Валерия ОЛЮНИНА
Лобня Московской области
Родилась в Бобруйске. Жила в Ачинске. Окончила Сибирскую академию госслужбы в Новосибирске и факультет журналистики МГУ. Училась в Литературном институте имени А. М. Горького (мастерская Руслана Киреева). Публиковалась в «Литературной России», «Литературной газете», «Независимой газете» («Ex libris»), альманахах «ЛитЭра», «Литрос», «Новый Енисейский литератор», журналах «Сибирские огни», «Театр», «Юность», «День и Ночь», интернет-журнале «Пролог».
В САДУ РАСХОДЯЩИХСЯ ТРОПОК
Все эти недели старалась не думать плохо об «Аэрофлоте», и вот — книга стихов Эдуарда Хвиловского от Эдуарда Хвиловского же из Нью-Йорка прилетела в мои руки.
Мы шли гулять в наш лес, книгу очень хотелось полистать, наугад открыть страницу и выхватить любую строчку — тоже наугад — идти и пробовать её на вкус.
Шёл снег, густой, предновогодний. Снежинки обсыпали стихотворения, стало даже боязно, что чернила поплывут, хотя это всё ерунда, не рукой же писаны эти страницы, а вроде как напечатаны принтером.
Стихи, конечно же, писаны рукой. И подмосковные снежинки немного подмочили желтоватую американскую бумагу — Эдуард бы точно не обиделся! Пришлось уложить стихи в поддон Анитиной коляски, в лесу Ника ещё закидала их еловыми ветками под мой окрик — но Эдуард и здесь бы не обиделся.
Наконец-то дома! Пройдя в коридор, стала читать книгу с конца, то есть с обложки, с гандельсмановского обращения к «неширокому» читателю; на меня кто-то направил увеличительное стекло, и из маленькой Леры я превратилась в человека, которого даже при желании можно рассмотреть. Меня что-то спрашивал муж, я тупо смотрела на него, как гандельсмановская, упомянутая здесь, сороконожка с шестом, не знающая, с какой ноги разбежаться.
Через час я разбежалась — и прыгнула!
Было страшно, меня несколько раз перекрутило в воздухе. Стала искать ногами землю — встать уже не получилось, попробовала скользить поверху, как шагаловская Белла,— бесполезно. Так я оказалась в саду расходящихся тропок Эдуарда Хвиловского.
Уж столько писано о нелинейной прозе, о Кундере и Павиче, могла бы и предугадать, что и поэты могут двигаться не по прямым, тем более не по отрезкам, заклёпанным, как колба. Живут как бы наискосок, нащупывая в себе Алеф, «своё» место, и несутся из этой точки по разным направлениям.
Вы думаете, что автор пошёл к морю, и следуете за ним, но когда приходите на пляж «Ланжерон», Эдуарда след простыл, он уже смывает где-то соль со своих лодыжек.
Это — не прятки с читателем. И не игра в «горячо-холодно». Потому что по всем тропинкам сада Хвиловского можно ходить голыми ногами, не обожжётесь и не закоченеете. Просто будет всё время тепло, так и закружите по извилистым векторам — сад, конечно же, не заканчивается. А если и заканчивается, то где-то на переходе в другие сады, но смычки-шва всё равно не отыщете. Вы очень скоро почувствуете, что сами немного подсвечиваетесь. Эдуард не жадный. Просто его свет станет вашим.
Вот Фридрих Шлегель писал о тщетности ожидания нового Гомера: «Да и почему, собственно, должны мы желать появления нового Вергилия, искусственный стиль которого столь далёк от совершенной красоты?»
Бен Джонсон вторит Шлегелю: мол, Вергилий трудно писал, а потом вылизывал свои стихи, как медведица детёнышей.
Данте за вылизыванием замечен не был, но взял же таки Вергилия в поводыри! Тут каждому решать, с кем на Герионе ездить, а с кем в щели с щупом заглядывать.
Может, с Вергилием, а не со слепым дедушкой, как раз и стоило идти в такую разведку?! А вы бы с кем туда пошли, а?
Если бы Эдуард взял такого слепца в поводыри, они бы точно не заблудились. Для тренировки бы прошли вместе несколько далей — не вёрст! — по Одессе и Афинам, по побережьям Волги и Ганга, по Бульварному Кольцу… Что Дантовы круги по сравнению с неповторяемыми витками сада расходящихся тропок!
В таком саду параллельные прямые будут пересекаться, но только для того, чтобы через секунду разбежаться вновь.
Кресты перпендикуляров рассыпятся…
Кому страшно? кого мама через час домой позовёт? — не заглядывайте сюда!
Лобня, 4 января 2009
ПОДОЙДЯ К ЗАБРОШЕННОЙ АЛЛЕЕ…
Поэзия — говорящая живопись.
Симонид
Третий день всё думаю о художнике Игоре Снегуре, о его творчестве, о жизни, вернее, о той сотой доли его жизни, которая мне приоткрылась... Шла к нему с пресс-конференции Филиппа Жанти, немного расстраиваясь, что пригласительного на сам спектакль не досталось, но вот мне — отлив, прилив… Андрей Битов говорил, что с языком ничего не надо делать насильно, он, как океан, самоочищается. И с жизнью иногда ничего не надо делать — всё нужное прибьёт волна к берегам…
Мастерская Игоря Григорьевича — на Старом Арбате, во дворах. Конечно, заблудилась бы, если бы он не встретил. Приветливо замахал мне рукой и сразу отдал подарок — маленькое красное бархатное пасхальное яйцо с бисерным шитьём. Художник был в чёрных очках, но я предчувствовала его взгляд, требовательный, ждущий...
Я впервые встретилась с картинами Снегура по наводке фотографа Бориса Сысоева, на вернисаж в «Зурабе» прийти не смогла, но была на Тверском бульваре на следующий день, одна: в первый раз со мной такое — в галерее нет посетителей, кроме меня. Я теперь искушена такой тишиной, словно выплывшей из стихотворения Маяковского: «двое в комнате: я и Снегур»… На все будущие вернисажи будет проецироваться этот апрельский день, придётся, придётся быть неучтивой и выгонять толпища гостей и журналистов из залов… «Красота радует меня, только когда я один или представляю себе, что я один и молчу»,— говорил Марсель Пруст.
Я переступила порог дома-мастерской — странно — не волнуясь. Обычно при таких встречах краснею, как школьница на первом свидании. Но тут я была спокойной, позже поняла почему: шла к своему человеку, который к тому же просчитал меня по телефону, решив со мной «поработать», подплавить мои углы — не агрессивные, тупые, но всё же углы, я стала вроде его квадратов, описанных мною в коротком эссе о выставке в «Зурабе», мягкой, оплывшей, как свечка.
С тех пор, как умер четыре года назад мой отец, это был первый напряжённый разговор, который просканировал мой мозг на вирусы. Доминантсептаккорды шли один за другим, но каждый раз упираясь в тёплые тонические терции.
Наша сцепка началась с первых глотков французского коньяка, с моих слов о магическом реализме Кортасара и Борхеса, о магическом театре Гарри Галлера, о мире, который существует и нет, о том, что невидимый внутренний мир — это и есть самая настоящая реальность, и с его мысли о социальной функции искусства, о табу, о рабстве, о вгоняющей в него человека цивилизации, о разуме и чувствах на двух полюсах и огромной нише между ними.
Тут я почувствовала, что в нашем симпозиуме тоже есть ниша, которую мы и будем заполнять. Стоит уточнить: наш разговор диалогом назвать трудно, потому что Игорь Григорьевич говорит почти всегда сам, в этом пункте напоминая самого Сократа. Дело в том, Сергей Аверинцев так точно уловил, что самый главный герой диалогов Платона сам не диалогичен, в пылу спора всецело непроницаем, недостижим для всякого иного «я»… Но Снегур всё же отличается от Сократа — его можно на время сдвинуть с места своим вопросом, уточнением, но только на время. Подавать реплики Снегуру — дорогого стоит для меня, втянувшуюся в эту блистательную философско-геометрическую игру в давно искомом логинарии.
Ну не искусствовед я, журналист, с миру по нитке, ничего не знаю точно, нигде не останавливаюсь всерьёз и надолго; может быть, пора уже? Снегур сказал: ты могла бы «заниматься» только живописью, и тогда… В общем, у меня есть шанс стать немного хозяином его заброшенной аллеи, пока я только подошла к ней: зайти — не зайти… «Листва, листва, ветви деревьев — корзинное плетенье»… На чём погадать? Заглядываю в опустевшую рюмку — коньяк не оставляет гущи…
Первым моим художником был Рембрандт, про него я писала в «Литературную газету». Были потом и Джакометти, Филонов, и Модильяни, группа «Мост». Вскоре пространство как будто сузилось, и я вошла уже в московский живописно-магический театр через выставку Николая Багратовича Никогосяна. Очень скоро мне стало казаться, что писать о тех, кто уже тебя никогда не прочтёт, несоизмеримо проще, а тут встаёт дилемма: с одной стороны — желание говорить правду, одну только правду, и с другой — оставаться всё же рукопожатной. Вот где нужен диалог.
Прочитав моё эссе под плоским заголовком «Гармония Снегура», данным редактором (в оригинале было «Витебляне, будетляне, Снегур»), Игорь Григорьевич сказал: неплохо, и попадания есть. Попасть буквами в морфемы и шары с хвостиком человеку с улицы сложно, как слепому в мишень! Ведь красок сроду не растирала, а теорему Пифагора доказывала двадцать лет назад, благо, что на пятёрку. К тому же Снегур сам признаётся, что оживляет холст, у него там всё мерцает, роится, вращается; повезло мне, что весь текст не в «молоке». Ладно, простит Марк Захарович, пусть не из обломков его скрипки Игорь Григорьевич гитару свою сообразил, молодая ещё, исправлюсь, но шагаловскому «Зелёному скрипачу» мы лицо всё же пощупали: цвет — это энергия, хоть зелёный и из второго ряда…
А в нишу нашу ложились, как послушные марионетки Филиппа Жанти, и барбизонцы, пришедшие, вестимо, из леса Фонтенбло, не только дровишки с собой принесли, но и привели с собой за руку Сезанна... как Арлекин и Пьеро Поля, прыгнули в наш логинарий немецкие гротесковые храмовые скульптуры, виденные всеми на Волхонке... Тут ведь и Бахтин вспомнился со всеми «отростками и ответвлениями», но не смешными для Снегура, потому что ставить в храм уродцев — это такая безнадёга, нет у немцев света в конце туннеля… Вот и фашизм, наверное, развился из тех отростков. Я вспомнила, кстати, ганноверский музей, похожий на универмаг, где на первом этаже — пресмыкающиеся в террариуме, на втором — этнографические и палеонтологические экспонаты, а на третьем — Лукас Кранах Старший. Ведь в искусстве это уже было: бог и уроды по соседству, привожу в пример Босха того же, но собеседник мой проясняет: «У Босха маски, здесь же — сущность человека».
Теперь я знаю, что родилась между «бульдозерной» выставкой и выставкой в Измайловском парке: 15-20-25 сентября 1974 года. Такие знаки вряд ли стоит недооценивать. А этот день, 3 июня, многие запомнят по поваленным деревьям и опрокинутым подмосковным машинам. Когда дождь начался, Игорь Григорьевич просто сказал: «Он пошёл, потому что разговор хороший…» Так мы сидели часа четыре, дождь и коньяк были уже заодно. Пришла Татьяна, жена, успела до грозы, за пять минут приготовила лёгкий ужин; вскоре я ушла из мастерской, потому что уже темнело; последнее, что я сказала Снегуру в тот вечер: «На севере ливень! спасибо вам за открытую дверь!» — и это была уже моя смс-ка, которую я отбила из электрички…
Лобня, 6-7 июня 2009