Алексей БОНДАРЕНКО

Озёры Енисейского района

     Прозаик. Член Союза писателей России. Публиковался в журналах «Дальний Восток», «Енисей», «Сибирский промысел», «День и Ночь», «Охотничьи просторы», «Муравейник», «Перезвон». В 1994 году, с предисловием Виктора Астафьева, вышла его книга «Мужская трава». Автор книг «Берегиня», «Бес в ребро», «Я родился в глуши», «Птица с железным клювом», «Закон — тайга…», «Любовь и боль», «Проталинки», «Стынь неба осеннего», «И стонет моё сердце…», «Государева вотчина» и др.

ЗВЁЗДОЧКА

     В стране уже во весь голос кричали о перестройке общества, но она ещё не задела многообещающим ветром деревню Суховку. Жили здесь по старинке: вздымщики добывали в лесу живицу, исправно выполняя и перевыполняя социалистические обязательства; наезжие лесозаготовители успешно крушили лес, оставляя после себя невообразимые завалы и истерзанную гусеницами тяжёлой техники землю; сельчане подумывали о предстоящей страде в огородах, чтобы к осени вырастить на загляденье сочные крупные овощи; ребятишки ходили в школу, с нетерпением ожидая конца учебного года; пенсионеры считали последние дни, отрывая листочки от численника, как праздника ждали того часа, когда из района привезут пенсию, которой только-только хватит рассчитаться с долгами в местном магазине кооперации. В то же время в деревне дружно отмечали знаменательные праздники красного календаря, устоявшиеся за многие годы Советской власти. Особенным и светлым всегда считался День Великой Победы.
     Только один Анисим Ковригин, лет семидесяти старик, замкнутый и немного странный, совершенно не признавал праздников. А особенно — как зубная боль для него был День Победы. Он уже давно забыл, когда последний раз бывал в клубе: разве что в давнюю молодость, до войны, хаживал сюда, когда ухлёстывал за девками да с ровесниками колобродил. Даже приезжие уже заметили, что накануне каждого советского праздника он, как правило, надолго исчезал из деревни. Уезжал на свою пасеку, и там для него этот день становился обыденным, рабочим.
     Вот и в этот юбилейный год Великой Победы в повседневных заботах Анисим не заметил, как вновь пришла весна, бурная, шаловливая. В первых числах мая сильно припекло солнце, и по реке Кети двинулся лёд. Скоро он, подхваченный свежей напористой струёй, шумно помчался мимо деревни, бесследно канул в низовье. Безудержная вода стремительно ринулась в прямики, затопила пологие берега, заполнила доверху лесные поймы, пригнула хлипкие тальники — терпите, не балуйтесь.
     На календаре высвечивался праздник. Но Анисиму Ковригину он что был, что не был,— по привычке торопливо засобирался на пасеку.
     Он с утра подготовил фляги под первый вербовый мёд, старательно уложил в картонные ящики продукты, принёс из амбара бензопилу «Дружба», уложил отдельно пильные цепи к ней, аккуратно упаковал в мешковину вощину — всё это осталось перенести на берег, к лодке.
     Постоял, подумал: не забыл ли чего? И вспомнил: не положил рамочную проволоку; вернулся в добротный амбар, сделанный на кержацкий манер — на веки рубленный в лапу, надёжный. На дальней полке без труда отыскал катушку проволоки и, сунув её в карман, вернулся в глухую ограду, крытую шифером.
     На улице, подле его ворот, ворковали ребятишки. Анисим прислушался, но щебетанья детворы сразу не разобрал. И тут вдруг услышал частый стук молотка. И звонкие голоса.
— Выше бей, Петька,— подсказывал один.
— Разуй глаза… Куда выше-то ещё?! Под самую крышу, что ли? Руки дале не хватает,— обидчиво ответил другой.
— Криво…
— Не трещи… Поправлю…
— Годится…
— А то! — горделиво ответил первый.
     «Шкодят!.. — сообразил Анисим и, стараясь не греметь сапогами по деревянному настилу, стал тихо подкрадываться, прислушиваясь.— Что это там удумали, сорванцы?!»
     Когда он, резко расхлобыстнув калитку, выскочил на улицу с палкой в руке, конопатый Петька ещё дубасил молотком по крепкому листвяжному столбу. Под лестницей стоял другой мальчишка, задрав голову кверху. Его вязаная шапчонка слезла на затылок и вот-вот упадёт.
     «Это же Вовка, сын Савелия!» — смекнул Анисим. Вовка уцепился ручонками за лестницу, не давая ей скользить по сырой земле. Под лестницей валялись беспорядочно разбросанные гнутые ржавые гвозди.
— Гвозди некуда девать? — замахнулся на мальчишку палкой старик.
     Вовка не испугался. Удивлённо выкатив голубенькие глазёнки, смело глянул на старика, не отступая.
— Вы что, дед Анисим, того? — Вовка повернул пальцем у виска.— Разве не видите?.. Глаза разуйте…
— Ишь ты, какой ерой! — изумился старик, невольно опуская палку, и добавил: — Хоробрый, однако…
— Всё в порядке, дед! — гордо заявил на лестнице Петька.
     Счастливая улыбка озарила его лицо. И не Вовка, а он, Петька, в эти минуты чувствовал себя героем. С чувством выполненного долга он гордо смотрел сверху на старика, ожидая похвалы.
— Стервецы! Адиоты!.. — завопил на всю улицу Анисим, увидев на столбе своих ворот красную пятиконечную звёздочку, вырезанную из жести.
     Мальчишки недоумённо переглянулись. Петька, сквасив от обиды губы, тихо ответил:
— Мы-то чо?! Было бы сказано — мы сделали.
— Хто это сказал? — кипятился дед.— Хто это надоумил пакость утворять?! Хто посмел над стариком изгаляться?
— Валерия Ивановна послала… — подтвердил и Вовка, нахлобучивая шапку по самые уши.
— А ну, мотайте отседова подобру-поздорову. Чтобы я вас не видел тут боле. А то счас спущу штаны и крапивой задницы начишшу вместе с вашей учительшей. Гляди, чо деется… А она-то, училка-то, тожа, видно, полоумная.
— Дед! А крапиву-то где возьмёшь? Под снегом выроешь? — хихикнул осмелевший Петька.
— Вожжи есть… — ещё больше озлился Анисим.— Вон отседова, бандиты. Чтоб глаза мои вас тута не видели боле.
— Было бы сказано! — озорно ответил Петька, легко спрыгнув с лестницы.
— Твоё слово, дед, для нас закон,— подтвердил и Вовка.
— Я ить схожу сёдня к Савелию,— пообещал Анисим, сердито глянув на Вовку.— Ишь, ухари! Чо только из вас дале будет? Жиганы, да и токо.
     Мальчишки, пожимая плечами, недоумённо смотрели на негодующего старика. Его глаза метали молнии. Изо рта густо летела пена. Руки заметно тряслись. Он, остервенело швырнув палку в палисадник, затопал ногами:
— Во-о-она отседова. А то счас милицейского покличу. Живо упрячет в каталажку. Мало не покажется…
— Турни, турни… Гони их к нечистому. Палкой, палкой… Да по башке дурьей, чтоба неповадно было,— заливисто залаяла Агафья, как собака из подворотни, высунув в окно морщинистое лицо.— Маздани, маздани, Сима, им по харям, чтоба запомнили на другой раз, как над стариками изгаляться.
     Платок на голове старухи сбился набок, жидкими прядями разметались седые волосы. Её большой крючковатый нос с годами стал ещё больше, заметно припух и побагровел. Блёклые губы тряслись. Крючковатые длинные пальцы отчаянно и остервенело царапали раму.
     Анисим в злобе выхватил у Петьки молоток, резво взлетел на лестницу и с остервенением принялся утюжить звезду. Но сколько он ни колотил, звезда не подавалась: металл гнулся и не прорывался в гвозде. Звезда уже сплющилась, соря на землю краской, а старик всё отчаянно дубасил по ней молотком.
— Намертво, намертво пришпорили, бандиты. Чтоба вам ни дна ни покрышки…
     Агафья продолжала исходить пеной:
— Весь палисадник истоптали, фулиганы. Зимой святки затеют, весной — другу дурну удумают. А ишшо пионеры... Рази можно пионерам в божественны праздники веровать! Чему вас токо в школе учат? Фулиганы, да и токо. Я счас же пойду в сельсовет. Пущай там к ответу призовут. Чо они там сызнова утворили, Сима?
— Фулиганы — они везде фулиганы… — Анисим жестоко уродовал молотком на столбе уже бесформенный кусок железа.
     Агафья, злобно плюнув в сторону скуксившихся мальчишек, строго спросила старика:
— Сам-то чо там молотишь? Заплот хошь не урони. Сызнова городить бездельников нанимать придётся. Тока деньги на ветер. Чиста беда с тобой.
— Звезду тут без догляду приляпали,— огрызнулся Анисим.— К лешему тут она мине? Изгаляются над стариком. На эту свиристелку, учительшу, всё одно найду управу. Нонча же напишу в район, каких тут нам учительш посылают — возьмите, боже, чо нам не гоже.
— Каку звезду-то? Уймись, припадошной, да растолкуй толком. Каку звезду-то? — настойчиво домогалась Агафья.
— Обыкновенну… Красну… Кака ишшо быват! — огрызнулся Анисим.
— Красну, чо ли?
— А ты чо, не видишь? Али вовсе глазья потускнели?
— Чо тут после тебя увидишь?! Колотишь чо-то. Она, звезда-то, красна была, чо ли?
— Кака ишшо!
— Как у Костьки Петухова на воротах?
— Така, така… Отвяжись… липуча смола.
— Ой, кулёма! — вплеснула руками Агафья.— Совсем запамятовала. Памяти ить вовсе не стало. Гумага ить с сельсовета нонче табе пришла.
— Кака ишшо там гумага? — остепенился Анисим, с трудом спускаясь с лестницы.
— Обыкновенна… С печатью и росписью головы.
     Анисим с нескрываемым любопытством глянул на старуху. Мальчишкам наказал:
— Лестницу не трожьте. Счас за выдергой схожу. Може, чо и подмогнёте, раз напакостили. За свои ошибки рано или поздно расплачиваться надо…
     Мальчишки ничего не понимали.
     Когда Анисим, грозно стуча сапогами, направился в амбар, не притворив за собой калитку, Петька прошептал:
— Агафья-то чисто Баба Яга.
— Хуже… Ведьма… — ответил Вовка.— Шаришшами-то своими аж насквозь нутро прожигат. То и гляди, заграбастает сухими ручишшами.
— Жутко… — поёжился Петька.
— Отец мне рассказывал, как такая страхотина заграбастала его в избушке ночью. Тайга, ведь она ого-го! Говорит, еле ноги унёс.
— Ведьма пришла? — ужаснулся Петька.
— Она, проклятая страхотина. Вот те крест,— неистово и неумело перекрестился Вовка.— Правда, во сне к нему явилась то…
— Может, дёру дадим?
— Не-е-е… — решительно замотал головой Вовка.— Навяньгает папке. Тот не будет долго разбираться, чо к чему.
— Ладно… — согласился Петька.— Только близко не подходи к деду. Ещё двинет в лоб молотком. Но если снова начнёт орать, то тогда сматываем удочки.
     Вовка вздохнул:
— Вон и молоток с собой упёр. Как будто своего нет. Ещё не отдаст.
— Куда он денется? — обнадёжил Петька.
     Анисим скоро вернулся с большой выдергой. За ним семенила толстая и неопрятная, в цветастом фартуке, Агафья, переваливаясь с боку на бок. Она то и дело дёргала за рукав рубахи деда:
— Охлонись маленько… Гумагу-то почитай. В клуб же, полуумный, тебя кличут.
— Какой ишшо там клуб? — рявкнул зверем старик, сверкая глазами.— Сдался мне твой клуб… Чо я там не видывал, в твоём клубе? Сто лет не был и ишшо столька жа не пойду. Не манит…
— Сказывают, большой праздник там завтре,— Агафья, опередив старика, поплыла ладьёй к мальчишкам и, сунув им в руки по дешёвой конфетке, запела ласково: — Ступайте, ступайте, голубки, с Богом. Да принесите нам другу звезду. Тожа красную. Ить нам, старикам, несподручно в такую даль ташшиться. Учительше-то перескажите: дед Анисим, мол, нервенный шибко, мол, и изувечил звезду-то, ковды подумал, жиганы каки пакостят в палисаднике. Вона и не сдержался. Ведь дедушко-то мой все проклятушшие войны с начала до конца прошёл, старый. Застал и финскую, и ерманскую, и японскую… Ишшо и с Бандерой виделся. Дедушко-то весь изранетый — места живого на нём нетути. Вы ужо не серчайте, голубки.
— Чо мелешь-то? — взъерошился старик.
— Ступайте, ступайте, голубки,— нетерпеливо толкала прочь мальчишек Агафья.
— Лестницу и молоток отдайте,— смело сделал вызов Петька.
— И молоток, и лестницу вернём,— проливала из уст мёд Агафья.— Лестницу-то опосля уташшите. Куды она, к нечистому, денется. Другу звезду надоть приколотить. Ступайте… не больно слушайте дедушку-то. Ужо шибко он больной и нервенный. Да вдобавок ишшо контуженный…
     Петька неопределённо пожал плечами, но молоток всё же выдернул из рук деда. И, резко развернувшись, помчался на угор, где в конце улицы стояла деревенская старая школа. Вовка рванулся за ним.
— Ты чо тут раскомандывалась? Суёшь нос куды не следоват,— снова расходился Анисим, отшвырнув выдергу.
— Охлонись, охлонись, грю. Читай, слепошарый, гумагу-то,— Агафья сунула ему в руки квадратный листок из плотной бумаги, исписанный крупными буквами.
      Анисим сердито, по слогам, начал читать, шевеля губами.
— Ну и чо там сказывают-то? — торопила Агафья, с любопытством заглядывая в бумагу.— Чо заткнулся-то, как немтырь? Сказывай чо-нибудь.
— В клуб кличут, мол, пировать за победу над ерманцем.
     Старик судорожно скомкал приглашение, швырнул его на землю и остервенело принялся топтать. Его глаза бешено сверкали, с дряхлых губ пеной брызнула слюна. Его трясло, как в лихорадке, и подбрасывало на деревянном настиле.
— Уймись, полоумный,— старуха боязливо заозиралась — не дай Бог, увидят соседи.— Вон Аганька Софьина выпялила свои гляделки в окно. За шторами таится, беспутная, будто не вижу. Ишь, шары-то коровьи вылупила.
     Агафья ещё бы разносила соседку, но словно выросший из-под земли односельчанин Нестор Мигунов, хитро ухмыльнувшись, любопытно спросил:
— Чо тут чудите?
     Старики немо уставились друг на друга. Анисим от неожиданности аж присел, нервно дёрнув головой. Агафья застыла с открытым ртом.
— А-а-а-а… Понял…
— Чо понял-то, Нестор Никитич? — спохватилась Агафья, одёргивая сбившийся набок фартук.
— То и понял, что в новые времена даже бегунам звёзды на ворота присобачивают. Даже тем, кто пороха в войну не нюхал. Может, и у меня на столбе красуется звёздочка.
— Кому это навешивают? — съехидничала Агафья, приготовившаяся к смертельной схватке.
— Вам вон на ворота. Да отчего же так изувечили звезду-то? Не к месту, что ли? Не глянется?..
— А ты иди, куды пошёл. Нече тут позевать,— отрубила Агафья и, подтолкнув старика в спину, строго приказала: — Шагай в дом.
     Нестор Никитич печально покачал головой:
— Вот и Советскую власть такие же защитники изувечили и уничтожили. О Господи, пути твои неисповедимы!
     Агафья первой ввалилась в избу, устало шмякнулась на диван, вытерла фартуком потное лицо.
— Рехнулись, рехнулись совсем. Мало ишшо сраму-то… Скока лет над тобой, безголовым, люди потешались. Радиво бы слушал боле, чо тепереча деется на земле. Але талевизор ковды глянул Я ужо безграмотна — и то кумекаю, чо к чему.
— И много чего накумекала? — с ехидцей спросил Анисим.
— Время друго пришло. Жалко шибко, жись короткая… — миролюбиво вздохнула старуха.— А то ить её, жись-то энту, можно сызнова начать. Рибитация, сказывают, для всех. Ишшо сказывают, кого увечила та проклятушшая старая власть, тому деньгу немалую дают. Да такую, што нам с тобой и не снилась. Это мы с тобой, дураки, по старинке живём и на пензию еле концы с концами сводим. Люди нынче по-другому изворачиваются.
      Агафья запричитала, выдавливая из глаз слезу.
— Не хнычь, нишшая. Куды чулок-то с деньгами упрятала? Хошь бы передник какой некорыстный себе купила. Стыдно на твои рямушки глядеть. В могилу всё одно с собой не заберёшь. Всё жмёшься…
     У Агафьи слёз как не бывало, и колики из груди куда-то ушли. Она, подбоченившись, предстала пред кисло улыбающимся мужем.
— Не туды оглобли загибашь, Сима. Я те об рибитации грю…
— Какая мне реабилитация! — с грустью выдавил Анисим.— Вона даже эти сопливые выкормыши пяткой в сердце двинули. Звезду им надоть… Сдалась мне их звезда! Да я их…
— Ты, Сима, чем поносить кого попало, лучше бы присмотрелся, как люди-то живут. Председатель-то сельсовета, по-нонешнему голова, теперь в могуте. Яво отец, Павел-то, тож в войну не по прямой дорожке шагал. Чо энто у него левая рука-то пулей исковеркана? — хитро щурилась Агафья.— Не от вражьей пули раненье, а от своей, родимай. А наш таперешний голова-то статью вылитый отец. Бойкушший такой… Только тошшой уж шибко — на чём токо штанишонки держатся. Ну вылитое шило… — наигранно хохотнула Агафья.
— По мне, хошь Ваньку Ветрова в ихне кресло посади,— недовольно буркнул Анисим, догадываясь, куда гнёт его суженая.
— Раз живём с людьми-то, с ними и надо по-людски жить. Хошь порой и тошно, но с ними сподручнее,— терпеливо вразумляла Агафья своего нервного мужа.
     Анисим потихоньку стал отходить.
— С низовских, говорят, голова-то?
— Я жа табе только что о его отце поминала. Запамятовал ужо, чо ли? Ну, да ладно уж… Голова-то нонешний всех стариков наперечёт знат, всем, говорит, почёт и уваженье, не только тем, которы побрякушки на грудь навешали. А ты рази меньше их ворочал в колхозе? Тожа медаль грозились каку-то дать. Не дали пошто-то. Видно, не хватило. Аль себе умыкали, кровопийцы.
— Оно, конечно, так,— незаметно стал рассуждать Анисим, тяжело вздыхая.— Голова-то энтот нонче зимой приезжал ко мне в избушку на рыбалку. Угощались маненько. Я ему спьяну-то и брякни, как от пуль убегал по лесу.
— От НКВД-то, чо ли?
— От порося Марьиного,— дёрнулся Анисим.
— Я чо и говорю табе: не мякиной набита башка головы нашего, видать,— веселела Агафья.— Рибитацию получишь и денежки на другой день прикладёшь. Грю, и звезду-то на воротах приладить надо. Всем, хто на войну хаживал, приколачивают звезду красную. Нонче не разбираются, на каком хронте ты бывал. Лишь бы гумашки были, что на войну призывался. Всё тиной затянуло… Кому надо разбираться, красный ты али белый? Вот звезда-то на воротах показыват, кто в энтом доме живёт. От ней, проклятущей, и идёт почёт и уваженье. А воякам-то энтим вона скоко подарков несут. А знал бы тока, кака пензия у них. Как подумаю, аж внутри холодит. А к нам, горемышным, ишшо никто не постучал: примите, мол, копейку лишнюю за обиды и лишенья от власти энтой.
     Анисим заупрямился:
— На какой шут энта звезда! Без неё скока лет жил, покойно было.
     Много лет молчавшая после войны Агафья заговорила во весь голос:
— Табя, недотёпу, в люди выводют, а ты копытами упёрся. Да ишшо лягашься не хуже Савраски. Жись-то уже позади осталась. Кого тапереча пужаться? Кого, скажи мне?
— Остались недоноски ишшо,— уже слабо сопротивлялся старик.
— Чем мы хуже их? Нацепят полну грудь медальев и лупят по ней спьяну: ерои. Коська Петухов, сколь помню, в школе всё учит ребятишек рифметике, чо ли. А чему он может выучить их? Всю жись живёт в казённом доме: ни кола, ни двора. Тока и добра нажил, што все стены книгами уставлены. В отхожем месте и то книга лежит. Жрать-то, видно, нече, так он на горшке книжки читат,— Агафья залилась неудержимым смехом; когда откашлялась и успокоилась, принялась снова гнуть своё: — А мне тех книг не тока за деньги — даром не надо. Рази тока на растопку, так береста куды лучше. Костя-то всю жись проходил в одном пиджачишке. Штанишонки ахфицерские не так давно снял. Куды тока деньги деват! Давно на пензии, а всё в школу ходит, робит.
— В больницу, слышал, собирался? — осторожно спросил Анисим.
— Утартали на дни. Специальный вертолёт в город увёз. Больница родным домом стала — не вылазит оттель. Ишь, сколь деньги! Ажно вертолёт специальный выкупат. Скоко надо деньжишш-то! С ума сойти!
— Не путай чёрное с белым,— нахмурился Анисим.— Тапереча любого больного на санрейсе могут утартать. Ты опять за деньги взялась! Попомни, за шшёт государства возют в район-то. И ужо не придумывай лишне.
      Агафья не унималась — вожжа попала под хвост:
— Ишшо вона один ерой войны — Тимоха Максимов. Ужо больно тихой стал. С конца войны пустым рукавом машет, всё намахаться не может. Живёт, как перст, один.
— Старуха евоная недавно ить померла,— слабо возразил Анисим.
      Агафьины глаза сверкали — из них сыпались искры:
— Мы, Сима, с тобой жись прожили не хуже энтих ероев. Голода не видывали, обноски не нашивали. Вона кажный год обзаводимся. Нонче вона шкап полированный купили. Живём, слава Богу. Пензии чуть рази поменьше, чем у энтих ероев.
— Было бы здоровье,— поддакнул Анисим, смирившись.
— Господь не обидел покаместь. Глядишь на табя со спины — как молодой: и походка, и стать… Што твой жених!
— Ну уж!
— Сам сохранился, и мне подле табя хорошо,— довольно заулыбалась Агафья.
     Посидела, поглядела ласково. Снова за своё:
— Вона Манька Перчиха — с чем в войну осталась? Натаскала ребяток, как сука шшенят, кучу от своего активиста, а он, дуй не стой, на фронт добровольцем записался. Ходил клянчил, штоба на фронт отправили. Без него там не хватало кому с ружьём бегать. Там и добегался… Господи, мя прости.
— Четверо, однако, у Перчихи осталось?
— Это четверо, ковды войны не было. Пятого-то она припёрла на покосе под копной. Ковды война ишшо была, тожа от ероя нагуляла… Хорошо хошь добры люди помогли подтянуть голытьбу. А я сколь передавала добра!
— Не зарывайся, Агафья,— попытался остановить жену Анисим.— У тя зимой снега не выпросишь.
     Агафья будто и не слышала укор мужа, запальчиво продолжала:
— Суну што-нибудь Перчихе, а на другой жа день, глянь, малой в новой рубашонке из мово платья форсит. Да надолго собаке блин? Смотришь, опять в лоскутьях. Пожалешь добро, да ладно, думашь. Бог даст ишшо. Тепереча у Перчихи внучат и правнучат кишит, как муравьёв в куче. Зачем человек живёт? Всю жизню тянет одна, как тягловая лошадь. Господи, хошь нам не дал таку ораву.
— Ну и чо хорошего: ни люди к нам, ни мы к ним. Сидим, как в засидке,— осторожно кашлянул Анисим.— Скоро воды некому подать будет.
— Я те подам,— озлилась Агафья.— Сколь хошь налью, токо рот открывай,— колодец в ограде…
     Анисим запыхтел тяжело, поднялся:
— Пироги-то состряпала?
— Куды собрался? Удержу нет. Лишь бы улизнуть куды.
— На пасеку поеду. Лёд вчерась пронесло.
— Не выдумывай,— миролюбиво принялась уговаривать Агафья.— В клуб отправимся завтре.
     Старик опять опустился на диван, задумался.
     Агафья не сдавалась, гнула своё:
— Под пулями от злодеев по лесу бегал — не пужался, а тут — подумашь… ероев испужался. Кого пужаться-то? Говоруны все в ельнике под звёздами упокоились. А хто ишшо красуется, от тех труха осталась. Одного вона в больницу утартали, другой — успет наклюкаться к Победе-то. Жись другой стороной к нам обернулась. Демократы вона — делай чо хочу и как хочу, во всём запрета нетути.
— Пойду… Корове сена брошу.
     Анисим вышел на улицу.
     Старик внимательно и долго смотрел на синичку, которая нервно дёргалась на берёзке. Берёзка голыми ветками касалась бесформенной звёздочки, чуть прикрывая её от людских любопытных глаз. Казалось, пташка хотела схватить бесформенный кусок железа, унести его и спрятать от стыда и позора. «Вот так и вся наша жись человечья нервная, никчёмная. Чо добивамся-то? Чо думам-то? Куды бежим-то? Куды прибежим-то? Каждому ведомо, что конец известен…» — грустно подумал Анисим Ковригин.
     Он грузно опустился на лавку и тупо уставился на реку. Весенней водой подтопляло водомерный пост. Корма дюралевой лодки Анисима тоже была в воде. Над тальниками табунами и поодиночке кружили подлетающие с тёплых краёв утки.
     Вдруг Анисим Ковригин удивился, не узнавая себя. Он почувствовал, что пропало желание умчаться на пасеку, как с ним это происходило всякий раз в такую разудалую в природе пору.
     Он отвернулся и посмотрел в другую сторону, на угор, где стояла школа. Возле неё носились ребятишки. На крыльце стояла учительница. Она вскинула голову, подставив ласковым лучам солнца лицо, и долго, задумчиво смотрела на буйную реку. Вода топила прибрежные луга. Потом она что-то сказала ребятишкам и в их окружении направилась вдоль улицы.
     Старик с непонятной ему радостью и сожалением проводил их глазами. Опять глянул на столб, где совсем недавно красовалась нарядная пятиконечная звёздочка. И пожалел, что так нелепо всё произошло.
     В душе разрасталось жуткое одиночество. Правда, первые минуты и сам не мог понять, что с ним, что внутри творится.
     Сердце Анисима тоскливо сжалось, и он уж в который раз пожалел, что так жестоко исковеркал звёздочку. Он снова устремил глаза в сторону школы, долго и пристально смотрел на удаляющуюся ребятню. И тут понял, почему нестерпимо ныло сердце,— он ждал ребятишек. А чуть позже появилась слабая надежда, что Петька скоро наиграется и побежит домой мимо его дома. Немного полегчало, и Анисим, проглядев все глаза, стал с нетерпением поджидать Петьку.
      Напротив его дома стоял покосившийся, вросший в землю домишко. В нём некогда жил Евдошенька. Старик давно уже помер, а вот облупившаяся от краски и взятая ржавчиной померкшая звёздочка всё ещё маячила на углу. Анисиму стало не по себе, даже жутко: сколько лет жили рядом, встречались, говорили о чём придётся, но только не задевали главное. Евдошенька ни разу не спросил его о войне, молодость вовсе не вспоминал. Заезжий он был и больше всё молчал. Да и сам Анисим Ковригин не из разговорчивых. Отвечал, когда его спрашивали, больше по нужде. Лежит теперь Евдошенька под другой звездой в ельнике, и ничего ему не надо, смирно лежит и опять молчит, грустно подумал старик. Смерть не спрашивает, кто лучше, а кто хуже, фронтовик или беглец, ровняет всех подряд, как литовкой косит. Но вот он, Анисим Ковригин, ещё скрипит и на здоровье не жалуется. Всё одно придёт то время, когда заграбастает горбатая, пихнёт в темноту. Там всех сравняет — и с орденами, и без орденов. Только на этом свете люди разделяют друг друга на героев и не героев. Виноватых ищут. И Агафья вона будто сдурела — видно, в жёнах фронтовика ещё захотела пожить.
     По улице с ранцами за плечами, в резиновых сапогах, бродила по ручьям шумная ватага ребятишек, пуская бумажные кораблики. Там же гомонились и Петька с Вовкой. Старик их сразу признал, конопатых, вихрастых и юрких. Он попытался позвать их, но голос дрогнул и сорвался. Ребятишки, не обращая внимания на деда, уже прошли было мимо. Тогда Анисим, набрав в отчаянии в лёгкие сколько мог воздуха, с силой его выдохнул и, как показалось ему, громко крикнул. Но получился лишь плохо разборчивый петушиный хрип:
— Петь, голубок, подь сюды.
     Бойкий Петька всё же услышал этот жалкий хрип, неприязненно поглядел на осунувшегося старика и остановился. Рассыпанные весной и солнцем густые яркие веснушки на его лице заметно поблёкли, и сам он весь подобрался, съёжился, точно подбитая камнем птица, ожидая какого-то подвоха.
— Подойди же поближе,— жалобно простонал старик.
     Петьку словно неведомая сила потащила к деду, как на канате. Нутром он сопротивлялся, но не смог ослушаться сердитого старика.
— Ну, чо?! — угрюмо спросил он.
— Петь, голубок, учительше-то про звезду сказывал? — промямлил Анисим.
— Говорил,— неохотно ответил Петька.
— А она-то чо ответствовала?
— Наругала нас,— ещё больше нахмурился Петька, с нетерпением поглядывая на ребятишек, которые с удовольствием хлюпали сапогами в холодной воде.
— За чо ругала-то?
— Будто мы виноваты, что ты, дед Анисим, звёздочку искромсал. А мы-то тут причём?
— Конечно, вы не виноватые. Я плохо спал ныне ночью, всё война снилась. Вот и встал не с той ноги. А тут ишшо бабка, дышло ей в горло, подначила. Вы уж не обижайтесь. Хошь, заступлюсь пред учительшей за вас и вину возьму на себя?
— А зачем? — смело выдохнул Петька.— Козе понятно…
— Какой козе? — ёкнуло сердце Анисима.— Чо понятно-то те, родимай?
— Звезду нову надо… — подытожил разговор Петька.
— Надо, надо, родимай. Обязательно надо. Ох ты, голубок наш! Ох ты, умница! — облегчённо выдохнул старик и засуетился.— Поменяй, поменяй, родимай, звезду-то на другую, новую. Я ждать табя стану здеся и днём, и ночью. Ох, голубок сизокрылый. И Савелью-то накажу, чтоба не трогал Вовку. Хошь, я табе счас баночкой медка уважу? Погоди, голубок, маненько — одна нога здеся, друга — тама.
— Нет, не хочу,— наотрез отказался Петька.— В горле першит от мёда. Спасу никакого… Да и…
— Чо дале-то?
— Один не хочу, а на всех нас у тебя, дед Анисим, мёда не хватит. Нас вона сколько! — показал Петька рукой на ребят.
— Хватит, хватит,— заторопился дед.— Для такого дела и ведра вербного мёда не жалко.
      Старик встряхнулся и, как молодой, живо вскочил с лавки, бегом ринулся в ограду…

***

     День выдался на редкость светлым и солнечным. С утра на улице заструились маленькие бойкие ручейки, а к вечеру разошлись и, набрав силу, бурными потоками устремились в Кеть, переливчато сверкая в лучах солнца. Подала голос первая прилетевшая кукушка. Лопались на берёзах набухшие почки. Леса повеселели, покрылись лёгкой светло-зелёной дымкой. Слабый ветерок разносил еле уловимый аромат освобождающейся из-под снега земли. Весна шла напористо, готовя землю к великому обновлению.
     Но вовсе не было радости от той весны в душе Анисима Ковригина. Тревога ни на минуту не покидала его.
     Вечером стали собираться в клуб. Он медленно плёлся за женой вдоль по улице. Она, принаряженная, шла, переваливаясь, как гусыня; гордо вскинув голову, любезно раскланивалась с каждым встречным и говорила, говорила, будто не виделась с ними век.
— Дрова колешь, Нестор Никитич?
— Нет, сено вожу,— с ехидцей ответил тот, не оставляя работу.
     Нестор играючи кромсал чурки. Поленьев, блестевших на солнце свежей смолой, была уже добрая груда.
— Грех-то, грех какой в такой праздник чернову работу робить,— не отступала Агафья.
— Бог простит… Он, говорят, трудолюбивых любит.
— Так праздник-то наш, советской.
— Кому-то наш, а кому-то чужой вовсе.
— В клуб, милок, надо. Табе-то не прислал приглашенье голова?
— Это отродье самострела и прислал бы, так не в коня овёс.
— Как же… А мы вот со стариком ныне с приглашеньем. Гумага с печатными буквами прислана,— цвела, как маков цвет, Агафья. Она рукой нырнула в свою пушистую кофту, быстро вынула и показала измятое приглашение. Затем так же быстро спрятала его.— Праздник ить великий.
     Нестор с силой опустил колун, по обух вогнав в чурку. Выругался. Да так дёрнул назад, что затрещало топорище.
     Анисим молчал, неловко переминаясь с ноги на ногу. Агафья поплыла дальше.
— Давай помогу, Нестор Никитич. Вдвоём-то сподручней освободить колун,— предложил Анисим.
— Без юродивых обойдусь,— зло сверкнул глазами Нестор.— Ты гуляй, празднуй День Победы. В нём и твоя заслуга немалая… Победу нам нёс на своих плечах…
     Анисим сник. Он всё стоял и словно специально тянул время, чтобы праздник в клубе без него прошёл, а оно, время-то, не торопилось — плелось тягуче, всё больше захолаживая сердце. Вон уже Агафья ступила на крылечко клуба и вела с кем-то оживлённый разговор, и народу на улице заметно поубавилось, а он, Анисим, всё стоял как вкопанный и смотрел на яркий закат, на пышущего здоровьем Нестора, который размашисто и резво бухал по обуху колуна увесистой берёзовой колотушкой.
     Наконец Нестор с большим трудом развалил упрямую чурку пополам. С азартом, зло принялся хвостать колуном половинки. Поленья, отскочив от колуна со звоном, потешно переворачивались в воздухе, бабочками порхали в большую кучу, соскальзывая с неё и со звоном катясь вниз. То ли от напряжения, то ли от резкой перемены погоды в голове у Анисима стоял сплошной шум, сердце билось рывками.
— Опоздаешь... Тебя давно уже там с нетерпением ждут,— ядовито напомнил Нестор старику о том, куда он идёт, будто двинул с размаху колуном в спину.
     Анисим Ковригин в жизни второй раз шёл не по своей воле на испытание судьбы. Но тогда, в сорок пятом, после войны, когда он понуро брёл за телегой, на которой сидели энкэвэдешники, гонявшие его по лесу, он чувствовал себя скверно, но в какой-то степени героем, представляя картину пленения Емельяна Пугачёва, когда его брат Фрол, повязанный по рукам, волочился за такой же телегой. Теперь же впереди светлячком мельтешила слабая надежда, взлелеянная Агафьей, что всё кончится благополучно и его, Анисима Ковригина, наконец-то поймут односельчане, что в те далёкие пороховые суровые годы то была его ошибка молодости и он, прощённый, даже получит всеобщее понимание и признание. Но чем ближе подходил он к клубу, тем сильнее трепетало его истерзанное переживаниями сердце, болью отдавалось в груди.
     Потоптавшись на крыльце клуба, Анисим Ковригин боязливо открыл дверь.
     Народу — битком, не протиснуться. Семён Ефремов, из фронтовиков, глянув на него, отвернулся, брезгливо оттопырив пухлые губы. Евсеюшка, совсем древний старикашка, набычился, уступая ему место на лавке. В передних рядах — школьники в белых рубашонках. Среди них Анисим увидел и Петьку с красным галстуком на шее. Он верховодил сверстниками. И те смиренно выполняли все его приказания. У Анисима появилось необъяснимое сильное желание подойти к мальчугану, обнять и сказать ему, что вот он, Анисим, тоже в клубе, рядом с ним. Но любопытные глаза односельчан давили его к лавке, и он, не мигая, глядел на Петьку, чтобы тот заметил его. Но мальчишка даже не посмотрел в его сторону — всё верховодил сверстниками. Вон и Агафья — рядом с соседкой Клавдей, выпивохой и пройдохой. Агафья, увидев его, одобрительно закивала головой: мол, смелей, родимый, наша взяла. Односельчане, что постарше, с удивлением и даже с заметным любопытством глядели на него. Уставился, как бык на новые ворота, и Семён Ефремов. Настроение односельчан к себе Анисим почувствовал сразу, и нутро его захолодело, но назад уже ходу не было.
     На маленькой сцене стоял Тимоха Максимов. Маленький, щупленький глава сельской администрации лихорадочно тряс его единственную левую руку. По щекам Тимохи катились крупные слёзы, и он не стеснялся, не вытирал их. Ветеран, кривя губы, как рыба, хватал ртом воздух. Приняв подарок, он единственной рукой прижал его к подбородку и медленно, качаясь, побрёл в зал.
     И вовсе сник Анисим Ковригин, когда на сцену поднялся белый, как лунь, Костя Петухов. Отчаяние прошило нутро Анисима: «Обманула Агафья!.. Заманила, язва, не в свой табун…» У Анисима подпёрло дых, он готов был опрометью кинуться на улицу, но наткнулся на повелительные строгие глаза Агафьи, сник и затаился, втиснувшись в угол.
     Агафья выбрала себе место так, чтобы все видели её и муж был на глазах. В новом крепдешиновом платье, пушистой кофте с начёсом, гордой осанкой и счастливым лицом, Агафья походила на большую хищную птицу, готовую в любую минуту вцепиться острыми когтями каждому в горло, кто посмел бы надсмеяться над её Анисимом. Тёмное горбоносое лицо её стало светлее, на щеках появился чуть заметный румянец — то ли от ожидания, то ли от перенапряжения.
     Грудь Кости Петухова вся в медалях и орденах, и столько их было там, что, казалось, негде воробью клюнуть. Получив от главы подарок, он хотел что-то сказать, но вместо этого издал хриплый клёкот. Ветеран лишь раскланялся, медленно и неловко спустился по ступенькам в зал.
     Глава администрации, перевирая события, принялся длинно и путано говорить о войне, о современной жизни, не забыл вспомнить перестройку, делая упор на свободу и демократию, поблагодарил ветеранов войны и участников трудового фронта за их ратный и трудовой подвиг.
— Наблатыкался где-то кукарекать, демократ новоявленный,— тихо плюнул на пол Семён Ефремов.
— Чешет, будто пономарь,— подтвердил Евсеюшка, сморкаясь.
     Между тем глава вошёл в раж, распалялся:
— В застойные времена многие наши ветераны, что не жалели себя под пулями врага, были забыты напрочь. Вся политика государства была направлена не во благо человека, хоть и трезвонили об этом всему миру, а против его. Но история ставит всё на свои места, её не упрятать в подвале бабки Аграфены. Новое время даёт человеку труда всё, чтобы он раскрыл себя как личность, свободно вздохнул,— это называется истинная демократия, к которой мы наконец-то пришли, сломали тоталитарный режим…
— Короче… — крикнул кто-то из зала.— Чо там ишшо твоя хвалёная демократья даёт? Бесплатный кус хлеба? Поглядим дале, с чем её едят.
— Д-д-да… — стушевался глава.— Всё это я говорю к тому, что люди должны быть равными. За примером далеко ходить не будем. У нас в деревне, рядом с нами, живёт человек, ветеран войны и труда, который был забыт Советской властью. Он сражался с врагами, как и наши уважаемые ветераны-герои, которых мы только что поздравили с Днём Великой Победы, защищая нашу горячо любимую Родину от фашистских полчищ. Пули свистели в партизанском лесу, расщепляя в лучины его лыжи, и только благодаря случайности и большому мужеству он остался жив и сидит в этом зале. Он с нами, господа!
— В лаптях! — кто-то выкрикнул ехидно из зала.
     Все засмеялись, зашевелились.
— Это, граждане, Анисим Ксенофонтович Ковригин. Дружно поприветствуем его,— быстро нашёлся глава, часто захлопав нежными ручонками.
     В зале наступила напряжённая, тягучая тишина. Было слышно, как на улице у старого скворечника возмущённо чирикал воробей.
     Затем по рядам прошёлся лёгкий шепоток — и народ… загудел. На сцену тяжело поднялся учитель Константин Степанович Петухов. Его седые волосы растрепались, лицо потемнело, губы дрожали, и сам он весь осунулся, сгорбился, словно нёс непосильную ношу. Медали глухо и возмущённо звякнули, когда он швырнул на стол только что полученный от главы подарок и, медленно повернувшись к людям, с трудом подбирая слова, натужно выдохнул:
— Пуля пуле рознь. Я наравне с дезертиром благодарности получать не хочу. И рядом с ним сидеть тошно и больно…
     Константин Степанович, высоко вскинув голову, направился к выходу. Его глаза гневно сверкали, левая щека нервно дёргалась. Резко вскочив с места, с такой же решимостью следом ринулся Тимофей Максимов; пустой рукав его пиджака вывернулся из кармана и, как плеть, болтался из стороны в сторону.
     Сельчане, громко и возмущённо пуская непристойные остроты в адрес новой местной власти, поднимались с мест и тоже шли к дверям. В зале, на пустой обшарпанной лавке, одиноко стоял целлофановый пакет с подарком Тимохи…

***

      Анисим Ковригин не на шутку заболел. Неделю не поднимался с койки. Точно побитая, Агафья, пряча глаза, изредка украдкой ходила в медпункт за лекарствами, покупала хлеб в магазине, стараясь объявляться там перед закрытием, и снова долго не показывалась на улице.
      У старика не болело тело, и сердце было здоровым, а вот душа рвалась на куски, не давая покоя ни днём, ни ночью. Нескончаемые думы терзали его. Он ненавидел Агафью и не раз покаялся, что послушался её, не уехал на пасеку, как делал это всегда. В последние годы деревня вроде бы приутихла: старожилов осталось в ней — по пальцам пересчитать, а молодёжи вовсе не было дела до его жизни. Да её почти и не осталось в деревне, ринулась в город за лёгким заработком. Колхозное добро растащили. Пилорама остановилась. Деревня разрушалась и чахла…
     Но вишь как всё обернулось, напряжённо думал Анисим: народ всё помнит, оказывается. Ни при какой власти, ни при какой погоде не прощает подлость. Людская память — не быстротечная вода. Когда страсти утихают, она, как муть, мучительно и медленно успокаивается, оседая на дно. Но стоит лишь её потревожить, как она всколыхнётся и бурным потоком выплеснется наружу.
     Жил Анисим Ковригин в деревне Суховка особняком и давно свыкся с тем, что люди его сторонились. С годами будто вовсе и войны не было, и позор его молодости растворился во времени, канул в небытие. Беду накликала Агафья, горестно думал старик. Куда теперь деться? Спрятаться куда? От людей в тайгу можно убежать, а от себя куда убежишь?
     Никогда ещё в жизни Анисим не мучил себя так, как теперь. Острые глаза Кости Петухова сверлили нутро и жгли сердце. Не выходил из головы покойный сосед Евдошенька. Но Анисим Ковригин почему-то жалости к себе, как бывало раньше, в молодости, вовсе не чувствовал. Когда подходил к окну, то на улице другой раз видел неразлучных друзей Петьку с Вовкой. И вовсе пропало желание разговаривать с ними. И перед ними чувствовал гнетущую вину; услышав их заразительный смех, желал им счастья и добра.
     А за калиткой на столбе всё так же торчала бесформенным жалким куском железа звёздочка. Под ней одиноко стояла потемневшая от дождей лестница, принесённая школьниками. Но они всё не шли за ней и теперь уже никогда не придут…