Владимир ИЛЬИНЫХ

с. Быстрый Исток Алтайского края

МЕЖДУ БОЯМИ

Из фронтовых записей отца

Заветная книжка

     Перебирая листки тетрадей и блокнотов, сложенных в старый потёртый чемоданчик, оставшийся как память об отце-фронтовике, бывшим некогда боевым армейским офицером и, ничего, кроме этих записей, не привёзшим с полей кровавых сражений Великой Отечественной войны, я обратил внимание на маленькую записную книжку в кожаном переплёте.
     Переплёт сильно потёрт, но листки держатся вместе. Они исписаны мелким, но очень разборчивым почерком, который, надо полагать, раньше «ставился» в школах и вот, через много лет, сослужил свою службу, донеся до сегодняшнего дня информацию, которая, без сомнения, давно бы стёрлась из памяти писавшего.
     Заголовки эпизодов сделаны мной — его сыном, потому что так складывался текст в записной книжке молодого фронтовика. Литературная правка — самая минимальная. Можно сказать, что её совсем нет. А вот заголовок «Между боями» придуман мною. Как-то трудно представить, что подобные записи можно вести в пылу сражений. Пусть заголовки останутся на моей совести.
     Самого отца уже долгое время нет с нами на земле… Только глубоко-глубоко в душе или в сердце, коли душа в нём помещается, как выяснили некоторые учёные, осталось смутное, трепетное ощущение, запах, движение, свет — как признак приближения к чему-то близкому и родному, которое и есть отец, поднявший мальца, т.е. меня, на свои колени. Миг… и это ощущение забывается, скрывается под бесчисленными, наложенными на прошлое томами памяти. Уже своей, тоже немаленькой.
     Но… записная книжка — вот она, перед глазами, как знак из прошлого, неоспоримый документ, уже виденный однажды, давно, в далёком детстве, и зацепившийся в памяти до случая. Книжка датирована апрелем 1942 — сентябрём 1943 года. За это время в жизни моего отца, взятого на битву с фашистами из красноярской глубинки под столицу нашей Родины — Москву, произошло много событий, неотделимых от судьбы Отечества.

Брат

      Отчётливо разбираю не стёршиеся карандашные записи.
     Карандаш остро заточен, на строчке, да и на странице вмещается много слов. Оттого кажется, что каждая страница — это чья-то жизнь, далёкая от меня и неизвестная, но знакомая и родная писавшему её молодому человеку — моему отцу.
     Вот запись, которая глубоко взволновала меня, идущая из глубин времени и, кажется, не нужная сейчас никому. Ведь в должных следовать за ней воспоминаниях, как помню, никого не осталось… Дядя Иван, дядя Федот — убиты. Вернулся лишь один — мой отец, младший, Иосиф. Их родители не дождались сыновей, оставив два могильных холмика земли на деревенском кладбище.
     Отец переписывает письмо брата, с какой-то целью, подробно: «25 апреля 1942 года. Здравствуй, дорогой брат! В боях под Тулой меня ранило в правый бок. Осколки мины сидят один в животе, другой — в печени, операцию делать нельзя. Опасно, говорят лекари. Лишился двух рёбер правого бока и хожу теперь так, как, помнишь, ходил дедушка Игнатий, наперекосяк, левой ногой делаю шаг вперёд, а правую — только подношу к ней. И так двигаюсь. Шаг вперёд да шаг на месте — как будто два, а всего-то один. Горько. Немножко обидно. Калека ведь теперь. И вот как задумаюсь — плакать охота, слишком безотрадное положение. А когда вспомню, что у меня есть своя Родина, народ, дом, за которые отдал полжизни, сразу становится легче дышать, от горла откатывается сухой спазм. Да неужели этот народ родимой стороны бросит меня? Нет! Я найду своё место калеки в нашем мире. И жизнь мне кажется простой и необходимой. Федот».
     Не знаю, может, это письмо было не последним в записках отца. Но другой весточки я не нашёл. Вот и выходит, что, переписав, отец сохранил привет от своего старшего брата. Наверное, родные дяди Федота «зачитали» письмо, когда отец вернулся с фронта живым, «вдоль и поперёк». А мог бы и не вернуться… За давностью лет мне трудно представить накал чувств, которые близкие из семьи дяди Федота при этом испытывали. Но двоих сыновей Федота Фирсовича — моих двоюродных братьев, их мать — бабу Шуру я знал. Пусть земля будет им, уже тоже ушедшим от нас, пухом.

На берегу реки

     Молодые, двадцатилетние, чудом выжившие в страшной мясорубке декабрьской бойни под Москвой, видимо, будучи на переформировании частей, стоят отец с товарищем, таким же лейтенантом, на берегу Волги, у самого её начала.

     «Волгу я вижу впервые за свою жизнь, но слышал о ней и читал много. Вычитанное в книгах, узнанное в легендарных преданиях, былинах и повестях вдруг сливается в моих переживаниях одновременно.
     В тумане памяти плывут резвые струги Степана Разина; скачет по берегам пугачёвская вольница; низко нагнувшись, тяжёлым шагом тащат гружёную баржу бурлаки, надрываясь из последних сил. Всё это напоминает нам с лейтенантом Алёшиным труд сапёров, невдалеке от нас сколачивающих плоты из подручного материала для переправы техники и людей на противоположный берег.
     Дует весенний ветерок, тёплыми струйками нежно шевеля зелёные сарафаны стройных елей, которые, словно девушки, взявшись за руки и боясь свалиться с крутого берега реки, торопливо сбегают к извилистому руслу. На противоположном берегу реки изорванными лепестками белой бумаги в логах лежат вздыбленные взрывами редкие островки снега.
      Мы с Алёшиным присели на гниющие пни давно сваленных сосен. Ледоход кончается. Мимо нас испуганно пробегает откуда-то взявшийся заяц, ловко лавируя между воронками от бывших взрывов. Мы выхватили пистолеты, но было поздно. Русак успел скатиться вниз и скрыться в зарослях тальника.
     Мы переглянулись.
— Вот злая привычка людей на войне,— сказал лейтенант Алёшин.— Кого бы ни увидел — хватается за оружие. Вот причём здесь заяц?
     Но мне кажется, что это — не привычка, не трусость, не даже инстинкт самосохранения, а простая человеческая алчность вперемешку с охотничьим порывом. В удачу верит любой охотник.
— А всё-таки жизнь — красивая штука, Ильиных. Посмотри, что делается вокруг! — говорит Алёшин, обводя взглядом дали Заволжья и саму реку.— Почему-то кажется, что жизнь особенно дорога весной, когда всё оживает от зимнего сна. И совсем не хочется умирать!
     Я не нахожусь, что ответить Алёшину. И во мне вспыхивает жгучее отвращение к войне, к тому, зачем люди убивают друг друга, ведь всё вокруг ликует, согретое лучами яркого солнца. Мы сидим, а мимо нас далеко внизу, шелестя, проплывает лёд, вырвавшийся из-за залома. И сдаётся, что не лёд плывёт по реке, а мы скользим вместе с лесистым берегом вверх, к истокам Волги.
     На одной из льдин необычная, страшная поклажа — труп убитого немецкого солдата. Он лежит вверх лицом с распростёртыми руками, чистокровный ариец, в клочьях остатков обмундирования, подогнув правую ногу под колено левой. Странно: почему всякий убитый человек, падающий на спину, всегда и неизменно подгибает правую ногу, а левую держит вытянутой?
     Не оттого ли, возможно, что она, больше натруженная при жизни, в миг смерти спешит лечь так, как нужно лечь на отдых вечный? Или в силу сложностей устройства человеческого организма? Мне это неведомо, но любопытно.
— Смотри, вон ариец поплыл в Каспийское море,— говорит Алёшин,— длинным будет его путешествие, если не сгложет рыбка или не растащат вороны на льдинах.
— Думаю, что не бывать ему в просторах Каспия, как и всем его товарищам, живым или мёртвым,— в Москве. Потому что льдина растает в пути, не достигнув Каспия, как растаял их блицкриг, не досягнув до Москвы,— отвечаю я Алёшину.
     Да, это точно, соглашаемся мы: всем арийцам не видать Москвы, а большинству из них не видать и Берлина.
     До поздних сумерек сидели мы на красивом берегу реки. Наскучались за длинную зиму о весенних днях. За это время стихла артиллерийская канонада. Не слышно стало завывающего, зловещего свиста, с треском лопающихся снарядов. Только откуда-то далеко справа доносится шипящий разрыв мин.
— Ну, пойдём отдыхать,— предложил Алёшин.
      Выбравшись на сопку, где расположены наши блиндажи, мы разошлись каждый в своё расположение. Товарищ мой, вероятно, лёг спать, а я, поставив на чемоданчик тусклую бензиновую горелку, вытащил из планшета этот блокнот».

Вши

     «Прибежавший из ближайшего лесочка, в котором располагался штаб батальона, и спрыгнувший в траншею боец громко объявил, что сегодня ночью для нашей части работает «вошебойка». Появление желанной машины вызывает у нас радостное возбуждение. Поднимаются даже спящие. Тело покраснело и зудит от укусов этих тварей. Мы их называем фашистскими прихвостнями. Постоянно с наслаждением уничтожаем доступными средствами.
     Обмундирование, которое сегодня на нас,— это остатки зимнего. Вши облюбовали каждый стежок, каждую складку портянок или обмоток. Ноги и спина страшно чешутся. Бойцы выискивают друг у друга «врагов». Время от времени «лучшим» расчётам своего взвода ДШК я объявляю благодарности. Но зато какое блаженство натягивать на себя после пропарки подсохшее и чуть подгоревшее обмундирование!
     Вот и сейчас командую построение и, расставив часовых, вслед за старшиной весь личный состав отправляю к месту, где расположилась машина и где в ночи слышен приглушённый говор таких же бедолаг. Сам я иду за цепочкой людей последним».

     Примечание: Все последующие записи в этой книжке, по виду трофейной, расплылись, потому что делались химическим карандашом, и простым взглядом рассмотреть их невозможно. Но в потёртом чемоданчике ещё несколько папок. Нужен титанический труд, чтобы всё это систематизировать. На фронт отец, И. Ф. Ильиных, ушёл в составе 119-й стрелковой дивизии, которой командовал генерал А. Д. Березин. Формировалась дивизия в Красноярске. Первые бои приняла под Москвой. По Указу Верховного Главнокомандующего одной из первых было присвоено звание гвардейской. Её номер — 17. Далее в составе 5-го гвардейского механизированного Зимовниковского ордена Кутузова корпуса 4-й гвардейской танковой армии был под Курском и в других сражениях. Войну закончил в Праге, в звании гвардии капитана. Записал: сын, В. И. Ильиных, 659560, Алтайский край, с. Быстрый Исток, ул. Советская, д. 7.

Об авторе:

Владимир Иосифович ИЛЬИНЫХ родился 29 февраля 1948 года. Окончил исторический факультет Пермского ордена Ленина государственного университета им. А. М. Горького и журналистское отделение Новосибирской ВПШ. Работал редактором районной газеты. Публиковался в «Литературной России»; в журналах «Охота и охотничье хозяйство», «Сибирские огни», «Алтай», «Огни Кузбасса», «Встреча»; в альманахах «Новый Енисейский литератор», «Бийский вестник» и приложениях к нему «Бийск православный» и «Три реки»; в ежемесячнике «Природа Алтая» и «Это мой мир»; в региональных и краевых газетах.