.. Я ведь не мужа искала, а донора, чтобы родить. Мне твой добрый характер давно нравился, когда ещё в вашем цехе работала. Может, и у моего сына такой будет.— Потом улыбнулась, как всегда, лукаво: — Да ведь и не у одного тебя характер хороший…
Что она имела в виду под этим — он не понял и не хотел понимать.
И другое, может быть — самое важное, обстоятельство… Вы, конечно, усмехнётесь язвительно, только Иван очень любил свою жену Клаву. Он любил её со школьной скамьи. И когда был в армии, и когда учился в институте. Всегда любил и не мыслил своей жизни без неё. И очень переживал, что по глупости, из какого-то любопытства отведать запретный плод, из желания быть похожим на некоторых хвастунов — да и случайно, в общем-то,— завёл себе любовницу.
Казался он сейчас себе очень грязным, несчастным, ну, простите, настоящим козлом!..
В цехе и соседи по дому прежде его уважали, а теперь он всей кожей, клеткой каждой чувствовал — стал изгоем. Родственники — и те перестали к ним ходить.
Жена им брезгует, спят спина к спине. Фаю после её слов о доноре он видеть не хочет. К сыну доступ закрыт…
Всё чаще стал Иван заходить в бакалею, и уже одна бутылка едва его брала. Всерьёз подумывал о верёвке или другом способе безболезненного суицида. Не жизнь, а тёмный лабиринт без выхода…
Потом ему пришла на ум облегчённая по последствиям фантазия — бросить всё к чертям и уехать. Или, по крайней мере, для начала перейти на другой завод. И в тот роковой день он искал момента передать заявление начальнику цеха об увольнении по собственному желанию. С его опытом он мог легко устроиться на радиозавод, тоже секретный и работавший в то время под объединённой дирекцией с телевизорным. Или вон приглашают на хорошую должность и зарплату в «Голубой Дунай», как называли научно-производственное объединение «Сибцветметавтоматика». Там его давний друг и собутыльник Юра Лазаревский работает главным инженером.
Его горькие размышления о верёвке, отъезде на чужбину или переход на другое предприятие прервал телефонный звонок.
— Мне Горохова,— произнёс женский голос.
— Я Горохов. В чём дело?
— Вам из кузнечного звонят. Это самое... как бы вам сказать...
Иван почувствовал недоброе, сердце почему-то запрыгало. В голосе женщины ему вдруг послышались дрожь и слёзы. И раз из кузнечного цеха — значит, о Фае или Алёшке.
— Говорите, говорите,— сказал он как можно мягче.
— Вы только, Иван Степанович, не волнуйтесь.
Женщина громко всхлипнула. А у Ивана заплясала в руке трубка, и как удавкой перехватило горло. В последнее время ему вообще часто хотелось плакать. Особенно ВЫПИМШИ.
— Говорите, говорите,— только и смог повторить он.
А у самого закружились в голове мысли о дифтерии, скарлатине — обо всех этих детских болезнях. Наверное, и ему хотят сказать, что плохо с Алёшкой, что он хворает, лежит в больнице с кислородной подушкой, и мало надежды, и т.д.
— Иван Степанович,— сказал тоже женский, но уже другой голос, ПО-МЕСТКОМОВСКИ сухой и твёрдый,— мы хотим известить вас, что сегодня утром, с час назад, погибла Фаина Демедюк.
— Как погибла?! — закричал Иван.
Погребальный тон последней фразы показался ему диким розыгрышем.
— Переходила улицу и попала под автобус или троллейбус — точно пока не знаем.
Как будто это имело какое-то значение.
— А где она сейчас?
Он спрашивал так, словно ещё мог спасти её.
— Звонили из неотложки. Туда уже поехали.
— А сын её, Алёшка, где?
— Не знаю.
Но тут же голос первой женщины, наверное, Фаиной подруги, плачущий и прерывающийся, закричал в каком-то отчаянии:
— В яслях он! В яслях нашего завода. Она оттуда и…
Неизвестно, сколько времени Иван сидел как оглушённый, сжав голову руками и уставясь глазами в стол. Его пытались что-то спрашивать, даже трясли за плечо, он поднимал голову — и все видели: человек не в себе. И начальник цеха это сразу понял: не стал пытать, для чего начальник БТК в самый отчаянный штурм по выполнению месячного плана отпросился с работы. Кивнул молча головой — иди, мол,— и зачем-то пожал ему руку.
На проспекте Свободном у Ивана на миг остановилось дыхание — такой стоял мороз, резкий, с туманом. Машины шли осторожно, как слепые, с зажжёнными фарами. За ними клубились густые облака ядовитого конденсата.
Шарф он забыл на вешалке или выронил на пути к проходной из рукава. Шею царапало, как рашпилем. Он поднял цигейковый воротник, запахнул лацканы и, маленький, чем-то похожий на сироту, пошёл на остановку троллейбуса.
***
В узком полутёмном коридоре неотложки, пахнущем кровью и лекарствами, чёрненькая медсестра с марлевой повязкой на лице, с торчащим из-под неё кончиком острого подбородка, быстро и толково рассказала, что произошло.
Фая переходила мостовую в середине квартала на Свободном — торопилась сына грудью покормить. Попала в выхлопное облако от автомобиля, а следом шёл троллейбус, и водитель женщину просто не мог заметить.
— Она умерла сразу,— сказала сестра, как бы успокаивая его.— Перелом основания черепа.
Но от этих слов, поразивших своей профессиональной беспощадностью, Ивана вдруг качнуло. Он сделал шаг в сторону и прислонился к стене.
— Вы сядьте,— тихо произнесла сестра.
Он посмотрел ей в лицо и удивился: в уголках тёмных глаз, у носа, блестели слёзы. Он ладонью, не глядя, нащупал стул, сел и тоже заплакал. Вся усталость последних месяцев его горькой жизни хлынула из глаз.
— Вы её муж? — услышал он как сквозь сон.
Он не мог сказать ни да, ни нет. Кивнул неопределённо.
— А здесь сказали: она одиночка. А видите, у неё вот остался ребёнок.
Он сделал было попытку определить своё место во всей этой истории — и не смог. Давило чувство вины, непоправимости, словно это он толкнул Фаю под троллейбус.
— Где она сейчас? — выдавил из себя Иван.
— Отправили в морг…
Сестра проводила его до самого выхода, говоря что-то утешительное. Хруст снега под ногами показался ему невыносимым. Он остановился. Всё вокруг было ужасающе белым: деревья в тусклом инее, небо, дома, бельма окон, пар из форточек и дверей магазинов, призраки бесшумно скользящих в тумане людей. И за всем этим незримо присутствовало, подстерегало, пугало то, чего никогда не увидишь, но что всегда идёт рядом и выжидает. Он на мгновение испугался этого нового ощущения, подумал, что сходит с ума, пошёл вперёд стремительно, ещё не зная, куда идти. Но уже на подходе к остановке цель определилась ясно: другого решения просто не могло быть.
***
Когда он услышал хруст замка, а потом — и как открывалась дверь, волосы — он это хорошо почувствовал — шевельнулись у него на голове. Теперь супруги не звонили, как прежде, не открывали друг другу дверь, не целовались у порога. Они жили каждый сам по себе. Мирно сосуществовали.
Он мысленно видел, как Клава сняла пальто, сапоги, прошла в ванную, включила воду и долго плескалась. Наверное, тянула время — не хотела видеть его. Он сидел, откинувшись на диване, как пришёл — в костюме, галстуке, только в домашних тапочках. Этот день не имел ни начала, ни конца.
Всё же Клава не могла сдержать изумления: встала у двери и сцепила руки под подбородком. Маленькая, плотненькая, круглощёкая, ещё и после ванны не отошедшая с мороза. Она неотрывно смотрела на коляску, где лежал Алёшка, мотая ручонкой с побрякушкой, и, похоже, потеряла дар речи, не зная, что сказать.
— Ты его кормил? — не глядя на Ивана, спросила она наконец.
— Пока нет.
— Ладно, я молока принесла. А ты сбегай в магазин, пока не закрылся. Манки купи, детской смеси. Яблоки, кажется, кончаются.
Иван не пошевелился. Он знал, что его Клава не могла поступить иначе, но женщины… Разве их угадаешь или запрограммируешь? Он очень любил в эту минуту её, Алёшку, всех людей. И просил прощения. Сам не знал за что, но просил. Это походило на молитву замороченного советским воспитанием, но не безнадёжного атеиста.
Потому что Бог в нём занимал прочное место — религиозная мать крестила его в Николаевской церкви и привила ему с пелёнок любовь к ближним, совесть, сострадание, раскаяние.
— Ты знаешь? — спросил он.
— Да. Об этом весь завод говорит.
Клава села рядом, зажав ладони между коленками, но смотрела не на него — на ребёнка. Казалось, ей не терпелось взять его на руки. Ивану вдруг почему-то стало неприятно, словно он присутствовал при краже или дележе краденого. А она уже не сдержалась, подскочила к коляске и дотронулась до мальчика осторожно, как до горячего, коротким пальцем. Ребёнок звонко рассмеялся.
— Мне его пока что с представителем завкома из яслей отдали,— сказал Иван.— Оформлять надо.
— А тебя что оформлять — ты отец. В метриках записано.
Иван не стал её подталкивать, смолчал. Пусть сама решает.
Клава подошла к нему, положила руки на плечи, заглянула в глаза как-то просительно, по-детски:
— А ты, Ваня, хочешь, чтобы я ему мамой была?.. Не мачехой, а настоящей мамой. Ты ведь за меня сможешь поручиться?
Он встал, быстро поцеловал её, сказал:
— Давай не сегодня. В другой день… Я сейчас к Малкину должен пойти — насчёт похорон. У нас, кстати, деньги есть?.. Пойми, наедут родственники, начнётся разборка, отдавать или не отдавать нам пацана.
— Да, да. Ты прости, Ваня, я и верно как-то нехорошо поспешила. Но он же твой — значит, и мой. Я всегда о нём скучала. Даже в ясли два раза тайком ходила, просила заведующую, чтобы показала.
Впервые за этот день Иван улыбнулся:
— Дурочка ты, дурочка…
Он хотел добавить: а что, мол, если бы мать узнала? Но смолчал. И подумал, что в мире всё меняется. Даже матери.
***
Года через три поехал Иван на курорт в Минводы — сердце пошаливало. Там прослушал как-то между процедурами просветительскую лекцию по сексуальным проблемам. И вздумалось ему, дураку, по совету лектора и от нечего делать у «мужского гинеколога» провериться.
Покрутили его, повертели, на его ШТУКУ посмотрели, за мошонку потеребили, анализы велели пройти. И выдали справку: не способен ты, Иван, к воспроизведению потомства; живчики у тебя ленивые, непробойные, лечиться надо. Возмутился поначалу Иван,— а огорчён он был страшно! — хотел врачам про сына рассказать, только смешным выглядеть в такие годы неудобно. Приехал домой — своей жене справку предъявил. И прощения попросил за прежние попрёки на её мнимую бесплодность. А сама она провериться ни разу не удосужилась.
— Выходит, не твой Лёшка? — спросила Клава с искренним сочувствием.
Иван только плечами пожал:
— Почему не мой? Не от меня — другое дело.
— И что?
— А ничего. А ты что?
— Да вот думаю: не пойти ли и не найти ли и мне подходящего донора?.. Сюрприз тебе устроить. Как ты, любимый,— мне с Лёшкой.
Иван преподнёс под нос Клаве покрытый южным загаром кулак:
— Вот тебе! Хватит на нашу семью и одного донора.
Лёшка складывал у их ног, на ковре, кубики, строил дом. Его пока не волновали вопросы секса, и он не знал, что такое судьба и будущее.
— Ерунда какая! — возмутилась Клава.— Он же как две капли на тебя похож.
— И на тебя тоже. Все люди похожи.
Они помолчали, глядя на светлую Лёшкину голову. И как-то одновременно потянулись ладонями, чтобы погладить её. Только женщины всегда шустрей, и Клавина рука опередила Иванову. Поэтому он положил свою ладонь на узкую кисть жены.
— ЧО вам? — сказал Лёшка довольно грубо, потому что его оторвали от дела.
— Да так,— отозвалась Клава.— Никто нам, кроме тебя, не нужен. Бывает же, что врачи ошибаются.
***
Как часто штампуют докладчики, хотелось бы отметить одну черту того неповторимого, будем надеяться, времени.
При усыновлении Алёши, ныне уже крутого бизнесмена по оптовым поставкам товаров в магазины «Квартала на Свободном», ни Ивану, ни Клавдии не пришлось платить взяток чиновникам. Да и слово «чиновник» в отношении государственного служащего считалось тогда оскорбительным и ругательным. Ибо даже цветы и бутылка коньяка врачу, спасшему вам жизнь, считались взяткой.
Однако «вот такие у нас нынче времена!» — говаривал известный французско-американско-советский и постсоветский обозреватель первой программы ТВ Владимир Познер. Пока его «Времена» вдруг не отменили за что-то, что мне не положено знать. Теперь же Алёшка, кстати, ничем не похожий на родителей, а по комплекции не уступающий рыжему утопленнику, обошёлся бы им в копеечку. А может, и полушки не стоил, если бы чиновные радетели успели сплавить его за толстые пачки «зелёных» в дети к очень опасным американским тётям и дядям. А мы, слава Богу, живём в стране добрых, отзывчивых, богатых своими традициями россиян. Которых, как и Россию, согласен с поэтом, НИ УМОМ НЕ ПОНЯТЬ, НИ АРШИНОМ НЕ ИЗМЕРИТЬ… Где человек человеку — друг, товарищ. И даже ближе: БРАТАН. Или и того боле: БРАТЕЛЛА!..
Красноярск, 2009