Василий ЧЕРНЫШЕВ

Армавир
Поэт. Член Союза писателей России. В последнее время пробует себя в качестве прозаика.

ВИЗИТ С ЭКСТРЁМОМ

Рассказ

     Он вошёл в аудиторию легко и стремительно. «Поседелый, как сказанье, и, как песня, молодой».
— Здравствуйте! Меня зовут Альф Густович, фамилия моя — Экстрём, проректор Литературного института. Я буду вести у вас семинар поэзии. Эту должность, внезапно освободившуюся, очень просил меня принять ректор нашего вуза. После Глеба Глинещева возглавить кафедру… Заменить Глеба Глинещева будет почти невозможно, но с вашей помощью, а вы у меня молодцы, в этом я не сомневаюсь, у нас всё получится.
     Зал весело и в то же время одобрительно зашумел. Молодой человек за первым столом, чем-то напоминающий одного из застрельщиков революции в России, слегка заикаясь, плутовски изрёк:
— Король умер, да здравствует король!
— Верно, — широко улыбаясь и протягивая руку вперёд, словно Ленин с броневика, молвил Альф Густович. — Я же говорил, что вы у меня молодцы! Сейчас у вас будет русский язык, потом вы пойдёте в столовую — талончики на обед получите у Коханны Саввишны.
     В дверном проёме появилась голова. Голова с широко открытыми глазами поводила ими и скрылась.
— Почтальон Печкин, — выпалил кто-то из ВЛКашников. Зал взорвался от смеха. Голова вновь появилась в дверном проёме, но уже на плечах.
— А вот и наша Коханна Саввишна, — рассыпался бенгальским огнём приятных слов добродушный Экстрём.
— Коханна Саввишна! — в нос обиженно-диковато-глухим дискантом произнесла дама. — Я буду заведовать у вас учебной частью. Все люди взрослые… Обращаться ко мне только уважительно — по имени-отчеству. Предупреждаю — никаких фамильярностей. Талоны на обед буду выдавать я. Мой кабинет — рядом. Кто староста?
— У нас ещё нет старосты, — бойко ответила молоденькая девушка со вздёрнутым носиком.
— Исправим положение, исправим. Ваша фамилия? — улыбаясь, спросил Экстрём, обращаясь к девушке.
— Безукайте Татьяна, двадцать три года.
— Отлично! Вот ты, Танечка, и будешь старостой.
     Студенческая столовая ещё хранила следы залётных рок-групп. Студенческая столовая жила воспоминаниями о хипповых залётных рок-музыкантах. Столовая не одарила студентов роскошным обедом: какие-то вымученные, мумифицированные котлеты, неестественные салаты. Недоумевающими каликами покидали столовую студенты. Во дворе, в хоккейной коробке, охваченной ясенями, юноши старательно гоняли в футбол. Согревающая землю звезда приглашала посидеть своих детей и внуков в желтеющей зелени цветов и кустарников, помолчать.
— Не опаздывать, не опаздывать, — поворачиваясь всем корпусом к входной двери, весело и дружелюбно гудел из-за кафедры А.Г. Экстрём. — Садитесь поближе ко мне. Продолжим наше знакомство: Борев Алехан!
— Есть.
— Вы Борев?
— Да, — ответил, сверкая линзами очков, уже известный нам хорошо выбритый мужчина, чем-то напоминающий Троцкого.
— Откуда вы?
— Из Воронежа.
— Евсеенко знаете?
— Как облупленного… и-и-и не только знаю, — неожиданно начал заикаться Борев.
— Хорошо. Садитесь. Кумба Устин Леонардович!
     Поднялся немолодой, повидавший жизнь человек, с бородкой, как у Дзержинского, и цепкими, ничего не упускающими глазами:
— Я — Устин Кумба, поэт, переводчик, ученик В. Кожинова. Москвич.
— Знаю, знаю, — заулыбался Экстрём. — Я давно за тобой наблюдаю. После занятий зайдёшь ко мне. Айгюль!
— Айгюль, — явила себя слегка смущённая привлекательная смуглянка с восточным разрезом глаз.
— Расскажите о себе.
— Я из Горно-Алтайска. Работаю журналистом. Союзом писателей моей республики направлена на учёбу в Москву.
— Красивы горы в ваших краях? — спросил Экстрём, мгновенно погружаясь в романтическую задумчивость.
— Да-а, очень красивы, — взволнованно ответила Айгюль, заливаясь румянцем.
— За ваши прекрасные горы вам нечего краснеть, — отечески успокоил Айгюль Экстрём. — Безукайте Татьяна! — по слогам прочитал Альф Густович, улыбаясь и призывая к спокойствию перезнакомившихся друг с другом молодых людей.
— Из Тамбова. Образование — высшее, гуманитарное, — проглотив смешинку, серьёзно стала повествовать о себе Татьяна.
— Наша Таня громко плачет, — сверкнув чёртиками очков, не удержался товарищ Борев.
— Алехан! — возвысил голос восседающий мэтр, вальяжно развалившись в кресле, расстегнув пиджак, ослабив галстук, блистая запонками бежево-синих манжетов. — Нурлан!
— Из Киргизстана, из Бишкека. Кандидат педагогических наук. Автор книги стихов «Горы не отпускают», — скромно и поэтично представился седеющий кандидат наук.
— Молодец, Нурлан! — Экстрём по-ленински прищурил глаза, заискрился особенной теплотой. — Самюритдинова!
— Я — Хелена Самюритдинова, из Ижевска, из таёжной, лесной стороны. Окончила Ижевский университет. Преподавала, — стала рассказывать о себе близорукая, слегка заторможенная особа.
— Элегий Сивцев!
— Сивцев Элегий, вятчанин! — сдвинул брови красиво-надменный, эффектно напомаженный, ещё не сложивший себе цену молодой человек.
     Девушки как по команде повернули в его сторону головы, долго рассматривали словно сошедшего со страниц пушкинского романа героя нашего времени. Айгюль залилась пунцовым румянцем, что-то говоря своей подруге. Таня почему-то громко рассмеялась. Самюритдинова оживилась, зашуршала одеждами.
— Шахиня Быгоркирёва!
— Шах, зовите меня просто Шах, мне так больше нравится, — ослепительно улыбаясь одними зубами, заговорила шамаханская царица. — Я кабардинка, гюрза, актриса, красавица. Мой дядя — самых честных правил, профессор, доктор филологических и прочих наук. Я из интеллигентной семьи. Живу у тёти, рядом с театральной студией на Тверской, недалеко от музея-квартиры Сергея Бондарчука.
— Я тоже учился в театральном училище, — заёрзал, скрипя башмаками, Устин Кумба.
— Так, может, вы ошиблись институтом? — спросил, кривя губы, Элегий Сивцев.
— Может, вам надо к Марку Захарову, в театр Ленинского комсомола? Или в «Табакерку», к Олегу Табакову? — откровенно насмехаясь, паясничал Борев.
     Улыбка Шахини мгновенно превратилась в молнию гнева.
— Не умничай, — шамахнулась трагическая актриса. — Некрасиво мужчине прерывать женщину на полуслове, будь вы самим Онегиным.
— Не ссорьтесь, друзья мои. Не надо, — успокаивал, словно малых детей, Альф Густович. — Михельсонова!
— Я — Оливия Михельсонова, — тихо и виновато подала голосок Оливенька.
— Божий ты одуванчик! Смелее, смелее надо.
— Из Подмосковья, из Фрязино, — пролепетала Олива. — Образование — высшее, — успокаивающиеся глазки за толстыми стёклами очков принимали естественное состояние, наполняясь слезами. — Замужем. Детей нет.
— Да ты сама ещё ребёнок, — хлопнул себя но коленке Борев. И все с облегчением и беззаботностью отдались продолжительному веселью.
— Тише, шалуны, тише! Вы мне всё больше и больше нравитесь. Никогда ещё у меня не было такой весёлой, такой талантливой группы. Хотя многим из вас живётся нелегко. Поэтому вот что: я напоминаю всем — напишите главам своих регионов письма-обращения, просьбу о предоставлении вам финансовой помощи. А я подпишу эти бумаги, поставлю печать. Думаю, что главам администраций, направившим вас на учёбу, будет стыдно не прийти вам на помощь. Сейчас вам очень трудно, поддерживайте друг друга, помогайте друг другу. Общайтесь, заводите новые знакомства. Стипендия, которую вы получаете, смехотворно мала; её хватит разве что на проезд в метро, да и то с натяжкой. Но вы не отчаивайтесь. Учёбу не бросайте. Питайтесь хоть одними корками, но творите, выкристаллизовывайте свой талант. Держитесь! Все эти трудности — временные. Учёба в институте даёт вам очень многое: семинары, лекции, встречи с интересными людьми — поэтами и писателями, публикации в столичных журналах, выпуск поэтических сборников, участие в общественно-полезной жизни. У вас вырастут подкрылья — окрепнут крылья. Вы все будете приняты в Союз писателей России.
— А кто уже в Союзе иного направления? — спросил Алехан Борев.
     Альф Густович ответил мгновенно:
— Иного направления у писателя быть не может, только служить делу и правде. Я ратую за единый союз, за то, чтобы все союзы и союзики объединились. Вместе мы сила. Сольются все фонды, сольются все финансовые потоки. У нас будет всё общее: больницы, санатории, издательства. У нас будут общие цели и задачи. Нам легче будет, поверьте мне. Вы будете получать достойную пенсию. В прежние годы после первой публикации, после выхода в свет первой книги многотысячным тиражом неизвестный автор в одночасье становился известным на всю страну. За время учёбы на ВЛК студенты выпускали по три поэтических сборника, потому, что у нас были свои типографии, свои издательства, свои журналы. А сейчас разброд и шатание... Закрытые акционерные общества. Каждый решает свои узковедомственные задачи. В Сообществе международных писательских союзов брожение и недочёт. Нам надо всё это преодолеть. Нужна добрая воля. Помогайте мне, не оставайтесь равнодушными: я верю в вас, в ваш талант. У нас будет единая, могучая организация писателей России. И вы все будете в этом сообществе.
— Браво, браво! — зааплодировал Кумба.
— Алехан, правильно я говорю?
— Не-не-е знаю, — заюлил Борев, — мне и в Союзе российских писателей неплохо.
— Альф Густович, а в Шахматово мы поедем? Или ещё куда-либо? — спросила Оливия Михельсонова, мелодично и трогательно, словно Ирина Понаровская, растягивая слова.
— Или куда-либо ещё? — пробуя на вкус каждое созвучие, задумчиво и неторопливо повторил эти же слова Эстрём. — Я обещаю вам, что осенью, уже в этом году, мы поедем в Константиново, на родину Сергея Есенина. Ректор обещал деньги. К сожалению, я должен спешить. В моём распоряжении пять минут. Следующая наша встреча состоится через неделю. Кого мы обсуждаем?
— Если решит свои идейные проблемы, то Элегия Сивцева, — зашумел класс.
— Готовьтесь. Отпечатанные стихи Сивцева у всех есть? — спросил Альф Густович.
— Вам, Альф Густович, и Михельсоновой я вручу распечатку на неделе. Остальные получат моё ноу-хау в общежитии.
— Не подведи, Устин, помоги мне. До скорой встречи, друзья!
     Устин, как вышколенный адъютант, со всех ног бросился на зов командира.
— Ну, как прошло наше первое заседание?
— По-моему, как нельзя лучше, — ответил Кумба. — Вы, Альф Густович, были неподражаемы.
— Да ладно тебе. Не преувеличивай, — хлопнул Кумбу по плечу благодушно настроенный Экстрём.
— А что, правда мы поедем в Константиново, Альф Густович?
— Я слов на ветер не бросаю — и в Константиново поедем, и в Питер, и в Оптинскую пустынь, и в Шахматово поедем, — самодовольно улыбнулся живой классик советской поэзии.
— А неужели этих зелёных пигалиц, у которых за душой ещё ничего нет, ни одной книги, примут в Союз писателей? Я в своё время почистил копыта Пегасу, прежде чем меня впустили в конюшни.
— Другое было время, Устинушка, женщины сегодня теснят нас по всем фронтам. Женщины сегодня штурмуют высоты. А мужчины спиваются. Я бы не хотел, чтобы ты попал в число неудачников. Да, многое у девочек ещё не получается. Ну и что?! Посмотри, как они прилежны, посмотри, как они настойчивы в достижении поставленной цели. Будут, будут у них полновесные сборники. И любовь будет, и семья будет. Я желаю, чтобы все вы, мои подопечные, остались в Москве. Ты не унывай, Устин, наблюдай за ребятами. Разговаривай с ними — язык у тебя подвешен. Перетягивай их на нашу сторону. Обещай им всё, сули им и премии.
— Да как им сулить, если, к примеру, Борев и все члены Союза российских писателей регулярно получают финансовую поддержку, в отличие от нас?
— Ну-ну-ну, не сгущай краски, это временные трудности. Вот пригласительные билеты на третье декабря в библиотеку имени Ленина, где в Светлом зале пройдёт презентация, творческий вечер моего друга, профессора, вице-президента академии философских наук П.И. Опломбова. Кому ты веришь — раздай билеты. А я бегу в Международное сообщество... В писательских кругах назревает буря.
— И я с вами, Альф Густович!
— Хорошо. Идём, — обрадовался Экстрём, посмотрев на часы и задвигая ящик стола, куда он положил пригласительные билеты и ещё какие-то бумаги.
     По служебной лестнице оба вышли во двор института. По небу безостановочно двигались лилово-серые тучи.
— Ребята, смотрите! Кто-то умер? — остановилась у доски объявлений Татьяна Безукайте, и вся группа молодых людей сгрудилась за спиной Безукайте.
— Скоропостижно скончалась Варвара Хэй, — близоруко читала Михельсонова. — Похороны — двадцать девятого ноября.
— Братцы! Это что же творится на белом свете?! Поэты уходят один за одним: Г. Глинещев, В. Дубль, В. Хэй. Это несправедливо. В цветущем-то возрасте. Надо проводить поэта в последний путь, — сказала Таня, поворачиваясь к своим журавлям и заглядывая каждому журавлёнку в глаза.
— Шах, займись этим и наведи порядок в царстве пиитов.
— А без своих дурацких шуточек ты не можешь, Борев? — огрызнулась Шахиня.
— Конечно, конечно, надо... О чём ты говоришь, Таня?! — возвысила голос Быгоркирёва.
     Самюритдинова зачем-то стала поправлять очки.
— Пойдём, правда? — спрашивала Айгюль, теребя за рукав остановившегося Нурлана.
— Кто-то пойдёт, а кто-то — нет, — не поддаваясь общему настроению, устало, словно бреясь опасной бритвой, резанул по живому Элегий.
— Такого человека теряем. Надо проводить… Правильно, Хеленка? — застёгивая своё чёрное пальто, молвил застрельщик молодёжных междусобойчиков Алехан Борев.
— Да я что, я — как все, — близоруко щурясь и разводя руками, почти что проплакала Хеленушка.
— А вот я не смогу, — горестно растягивая слова, пропела Оливия Михельсонова. — Сейчас темнеет рано… И я боюсь последней электричкой возвращаться домой.
— Могла бы у нас в общежитии переночевать, — молвила Шахиня.
— А муж?
— Никто тебя не принуждает.
     Ребята двинулись по коридору к выходу, прихватывая с подоконника свежие газеты траурно-чёрного «Московского литератора». Под окнами отдельно стоящего двухэтажного здания ВЛК и заочного отделения, плавно переходящего в глухую стену театра им. А.С. Пушкина, вся группа остановилась.
— Можете вы хоть сегодня не курить? — требовательно, по-восточному жёстко, улыбаясь ослепительно-белым жемчугом зубов, спросила Шахиня.
— Не можем. Уши опухли, — гоготнул Борев, академично и медленно извлекая сигарету из пачки, которую снисходительно держал похожий на Омара Хайяма Нурлан.
— Можем и тебя угостить, — Сивцев сладко затянулся дымом, вскинул голову, пуская извивающиеся кольца в высокое небо.
— Иди ты со своими сигаретами, — никак не могла успокоиться Шах. — Женщине цветы дарят. Женщине говорят комплименты, а не глупости. Эх вы, мужчины! Хотя бы кто-нибудь пригласил даму.
— Танцевать? — захохотал Борев.
— В кафе! — обиженно надула губки красавица.
— Это тебе подавай полковника, не ниже, — не унимался Бореев. — А мы — рядовые литераторы.
— Дёмочка! Как я рада, что ты пришёл. Как мне тебя не хватало, — затараторила преобразившаяся актриса, целуя запоздавшего подполковника в щёку. Подполковник, раскрасневшийся от быстрой ходьбы, подошёл к группе.
     Подхватив офицера под руку и прижимаясь к нему, Шахиня, словно маленькая шалунья, повторяла и повторяла одно и то же:
— В кафе, в кафе, в кафе хочу. Дёмочка, пригласите даму на чашечку кофе.
— Приглашаю даму на чашечку кофе. Всех приглашаю. Но сначала идёмте фотографироваться.
— На Тверской бульвар... К Есенину! — зашумела толпа, пританцовывая на месте и радостно хохоча.

     В Международном сообществе писательских союзов назревали серьёзные события. Группа литераторов была недовольна бессменностью её председателя, который, находясь в более чем преклонном возрасте, фактически не руководил сообществом. Расколовшийся исполком Международного сообщества писательских союзов заседал. На трибуну поднялся А.В. Лукавый — зачинщик, застрельщик, пламенный трибун.
— Товарищи! Мы с вами являемся участниками и свидетелями грандиозных событий, происходящих с нами и вокруг нас. Рушится дом Ростовых. Рушатся империи, свергаются авторитарные режимы, свергаются президенты. Народы мира обретают свободу. Литераторы не могут стоять в стороне, не могут не принимать участия в перестройке, в обновлении жизни. Мы тоже хотим двигаться вперёд. Глотнув воздуха свободы, нам хочется большего. Мы все жаждем перемен в нашем нерушимом содружестве.
— Заваривается каша, — одобрительно крякнул Устин Кумба, адресуя свои слова прежде всего Экстрёму.
— А как ты думал? — парировал Экстрём. — Отсидеться в стороне не удастся. Кто не с нами, тот против нас. Ты вот что, Устин, напиши забористую статью, объясняющую нашу принципиальную позицию и разоблачающую ложь и конформизм. Завтра в одиннадцать часов статья должна лежать у меня на столе. Постарайся.
— Альф Густович, — взмолился Кумба, — вы берёте меня за горло. У меня учёба. Я ничего не успеваю. Лерка психует. За последнюю неделю я выдал три статьи, не считая рецензий. Я не трёхжильный.
— А-аа, только так, дорогой мой! Всё даётся потом и кровью. Не жалей усилий. Будет у тебя белка, будет и свисток. Будет и на нашей улице праздник. Я для чего тебя устроил на престижную должность реферат-рецензента с постоянным приличным окладом? Скоро тебе не надо будет мести улицы, копаться в поэтических контейнерах, зарабатывая на хлеб.
— А Лерка моя мыкается неустроенная, — торговался Устин.
— И её устроим. Не волнуйся. Подыщем и твоей Лерке подходящую работу. Не горячись только.
— Квартира, квартира мне нужна, Альф Густович , — жалобно канючил Кумба.
— С квартирой, Устинушка, дело сложнее… Выиграем битву за объединение, за денежный фонд, за похищенные у нас привилегии — будет тебе квартира. Наберись терпения, надо подождать.
     Прошло несколько недель. Экстрём всё глубже и глубже втягивался в бесперспективную борьбу по отстранению девяностолетнего председателя с его забронированного законного поста. А тут ещё семейные проблемы. Семинары проводились формально или не проводились вовсе. Направленные студентами письма главам своих администраций о помощи ни одного чиновника не убедили в том, что студентам надо помогать. Студенты понуро сидели в аудитории №2, совещались: что делать и кто виноват? С поклоном заходили в кабинет к Коханне Саввишне попросить разрешения воспользоваться бесплатным телефоном.
— Не желаете ли почтить своим присутствием наш театр? — обратилась к слушателям появившаяся блондинка, улыбаясь непринуждённо и весело, держа веером театральные билеты.
— В какой театр? — раздались голоса.
— В театр «Эрмитаж», на Каретном ряду.
— Что за спектакль? — гудела толпа.
— «Леокадия и десять бесстыдных сцен». Совершенно бесплатно, — сыпала словами словоохотливая миледи. — Приводите своих дам.
— Годится, годится — это нам по карману, — оживилась ставшая вдруг театральной публика. — А на какое число постановка?
— Сегодня, — выдохнула менеджер театра «Эрмитаж».
— Так сегодня же третье число, и у некоторых пригласительные в Ленинку, на творческий вечер профессора Опломбова, — вспомнила Айгюль, вопрошая сокурсников затаёнными, словно Тянь-Шань, глазами.
— Верно, верно. Чуть было не забыли, — откликнулись разом Нурлан и Кумба.
— И десять бесстыдных сцен хочется посмотреть, и в Ленинку надо, — вздохнул Устин.
— Ты смотри, Кумба, чтобы Лерка тебе одиннадцатую сцену не закатила, — бубухнул, не промахнувшись, Борев, подмигивая своим глазом заглядывающим ему в рот молодым людям.
— Не волнуйтесь, учёный.
— Альф Густович будет на этом вечере?
— Да, будет. Я иду после лекций. А ты не передумал, Нурлан?
— Нет, не передумал, — слегка застеснявшись, ответил Нурлан.
— Так сколько же вам билетов, господа? — напомнила о себе «Эрмитаж — ходячая реклама», высоко поднимая выщипанные брови и складывая увядающие коралловые губы трубочкой. — Пять?.. Семь?..
— Давайте семь — интересное число, — проснулся, сидя за столом, Сивцев, вытягивая ноги и лениво гоняя во рту жевательную резинку.
— Почему семь? Семь — это мало, — всколыхнулась Шахиня. — Может быть, кто-то пойдёт с девушкой?
— Так сколько же? — блондинка стала отсчитывать билеты.
— Одиннадцать! Таня, на «Леокадию» идёшь?
— С удовольствием бы... Но у меня дежурство в ночном клубе.
— А ты, Михельсонова?
— Я же говорила, что не могу... У меня муж... дорога... комнатная собачка.
— Комнатное ты недоразумение, — преодолел заикание Борев, отодвигая стул.
— Идём, чего ты! У Шахини переночуешь в общежитии. Она держит за собой комнату.
— Не могу. Я очень устаю от этого несусветного ритма, от этих скоростей. Мне всё время хочется спать и спать.
— Смотри, так и жизнь проспишь, — с усмешкой сказала Айгюль, посматривая на Элегия.
— Сами не проспите. Не нужны мне ваши бесстыдные сцены, — взбунтовалась Оливия, торопливо запихивая в сумку конспекты и книги.
     Лучащийся добротой Дёмочка опять опоздал. Звёзды, опалённые огнём Чечни, тихо мерцали на его погонах.
     Шахиня, мгновенно преобразившаяся, сбежав со сцены, ошеломляюще улыбнулась, бросившись навстречу своему рыцарю.
— Привет, — просто сказала Шахиня. — Дёма, я приготовила тебе сюрприз: я приглашаю тебя в театр, — кокетничая, закружилась вокруг полковника «дочь генерала».
— Ну хорошо, хорошо, — как истинный джентльмен, ответил полковник.
     В проёме открытой двери, словно в многосерийном фильме, опять появилась милая женская головка, изучающе поводила глазами и скрылась. Потом в обозначенном проёме появилась женщина в чёрных брюках в обтяжку, выразительно подчёркивающих законченность линий округлой «европы». Молодое аспирантское личико при душевном участии (при работе души) можно было бы сделать одухотворённо-красивым. В маленьких недорадужных бегающих глазках застыла недоверчивость.
— Завтра первой пары не будет, — изрекла дамочка. — Завтра на кафедре современной литературы открывается международная конференция «Любовь, которая спасёт мир». Вы все должны находиться в девять тридцать в аудитории номер тридцать семь главного корпуса института, — тупо и монотонно, уставясь в одну точку, озадачила всех присутствующих заведующая учебной частью.
— Слышишь, Нурлан, в нашем распоряжении два часа. К себе в общагу мы уже не поедем — нет смысла. Начало авторского вечера в семнадцать ноль-ноль. Нам надо где-то перекусить. На голодный желудок и вечер не вечер. Идём, наверное, в ЦДЛ, там и журналы полистаем, и подкрепимся в нижнем буфете, — Кумба шумно вздохнул, поправляя на себе помятый трофейный пиджак.
— Не сконфузимся ли в цэдээловском буфете? — заволновался Нурлан, отец большого семейства, проживающего в Бишкеке. — Там всё дорого.
— Не дрейфь, — задрал голову Кумба. — Я плачу!

     Литераторы отправились пешком по извилистым улочкам и переулочкам златоглавой Москвы, огибая Алексея Толстого, разминувшись с Александром Блоком. Шли, рассуждая о новых звёздах и звёздочках на поэтическом небосклоне, о млечном пути литературного процесса. Долго стояли над голубыми писсуарами в огромных апартаментах библиотеки, к чему-то прислушиваясь и размышляя.
— А вот и мои орлы! — гордо и искренне воскликнул Экстрём, поднимаясь с сидения.
     Присутствующие с любопытством рассматривали вошедших.
— Знакомьтесь: Кумба — поэт-патриот, оратор, Нурдагалиев — поэт-лирик, мастер словесной витиеватости, человек чести, чтящий вековые традиции своего народа, дипломат, с благодарностью относящийся к мировой культуре и к русской культуре в частности.
     Нурлан пожимал дружественные руки, стараясь запомнить труднопроизносимые русские фамилии — Сивопляс, Пивоконь, Орясинов.
— Очень приятно, очень приятно, — тихо повторял сын заоблачного Киргизстана.
— Здесь все наши. Располагайся, — успокаивал Нурлана Кумба, осматриваясь вокруг.
— Молодцы, что пришли, Устин и ты, Нурлан, молодцы! Я рад за вас, — лучась каждой жилкой своего живого лица, повторял и повторял А.Г. Экстрём, посматривая на часы.
— Смотри, какие ножки, — шепнул на ухо Нурлану Кумба, кивком указывая на место, где сидела и впрямь кустодиевская неотразимая дива, закинув ногу на ногу и заголив до самых запределов умопомрачительные, вызывающие шок колени. «Дама пик» была во всём чёрном. Одна. Потрясающе красива, притягательна, как анаконда. Полуоткрытая грудь дышала оглушительной молодостью. У Кумбы помутнело в глазах. Он мужественно отводил от гибельных коленей глаза. Но глаза сами возвращались к коленям, падая перед коленями на колени. Нурлан, ближе сидевший к упавшей с неба звезде-красавице, быстро пришёл в себя, быстро разобрался в ситуации.
— Простите, как вас зовут? — спросил праправнук Саади. — Я видел вас по телевизору на телеканале «Культура». Вы вели передачу «Этот мир придуман не нами».
     Ослепительная незнакомка снисходительно улыбнулась:
— Ясновидящая, к телевидению отношения не имею. Зовут меня Станислава. Здесь я по приглашению друзей.
— Простите ещё раз, — вздохнул Нурлан. — Но мне кажется — мы с вами где-то встречались…
     Чаровница обезоруживающе засмеялась, деликатно прикрыв вызывающие вожделенный переполох колени.
— Вы — поэт?
— Да, — ответил Нурлан, — откуда вы знаете?
— И вы хотите подарить мне сборник своих стихов... Я принимаю ваш подарок. Чистоты и трепетности в вашем сборнике больше, нежели в этом зале.
— Я только хотел… — засеребрился Нурлан.
— Не перебивайте меня... Женское оружие моё — безотказно, женское чутье моё — верно. Не обманывайте себя. Я читаю людские мысли.
— Мужские, вы хотели сказать? — стал вровень с проницательной женщиной сказитель восточного эпоса, величественно и прямо держа свою седеющую голову.
     Кумба, закатив глаза, будто бы ему стало плохо, тяжело дышал, весь превратившись в слух.
— Я хотела бы подарить свой дар кому-либо. Мне грустно, может быть, поэтому я одна. Вы тоже не от мира сего, в отличие от некоторых, — жалеючи посмотрела на Кумбу Блаватская наших дней.
     Кумба засопел, зашевелился.
— Вас ждут нелёгкие испытания, — продолжала дама. — Холодным светом сияют вершины.
— Станислава, пора начинать, — обратился со сцены к ясновидящей концертно-эстрадный человек, простирая вперёд холёные руки.
— Вот это баба! — хрипя, разлепил уста Устин Леонардович, покрутив шеей и ослабляя жёсткую удавку аляповатого галстука. Нурлан ничего не ответил.
— На сцену приглашается виновник торжества, автор и исполнитель, поэт и мечтатель, доктор философских наук Эдуард Поолович Опломбов.
     Зал с большим желанием взорвался аплодисментами. Дух Аввакума встал над Русью снежной, неясный свет ночи поколебав.
—Пронизывает душу безмятежность.
Играй, гармонь, играй, пока слепа!
А мы с тобой последние вериги
Пропьём назло заклятому врагу.
А мы с тобой, сверкнув очами строго,
Куём для счастья ложного ключи...
Мы встанем на колени перед Богом, —
Гармонь повсюду русская кричит.
     Автор и чтец своих виршей не торопился опускать вскинутую пафосно руку, как должное принимая шквал оваций. Не жалел ладоней Альф Густович, ему что-то на ухо говорил, кивая головой, один из собратьев по цеху. Оживлённо вели себя Сивопляс, Пивоконь, Орясинов. Гипнотизируя и завораживая зрителей, Станислава вела партию:
— Музыкальная миниатюра для гитары с маэстро «Широка моя харизма»!
     На сцену самоуверенно, будто на кафедру философии, вышел нашедший философский камень поэзии Эдуард Опломбов, тронул струны гитары.
— Ни на что не глядя, грянул праздник
Среди свиста, зависти и льдин,
Много на земле поэтов разных,
Но поэт-философ я один.
— Графоман, — в сердцах выругался Кумба, покидая Светлый зал.
     Молодёжная моноторсида неистовствовала стоя, приветствуя своего поэта, претендующего на звание академика.
     Нурлан загрустил, то и дело посматривая на Альфа Густовича. Очаровательная Станислава, объявляя номер, застенчиво улыбалась глазами, умоляя зрителей не торопиться, не уходить хотя бы ради приличия. Запыхавшийся Кумба, сжимая букет озябших роз, успел вовремя: эскиз-философский концерт заканчивался. Студенты, словно протягивая зачётки, оглушительно аплодировали своему профессору. Экстрём, взбежав на сцену, обнимал вспотевшего, вошедшего в экстаз взволнованного коллегу. Девушки осыпали поэта цветами. Все улыбались, все были счастливы. Окончились золотые мгновения экспромта. Сивопляс, Сивоконь, Орясинов, облизываясь, пожимали плечами. Кумба поднялся к ясновидящей.
— Станислава! От чистого сердца, от всей души! Это вам. Я потрясём вами, — Устин Леонардович протянул упоительной женщине упоительные цветы, жадно припадая к её руке. — Я сражён вами.
— Устин Леонардович, спасибо! Спасибо, Шерлок вы Холмс! — улыбалась царица, вельможно целуя Устина в небритую щёку.
— О, — вскричал Кумба, — позвольте и мне вас поцеловать!
— Позволяю, — колыхнула волнующей грудью кавалер-девица.
— А вы почему не целуете, Нурлан? — сквозь слёзы безудержного смеха спросила дама.
— Простите.
— Все в банкетный зал! Все, все! — кричал потерявший голос поэт-искуситель.
— Надоели мне эти банкетные залы. Надоели мне все эти тусовки. Пить мне нельзя. У меня изжога от чёрной икры, — уходя, бубнил Кумба, отыскивая в широком кармане металлический жетон. — Нурлан, идём, что ли? Может быть, ещё на «Леокадию» успеем. Скажешь потом моей Лерке, где мы с тобой были.
     Нурлан сдержанно кивнул. У него заканчивались деньги, приходилось считать каждую копейку. Из дома не было никаких вестей.

     Зиму сменила весна, весну — лето. Литературно-студенческий кабриолет не спеша катился по бульварам и скверам пресытившейся столицы. Вновь наступила осень.

     Альф Густович нервничал. Он понимал, что ничего для ребят сделать не может. Нет денег для поездки в Шахматово. Нет денег для поездки в Санкт-Петербург. Нет денег для поездки в Константиново. А он-то обещал, в грудь себя бил. «Куда-куда, а в Константиново, на родину Есенина — непременно и не один раз… А что получается? Выходит, я пустобрёх, выходит, что краснобай-обманщик? Запутался в своих креслах, запутался в этих лукавских разборках, в этих изначально обманных хитросплетениях. Семинары пустил на самотёк. Незаметно приблизил к себе льстецов и всяческих проходимцев. И, что самое ужасное, возлюбил их…»
     Экстрём тяжело вздохнул, шагая по Комсомольскому проспекту, не глядя под ноги. Полчища диких машин, срываясь с места, заставляли гудеть и вздрагивать церковные колокола. Толпы людей торопливо бежали, обгоняя друг друга, словно беженцы, покидающие охваченную пожаром столицу. Среди хмурых, сосредоточенных физиономий редкое смеющееся лицо вызывало недоумение и ожесточённость. Женщины и девушки не выпускали из рук сигареты, словно грудных младенцев.
— Друзья, — натянуто улыбаясь, обратился к ВЛКашникам Экстрём, — послушайте меня. Я всегда помню о вас, я переживаю за вас. Занятий у нас с вами сегодня не будет.
     Шахиня, сказочно озарившись, повисла на плече Альфа Густовича. Никто из девушек ничего подобного себе позволить не мог.
— Я всё сделал. Я договорился с Московской писательской организацией, и вас всех, кто подал заявления: Борев, Айгюль, Безукайте, Нурлан, Попов...
— Айгюль уехала домой рожать, — выпалила Таня, — у Нурлана заболела жена и он срочно вылетел в Бишкек.
— Быгоркирёва, — продолжал Экстрём, — Самюритдинова, Михельсонова, Сивцев, вас примут в Союз писателей России.
— Т-т-только не Борев. Хватит мне и-и-и одного билета — российских писателей, — запротестовал лидер левого крыла партии космополитов Алехан Борев.
— Как хотите, Алехан. Я хотел как лучше. В 14.00 в здании вас примет В. Незнаяброду.
— «И братья меч вам отдадут», — шарабабахнул Борев.
— Правильно! — улыбнулся по-отечески широко Экстрём. — Вы у меня молодцы.

     Объявив охраннику, в чём дело, ребята поднялись на второй этаж. Ждать пришлось долго. Наконец появился вышколенный господин. Увидев, что зелёная поросль толпится перед его кабинетом, он недружелюбно спросил:
— В чём дело?
— Да мы к вам... по поводу и по поручению Альфа Густовича.
— Что-о-о? — заорал, свирепея, Незнаяброду. — Какой ещё Альф Густович? Где он?
— В институте.
     Подрагивая серой спиной, хозяин орехового кабинета скрылся в своих апартаментах. Слышно было, как за миндалевой дверью по телефону старший по званию жёстко отчитывает старшего по возрасту. Зелёная поросль не на шутку встревожилась.
— Сволочь какая, — первой не выдержала Шахиня.
     Дверь, словно косточка, распахнулась…
— Кто у вас вожатый? — гневно спросил расходившийся драматург.
— Хеленка... — ожесточась на Незнаяброду, привстал на носки Сивцев, сжимая кулаки.
— Нет, нет, только не я, — пискнула Хеленушка.
— Таня, иди! — отчаянно прошипела Михельсонова.
— Ну давайте я пойду, — решительно, словно боярыня Морозова, выступила Шахиня.
— Вы долго будете торговаться? — рявкнул критик, обладатель малых премий, званий и наград, зам-зам. председателя МОСПР.
— Таня, иди.
     Ребята остались стоять в фойе, переминаясь с ноги на ногу.
— Сволочь! Какая сволочь, — уже не выбирая выражений, разгоралась мама-Шах, мгновенно превращаясь из фото-дивы в стервозную старуху. Элегий Сивцев высвистывал кое-что покрепче. Таня, спотыкаясь, появилась в слезах.
— Что случилось, Танечка? Кто обидел тебя? Этот прыщ? — Элегий хмуро и решительно взялся за ручку двери.
— Экстрём! Экстрём по телефону на меня накричал ни за что ни про что. Что я ему такого сделала? — вопрошала Танечка, глотая нешуточные слёзы.

     Апрельское утро выдалось на редкость солнечным. Ребята безмятежно щебетали в своём классе, выходящем старенькими окнами на Тверской бульвар. Дожидаясь преподавателя, распахнув окна, неторопливо потягивали чай (это вошло в привычку — каждое утро ставить огромнейший чайник «Тефаль»). Сахар и печенье покупали вскладчину.
— Здравствуйте, ребята, — явил голос миру Экстрём, свежий, как ветер, внезапно появившись перед разморённой публикой. — Танечка и ты, Устин, зайдите ко мне.
— На повышение пошла Танька, — привычно гоготнул Борев, словно шлёпнул по мягкому месту заигравшегося в песке ребёнка.
     В проёме открытой двери появилась почти профессорская голова, голова поводила глазами и скрылась… Потом на пороге возникла Коханна Саввишна. Не сходя до неуважения к себе, не говоря «здравствуйте», уставившись на солнечный луч, полупрофессорша изрекла:
— До первого числа вы должны представить мне отчёт, насколько плодотворно вы трудились, представить доказательства, насколько успешно вы преодолеваете поэтическую планку: сдать публикации, сборники, выпущенные вами за истекший год.
— А если нет публикаций? — спросил Сивцев.
— Представить новые стихи.
— А если нет новых?
— Тогда зачем вы здесь учитесь?
— Коханна Саввишна, а можно мне воспользоваться вашим компьютером? Мне надо войти в Интернет, — заискивающе обратилась к могущественной временщице Михельсонова.
— Сначала войдите в правила хорошего тона. Компьютер и прочая атрибутика имеются в читальном зале. Вот туда и обращайтесь, — сказала довольная собой Коханна и удалилась.
     Очищенный и просветлённый, распрямившийся Экстрём вошёл в класс в окружении оживлённо беседующих Безукайте и Кумбы.
— Ребята! Послушайте, что я вам скажу. После первой пары едем на Комсомольский проспект, в Правление Союза писателей России. Там всё готово. Кто не написал — напишите заявления, подробную автобиографию, укажите книги, выпущенные вами.
— Да мы всё это уже сделали в прошлый раз, — недоумённо пожала плечами Шахиня.
— Всё, что вы делали в прошлый раз, осталось в прошлом. Таня, собери бумаги, на этот раз я иду вместе с вами.

     Притихшие, словно связанные одной нитью скалолазы, стоя ехали парнасовосходители в электричке метро, пламенно и небывало глядя в глаза друг другу: Таня Безукайте, Хелена Самюритдинова, Дёмочка Попов, Шахиня Быгоркирёва, Оливия Михельсонова, Элегий Сивцев, а рядом — поседелый, как сказанье, и, как песня, молодой Альф Густович Экстрём. Вышли на «Фрунзенской». Широченную магистраль Комсомольского проспекта у светофора пересекали стремительно, гуськом, под непонятно откуда взявшимся проливным дождём. Замирая, поднялись по мраморной лестнице на второй этаж. Задержались в приёмной. Строгая, деловая секретарша пригласил в зал. В состоянии аффекта уселись за сверкающий стол. Распахнулась тяжёлая дверь, вошли Председатель Союза писателей России Аверий Гамлетов и зам. председателя международного сообщества писательских союзов Альф Экстрём.
— Здравствуйте, господа! Прошу садиться. Сегодня у вас незабываемый, праздничный день, — начал торжественную, феерическую речь высокий господин, чиновник высокого ранга, в своё время поработавший в ЦК Ленинского комсомола, прошедший основательную выучку в коридорах советской системы. — Перед вами открывается удивительный мир, мир, который давно ждёт вас, мир, который смотрит на вас с надеждой. Вы вступаете в священный союз, в Союз писателей великой России. Я не оговорился — именно великой. По такому поводу полагается поднять бокалы, и мы не будем нарушать традиции. Анна Леопольдовна, принесите-ка нам по стаканчику чаю. Да покрепче. А нам с вами, Альф Густович, по рюмочке коньяка.
     Два высоко парящих, увенчанных лаврами литератора, почитай, с легендарных времён понимающих друг друга, охотно заулыбались.
— И если кто из вас думает, что сейчас мирное время, что сейчас не надо иметь идеологическую платформу, что сейчас нет борьбы, тот глубоко ошибается. Наш девиз — национальное возрождение России, и если кто-то из вас будет отступать от нашей морали, от наших принципов, тому не поздоровится, — Гамлетов выдержал паузу, величественный, словно Зевс. — Мы вызовем того отступника в Москву и так взгреем…
     Все заулыбались, облегчённо вздыхая. Даже зажатые своей писчей рутиной секретари изобразили подобия улыбки.
— Удостоверения, которые, конечно же, не терпится вам получить, будут готовы недели через две. И завершая наше приятное знакомство, прошу каждого из вас прочитать по одному стихотворению.
     Прозвучали последние аккорды. Все встали из-за стола, облегчённо переводя дух, встали в полный рост, обсуждая случившееся. Гамлетов обратился к Дёмочке:
— Мне понравились ваши стихи: честные мужественные. Если у вас есть с собой подборка, оставьте её мне.
     У Дёмочки перехватило дыхание. Дёмочка из-за своей природной скромности растерялся и не отважился достать подборку из своего портфеля.
— Я принесу вам в другой раз, — осторожно, почти обследуя возможно заминированное пространство, ответил Демьян.
— Принесите как можно скорее и лично мне в руки.
     Гамлетов по-богатырски тряхнул руку настоящего подполковника.
     Высыпав на улицу, хохоча до упада, ребята стали обниматься с крылатым Пегасом, стали взбираться на него, чтобы как можно быстрее унестись на вершину славы. Гамлетов и Экстрём только посмеивались, стоя у окна и глядя на детские шалости новых членов СП. Потом виновники торжества сфотографировались на память. Шире отметить знаменательное событие денег не оказалось, до стипендии надо было ещё дожить…

     Сбежав по ступеням парадного крыльца, Экстрём повёл за собой крикливую, норовящую залететь наперёд вожака стаю. Шахиня, беззаботно хохоча, шла под руку с Дёмочкой. Элегий болезненно посматривал на Танечку. Михельсонова препиралась с Самюритдиновой из-за места в стае. Раскачиваясь на высоченных, пробуждающихся от зимнего сна вязах, каркали и каркали вороны.
— И всё-таки я зря это сделало. Не надо было мне этого делать, — досадливо морщась, твердил Экстрём, ни на кого не глядя и ни к кому конкретно не обращаясь, быстро шагая мимо разжигающих звериный аппетит шашлычных и ресторанов.

23.02.2007
Армавир