Валерий ЧЕРКЕСОВ

Белгород

«ОТВЕЧУ НЕ НА ЗЕМЛЕ…»

Юрий Кузнецов

     Моё утверждение кому-то может показаться несколько обобщённым и категоричным, но, думаю, истина в нём есть: последние лет тридцать влияние поэзии Юрия Кузнецова на литературный процесс несомненно. Его интонация незримо, а то и явно, присутствует в стихах Виктора Лапшина, Евгения Курдакова, Николая Дмитриева, Олега Кочеткова, Вячеслава Киктенко, Николая Зиновьева, Игоря Тюленева, Евгения Семичева, Владимира Шемшученко, Марины Аввакумовой, Светланы Сырневой, Дианы Кан, Марины Струковой и других поэтов, в основном представляющих русскую глубинку, может быть, наиболее интересных, продолжавших и продолжающих традиции отечественной поэтической классики.
     Повлиял Юрий Кузнецов и на то, что написал и что пишет автор этих строк, чего я не скрываю и ни в коем случае не стыжусь: без опоры на творчество предшественников не может появиться более-менее значимого автора. Ведь и Юрий Кузнецов умело пользовался богатствами литературы, и не только русской. Державин, Пушкин, Тютчев, Лермонтов, Боратынский, Некрасов, Блок, Есенин и другие поэты, христианская мифология, античная литература, народный эпос, философия, история — всё это и многое другое вобрали его стихи. И, конечно же, в них — природный талант самого поэта, с которым меня не раз сводила судьба.

     В середине 70-х годов, кажется в «Литературной газете», я прочитал рецензию на сборник неизвестного мне до тех пор поэта Юрия Кузнецова «Во мне и рядом — даль», вышедший в издательстве «Современник». Не помню, что в ней писалось: наверное, как обычно, за что-то автора хвалили, за что-то журили, но в публикации было процитировано стихотворение «Возвращение», запомнившееся после первого прочтения:

Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым —
Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернёт...
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука
Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его ждёт,—
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт —
Одинокий и страшный.

      Ныне это стихотворение стало классикой, и в который раз, перечитывая его, я вновь и вновь испытываю если не потрясение, то душевное волнение: так пронзительно и точно передать трагедию, которую принесла война, а ещё — боль от одиночества, от безотцовщины — образовавшейся в судьбе пустоты, бреши. Мой отец не погиб в той войне, но и моя «однокрылость» — её последствие, рана, болящая до сих пор.
     Несколько позже я стал обладателем сборника «Во мне и рядом — даль». Произошло это так.
     Однажды (тогда я жил на Дальнем Востоке), будучи в журналистской командировке, сидел я в зале ожидания железнодорожного вокзала. Рядом на скамейке — парень, солдат, по всей видимости, только уволившийся в запас, листал сборничек стихов. Я полюбопытствовал, кто автор, и невольно позавидовал обладателю книги, ибо то были стихи Юрия Кузнецова. Мы разговорились. Оказалось, парень после службы едет на родину, в Москву, а книгу ему прислал в армию друг. А ещё бывший солдат посетовал, что второй день не может сесть на поезд и что утром в буфете последний «трояк» разменял.
     У меня в кармане кое-что хрустело. Мы дружески пообедали в привокзальном ресторане, говорили о поэзии и поэтах. А при расставании парень подарил мне «Во мне и рядом — даль». Прочитав книгу, а потом несколько раз перечитав, я понял, что появился поэт, который станет для меня как старший брат, как учитель.
     Многие строки, строфы, стихи сразу же запечатлелись в памяти: «Но останутся пальцы царапать. И останутся губы кричать», «Стул в моём пиджаке Подойдёт к телефону, Скажет: — Вышел. Весь вышел. Не знаю, когда и придёт», «Отец,— кричу.— Ты не принёс нам счастья!.. — Мать в ужасе мне закрывает рот», «И хочешь лицо дорогое погладить — По воздуху руки скользят», «Я пришёл. И моими глазами Ты на землю посмотришь теперь. И заплачешь моими слезами — И пощады не будет тебе», «Но русскому сердцу везде одиноко... И поле широко, и небо высоко» и так далее. Они — поэтические афоризмы, которые вошли в умы и сердца читателей стихов и постепенно входят в речевой оборот даже тех, кто к поэзии равнодушен.
     Владимир Солоухин писал, что запоминаемость — один из основных признаков истинной поэзии. Я согласен с ним. Сошлюсь на собственный опыт. В своё время я много читал, к примеру, Андрея Вознесенского, Иосифа Бродского, но в памяти из стихов этих авторов почти ничего не «зацепилось». А строки Юрия Кузнецова, прочитанные тридцать с лишним лет назад, живут во мне и, наверное, будут жить до конца дней моих.
     К сожалению, сборник «Во мне и рядом — даль» я не сохранил. В конце 70-х годов я взял эту книгу на строительство БАМа, где некоторое время работал в газете. Жил в общаге с инженером из Москвы. Надо было ехать в командировку, а в кармане — ни рубля. Занял у москвича «четвертак», а когда через две недели вернулся, то нашёл записку: «Когда вышлешь долг, верну книги». Посмотрел, что же взял мой кредитор. Оказалось, сборники Бунина, Есенина, Пастернака, Ахматовой, а ещё Рубцова и Кузнецова. Да, литературный вкус у инженера был. «Четвертак» я ему отправил, но книг так и не дождался.
     А вот сборник Юрия Кузнецова «Край света — за первым углом» (1976 г.) до сих пор со мной. Приобрёл я эту книгу в одно время с «Подорожниками» Николая Рубцова — в этом есть нечто символичное, знаковое.

     В 1982 году я переехал в Белгород и стал наведываться в Москву, где встречался с поэтом-фронтовиком Виктором Кочетковым. Виктор Иванович в начале 70-х годов был руководителем семинара молодых литераторов Дальнего Востока в Хабаровске, позже он напечатал мои стихи в журнале «Москва», а когда в Благовещенске выходил мой сборник «Небо и поле», написал к нему предисловие. Во время наших встреч в столице он много рассказывал о Юрии Кузнецове, с которым дружил, и я, естественно, с вниманием слушал, но не мог предположить, что Юрий Поликарпович в будущем сыграет значительную роль в моей литературной судьбе.
     В 1989 году в Воронеже вышла моя третья книга стихов — «Заповедь», я подал документы для вступления в Союз писателей СССР. В Белгороде прошёл, правда, не без сложностей меж «молотом и наковальней», и мои «бумаги» были отправлены в Москву. Позвонил Виктору Ивановичу, который входил в приёмную коллегию Союза писателей. Он сказал: «Не волнуйся. Постараюсь, чтоб твоим рецензентом был Кузнецов». Но, право, я разволновался ещё больше, ибо от Виктора Ивановича знал, насколько серьёзно Юрий Поликарпович относится к поэзии. Рассказал о своих волнениях белгородскому прозаику Николаю Рыжих. Он учился вместе с Юрием Кузнецовым в Литинституте, они дружили, о чём, кстати, поэт рассказал в своём очерке-воспоминании «Очарованный институт» (1982 г.): «Мне повезло. Моим соседом по комнате был прозаик, а не поэт. Он мог писать, не отрывая пера от бумаги. Так и скрипит по несколько часов, не вставая… Мне до сих пор этот скрип снится. Бывало, засну — и слышу знакомый скрип. Это он скрипит где-то на Камчатке. Славный человек» (Рыжих после Литинститута много лет проплавал на рыболовецких судах, написал замечательные книги «Синее море», «Светлое море», «Печальное море» и другие). Так вот, Николай Прокофьевич со свойственным ему темпераментом и оптимизмом изрёк: «Всё будет хорошо: Юра русских поэтов не топит».
     В день заседания приёмной коллегии Николай Прокофьевич оказался в Москве. Потом он рассказывал, что ему удалось поговорить с Юрием Поликарповичем, когда тот выходил курить. Не знаю уж, что — радения Кочеткова и Рыжих повлияли (я всё же надеюсь, что Кузнецову в той или иной мере понравились стихи), но, как бы то ни было, в марте 1991 года меня приняли в Союз писателей. Против моей кандидатуры было всего два или три голоса.
     В октябре того же года я познакомился с Юрием Поликарповичем. Произошло это в писательском доме творчества в Макеевке, куда я приехал. Здесь проходило очередное заседание приёмной коллегии Союза писателей, и Виктор Иванович Кочетков представил меня Кузнецову. Сидели втроём; я, конечно, больше слушал, чем говорил. Тогда же Кузнецов подписал мне своё «Избранное», вышедшее в издательстве «Молодая гвардия» (1990 г.). Всего два слова: «На добрую память» (поэт вообще, насколько я знаю, оставлял на книгах лаконичные автографы) — но они для меня непомерно дороги. А через несколько дней мы, уже в более многочисленной и шумной компании, сидели в Центральном доме литераторов, и тогда я впервые осмелился прочитать несколько своих стихотворений. Потом поэт Владимир Андреев, участвовавший в дружеском застолье, сказал: «Твои стихи Кузнецову понравились». Не знаю, насколько это соответствовало действительности, но мне, право же, было приятно.
     К 50-летию Победы я проводил на страницах белгородской газеты «Смена» литературный конкурс. В качестве награды победителям решил попросить Юрия Кузнецова прислать книги с автографом. Написал письмо, не очень-то надеясь на отклик. И вдруг писатель Николай Рыжих, побывавший в Москве в журнале «Наш современник», привез несколько экземпляров «Избранного» Кузнецова, которое вышло в издательстве «Художественная литература» (1990 г.). На одной стояла подпись: «Валерию Черкесову». Так в моей библиотеке появилась вторая книга с автографом Юрия Кузнецова.
     Когда я вручал «Избранное» победителям литконкурса, то радовался за них — такой подарок! Увы, едва ли они это поняли.

     Юрий Кузнецов несколько раз приезжал на Белгородчину — на презентацию журнала «Наш современник», на дни поэзии, мы пожимали друг другу руки, разговаривали. Не скажу, что были долгие беседы на литературные темы, скорее — ни к чему не обязывающее общение, и в то же время Юрий Поликарпович, как мне кажется, не любил пустого трёпа и хохмачества, был немногословен, часто задумчив, этим он как бы отстранялся от всего, что для него было незначимо.
     Однажды на дне поэзии в городском парке у него не очень-то получилось выступление. Приехал он на поезде рано утром, видимо, подустал в дороге, да ещё горячая встреча. Поэт начал читать какое-то стихотворение, сбился, замолчал, снова стал читать. После Юрий Поликарпович, видимо, несколько раздосадованный и недовольный своим выступлением, подошёл ко мне и сказал: «Пойдём в гостиницу». Мы просидели в номере вдвоём с час, пока из парка не вернулись собратья-поэты. Помню, он говорил о наступившем рваческом времени, когда общество деградирует умственно и духовно в погоне за материальными благами, что поэты и поэзия должны взять на себя миссию духовных поводырей, что золотой и серебряный век литературы минули, но возрождение её непременно будет. А ещё — о России, Руси, которая всё вынесет и перенесёт, порукой тому — наша великая культура. Может быть, он говорил не столь высокопарно, как я передаю, но суть была такова.
     Вспоминается и несколько забавный случай. В легендарной Прохоровке был губернаторский приём, так сказать, в узком кругу. На столах еда и питьё — всё, что угодно чреву. Юрий Поликарпович перед трапезой оглядел стол, подошёл к официанту и вдруг спросил: «А буфет здесь есть?» Тот явно опешил от столь неожиданного вопроса, часто-часто заморгал глазами, недоумевая, чего ещё желает московский гость. Официанта выручил хозяин приёма — белгородский губернатор Евгений Савченко, спросив: «Юрий Поликарпович, вам что-то надо?» Поэт невозмутимо изрёк: «Да сигарет бы. У меня кончились». Официант облегчённо заулыбался и принёс сигареты разных марок. Какие поэт выбрал, я не запомнил.
     Было и такое. В один из приездов на Белгородчину Юрий Кузнецов выступал на Алексеевском сахарном заводе. А Николай Рыжих был родом из этого района, знал руководителей, и его тоже знали. Он-то и договорился с начальством сахзавода, что они — вроде как гонорар за выступление — подарят поэту мешок со своей продукцией: время-то, середина 90-х годов, было голодноватым.
     На перроне Белгородского железнодорожного вокзала мы выгрузили мешок из машины и поднесли к купейному вагону, в котором должен был ехать Юрий Поликарпович. Стали уговаривать проводника взять не совсем обычный груз. Поэт же в это время исчез. Мешок погрузили, а Кузнецова нет. Зашли в другой вагон, к другим участникам писательской бригады,— там Юрий Поликарпович. Стало понятно, что ему была неприятна эта возня с сахаром, что он, поэт, действительно наделённый милостью Божьей, вынужден принимать совсем не небесные дары.
     Когда в «Нашем современнике» была опубликована первая часть поэмы Юрия Кузнецова «Путь Христа» — «Детство Христа», я дал почитать номер своему сыну: он с малого возраста интересуется христианством. Коля сказал: «Вот бы получить такую книгу!» Осмелившись, я изложил его просьбу в письме Юрию Поликарповичу, и через какое-то время пришёл пакет. В него было вложено первое издание «Пути Христа» («Советский писатель», 2001 г.) с такой надписью: «Коле Черкесову — Бог в помощь. Юрий Кузнецов».
     В конце октября, а может быть, и в начале ноября 2003 года я зашёл в Белгородскую писательскую организацию. Говорили с председателем организации поэтом Владимиром Молчановым по поводу готовящегося к выходу белгородского номера «Нашего современника». Володя сказал примерно так: «Разговаривал по телефону с Кузнецовым о поэтической подборке, которая будет в номере. И он с иронией заметил: мол, отбираю стихи я, а шишки будут сыпаться, Молчанов, на тебя».
     В этом полушутливом замечании — отношение Кузнецова к поэзии. Насколько я знаю, он не очень-то признавал авторитеты и громкие имена и при отборе стихов в журнал руководствовался только талантливостью автора и оригинальностью текста. Так в «Нашем современнике» появились большие подборки Сергея Ташкова, Юрия Шумова, Дмитрия Маматова и некоторых других белгородских поэтов, с которыми у нас не очень-то считались. Из того вороха стихов, что посылал я, он отбирал немногие, но печатал довольно часто. Порою я недоумевал, увидев свою публикацию: почему появились именно эти строки, а не другие, которые я считал лучшими? Но проходило какое-то время, и я понимал правоту Кузнецова: он тонко чувствовал вторичность и банальность, которыми порой грешат провинциальные, да и столичные стихотворцы, поэтому при нём поэзия в «Нашем современнике» была, пожалуй, лучшей, чем в других журналах.
     А буквально через несколько дней после того разговора в писательской организации о Юрии Кузнецове — трагическая весть, которая ошеломила, ударила, опечалила. И вспомнились заключительные строки «Пути Христа»:

Отговорила моя золотая поэма,
Всё остальное — и слепо, и глухо, и немо.
Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне великую старость и мудрый покой!

     Как истинный поэт, Юрий Кузнецов оказался пророком в предопределении своей судьбы и своей поэзии.
     Номер «Нашего современника» со стихами и прозой белгородцев вышел в январе 2004 года. В нём же — большая подборка материалов «Под знаком совести», посвящённая памяти Юрия Кузнецова: воспоминания о поэте, его стихи и статья «Воззрение», ставшая его духовным завещанием: «Человек в моих стихах равен народу», «…Но главное — русский миф, и этот миф — поэт. Остальное — легенда».
     Мне часто приходят на ум строки из его предисловия к молодогвардейскому «Избранному»: «Моя поэзия — вопрос грешника. И за неё я отвечу не на земле».
     Русские святые всегда считали себя грешниками.

     Книгу стихотворений и поэм «Крестный ход» (2006 г.) мне прислала вдова Юрия Кузнецова Батима Жемакановна. (Она написала, что сборник должен был называться «Крестный путь», но издательство почему-то на это название не согласилось.) Юрий Поликарпович сам составлял эту книгу, но вышла она, увы, уже после его ухода из жизни.
     Открыл я сборник. Перед титульным листом — фотография: Юрий Поликарпович, задумавшись, смотрит чуть вниз, глаза полуприкрыты веками, подбородок подпёрт кулаком. Да это же снимок, который я ему когда-то послал! Сделан он фотокорреспондентом областной газеты «Смена» Владимиром Юрченко в один из приездов поэта на Белгородчину. О том визите я написал материал, публикация была проиллюстрирована. Я послал газету Юрию Поликарповичу, он ответил, попросил оригиналы фотографий, которые посчитал удачными. И вот один из снимков пригодился для «Крестного хода» — на сегодняшний день самой полной книги его произведений. В аннотации к ней Юрий Кузнецов назван поэтом вселенского размаха и глубочайшего патриотизма и, пожалуй, впервые — гениальным поэтом. Нынче это доказывать уже никому не нужно.
     В разное время в моих стихах аукались стихи Кузнецова. А в годовщину его ухода написалось стихотворение «Прощание» с эпиграфом: «В тени от облака мне выройте могилу…» Им я и закончу эти несколько сумбурные, но, право, искренние воспоминания.
     Я не был на похоронах Юрия Поликарповича, но мне так представилось.

Прости,
но в тени от облака не получилось…
Положили на Троекуровском,
где неподалёку
спит твой старший товарищ —
фронтовик Виктор Иванович Кочетков.

Ноябрьское небо
над землёю низко склонилось.
Слёз было много
и мало слов.

А облака в тот день
в синеве растворились,
тени исчезли —
лишь тихий и вечный свет.
Мы простились,
ненадолго с тобою простились:
у поэтов,
как у стихов,
забвенья и смерти нет.

Ноябрь 2006, апрель 2008

Об авторе:

Валерий Николаевич ЧЕРКЕСОВ — член Союза писателей России, поэт, журналист, литературный критик, собственный корреспондент «Литературной газеты». Живёт в Белгороде.