Олег КОРНИЕНКО

Сызрань

     Майор запаса. Участвовал в афганской войне. Награждён медалью «За боевые заслуги». Печатался в центральных журналах «Аврора», «Смена», «Советский воин», еженедельнике «Литературная Россия», альманахе «Новый Енисейский литератор», коллективных сборниках издательств Киева, Москвы, Самары. Член правления Самарской областной писательской организации. Лауреат литературных премий «Город» (1999) и «Признание» (2006). Член Союза писателей России.

AФГАНСКИЕ ЭТЮДЫ

Последнее фото

     Придя с аэродрома, он включил свет, разделся и подошёл к прикроватной тумбочке. Взгляд его упал на фотографию. Она лежала здесь с первого дня командировки в Афганистан, и он не раз и не два перекладывал её с места на место и даже собирался спрятать в дневник, но до сих пор так и не сделал этого.
     Он взял снимок и стал разглядывать так, точно видел его впервые. На нём были он и Люба — жена. То была их последняя фотография. Они снялись на фоне карусели. На Любе — чёрная шуба, платок-«паутинка». Глаза от яркого солнца прищурены, а в позе застенчивость и нетерпение — фотографироваться она почему-то не любила...
     Ему и сейчас нравилось чуть капризное выражение её лица — особенно глаза, большие и грустные, и он, кажется, даже чувствовал запах её губ, волос. Сейчас... А тогда? Тогда не было этого — привык, наверное. Ревность была. Глупая, ненужная, наверное, но была. Как было и непонятное унижение, гневные глаза её матери...
     Он смотрел на фотографию и не мог понять, что с ним. Почему и для чего он хранит эту фотографию той, с которой... Зачем? Зачем они здесь, на фоне карусели? Может, оттого что карусель вертится, как эта чертовски прекрасная и непонятная жизнь...

Душман

— Так я пошёл? — сказал я, поднимаясь.
— Да, давай,— молодой симпатичный прапорщик, одетый в «мабуту», неохотно оторвался от своих бумаг и несильно, точно делая одолжение, пожал мою протянутую руку.
     Я толкнул дверь с табличкой «Зам. нач. комендатуры», успев при этом улыбнуться и подбодрить рядового Бакатина:
— Не задерживайся, мы будем ждать.
     Банальный случай: «старики» ночью, после отбоя, избили молодого солдата-кочегара за то, что тот ночевал не в казарме, как они, а прямо на рабочем месте. Дело дошло до военного трибунала, и теперь инициатора драки, студента пединститута рядового Бакатина вместо дембеля ждал в Союзе дисбат.
     Вся территория двора комендатуры, обнесённая высоким саманным дувалом, точно светилась от лучей жаркого полуденного солнца. Оно отражалось от высоких панам и смуглых спин трёх солдат, которые заканчивали крышу над душем, играло медью огромных гаубичных гильз, замурованных в бетон, как столбики по бокам тротуара.
     Надев солнцезащитные очки, я направился было к высокой металлической калитке с окошком на уровне человеческих глаз, как вдруг услышал за спиной:
— Хадисов, давай сюда душмана!
     Душмана? Я вроде бы не ослышался. Но откуда он здесь взялся?
     Случайное попадание в военный городок аборигена исключалось. Приказом начальника штаба на каждом КПП была заведена тетрадь учёта посещения военного городка афганцами. В основном это были советники в непривычных грубошёрстных, как шинель, комбинезонах, с пистолетом незнакомой марки на боку.
     Местным жителям, проживающим по соседству на пересылке, ходить мимо городка пешком запрещалось. Только на автомашине. И каждый вечер набитый до отказа «пазик» с висящими на поручнях афганцами, покачиваясь на ухабах, проплывал мимо колючей проволоки забора в сторону города — центра провинции.
     Самые нетерпеливые, правда, умудрялись проскочить мимо КПП пораньше, согнувшись под тяжестью увесистых чемоданов из оцинкованного железа.
     Значит, настоящий душман? Я их ещё не видел.
     Мою догадку подтвердил часовой у калитки, соединяющей две половины двора.
— В плен тут один сдался,— сказал он, в который раз поправляя натёрший плечо ремень автомата, и добавил: — На допрос, видно...
     И только тут я заметил топтавшегося на месте невысокого майора в полевой форме для Афганистана, с кожаной папкой под мышкой.
     Я тут же вспомнил вчерашний день, то, как непривычно низко проносились над нашими головами, делая повторный заход для атаки, боевые вертолёты. Подумал, что, наверное, у той банды, которая спустилась позавчера с заснеженных негостеприимных гор в тёплую долину «зелёнки», было два выхода: погибнуть или сдаться в плен.
     Время поджимало — меня ждала работа, и я хотел уж было уйти, как вдруг в проёме соседней со входом в комендатуру двери показался высокий сутуловатый парень с характерной для этих мест одежде: в длинной, почти до колен, просторной рубахе, выглядывающей из-под незастёгнутого, видавшего виды пиджака. Широкие брюки хлопали по щиколоткам его босых загорелых ног. Тёмные волосы сливались с цветом обыкновенного русского треуха, восседавшего на макушке.
     Чья-то рука из темноты подала пленному тощий узелок, и душман медленно, точно боясь сделать неверный шаг, вышел на солнце и зашлёпал голыми ступнями по бетонной дорожке к калитке в противоположной стороне двора. Майор с папкой последовал за ним.
     Хотелось знать продолжение этой сцены, и я быстро покинул заведение, обошёл гауптвахту справа.
     Зелёный «уазик» вынырнул из-за угла и, круто развернувшись, запылил по территории к выезду из городка.
     «На допрос»,— вспомнил я слова часового-узбека. И почему-то почувствовал жалость и к этому молодому парню — скорее всего, крестьянину, однажды давшему себя обмануть и теперь расплачивающемуся за это, и к рядовому Бакатину, вспомнив, как он наигранно храбрился, представляя свою дальнейшую жизнь: «Ничего, в тюрьме тоже живут...»

Осколок

     Ночью нас обстреляли «духи».
     Один снаряд, как оказалось потом, упал в палисаднике возле штаба части, изрешетив осколками от крыши до завалинки дощатую стену и солнцезащитную решётку на окне «секретки». Воронка от снаряда походила на яму, в которой ещё недавно росло дерево. Дремавшая рядом ель даже не пострадала.
     Всё это я мог увидеть ещё вчера ночью, сразу после ракетного обстрела, когда мы с прапорщиком Витей Д., авиамехаником, шарили лучом фонарика под окном нашего «модуля» в поисках осколка, сделавшего порядочное отверстие в нижнем краю окна, напротив которого Витя спал, и усыпавшего битым стеклом его подушку.
     Второй снаряд со свистом врезался в каменистую землю возле локатора, вызвав многочисленные очажки пожаров, следы от которых утром смолянистыми плешами чернели на фоне жёлтой, выгоревшей на солнце травы.
     Ещё один снаряд, перелетев через взлётную полосу нашего аэродрома, шлёпнулся на стоянке между вертолётами и продырявил в нескольких местах подвесной бак одного из них, добавив работы и без того занятым по горло техникам.
     Всё это мы узнали утром. А сначала была неожиданно начавшаяся канонада, от которой стены нашего «модуля» сотрясались так, точно по ним лупили кувалдой.
     К канонаде за время службы здесь мы уже успели привыкнуть. Насторожило другое — время обстрела и свист, который мы сначала приняли за характерный звук сигнальной ракеты.
     Ясность во всём навёл чей-то крик в коридоре:
— Нас обстреливают!
     Минуту спустя мы уже сидели, пригнувшись, в своих окопах. Сухие, сотрясающие воздух и землю залпы гаубиц звучали в тот предпраздничный вечер ещё долго. Но я только назавтра понял, как тщетны были попытки нашей артиллерии уничтожить невидимого противника. Сделав своё дело, он уже или исчез из опасной зоны, или сидел где-то поблизости, выжидая удачного момента, чтобы покинуть территорию провинции.
     Страх со временем улёгся, надо было спать — никто предстоящей завтра работы не отменял.
     Возбуждённые обстрелом, провалявшись в постелях час-другой и наговорившись вдоволь о происшедшем, мы заснули нескоро, а потому приход утра с ещё нежарким солнцем, что мешало нам выспаться, встретили без восторга.
     Толпу любопытных у штаба части я заметил сразу, но времени присоединиться к ней уже не было — я и так опаздывал на построение. И всё же мне повезло. На стоянке я увидел вещественное доказательство ночного обстрела — остатки реактивных снарядов, а потом и осколки, собранные на плацу и у стен штаба,— кусочки металла неправильной формы с рваными краями и следами резца снаружи.
     Они, эти осколки, были сейчас для нас, не видевших войны, безобидны и привлекательны, как талисманы. А ведь ещё несколько часов назад одно только слово «осколок», мелькнувшее в голове, вызывало у нас, сидевших в укрытии, оцепенение и животный ужас…