Александр МАТВЕИЧЕВ

     Александр Васильевич Матвеичев родился 9 января 1933 года в д. Букени, Татарстан. Окончил Казанское суворовское и Рязанское пехотное училища. Офицером служил в Китае и Прибалтике — командовал пулемётным и стрелковым взводами. После демобилизации окончил вечернее отделение Красноярского политехнического института — инженер-электромеханик. В студенческие годы работал электрослесарем, токарем-револьверщиком, инженером-конструктором. Получив диплом инженера, совершил карьеру от рядового до главного инженера научно-производственного объединения и директора предприятия. Работал переводчиком с испанского и английского языков. Более двух лет провёл на Кубе — проектировал автоматику и электроснабжение на никелевом комбинате. В прошлом — депутат, помощник депутатов Госдумы и Законодательного собрания края, председатель и сопредседатель нескольких общественных объединений. Президент Английского литературного клуба при Красноярской краевой научной библиотеке. Почётный председатель «Кадетского Собрания Красноярья». Пишет с детства. Первые публикации рассказов датируются 1959 годом. Автор более десятка опубликованных книг поэзии и прозы. Регулярно печатается в альманахах, коллективных сборниках, антологиях. Работал нештатным корреспондентом в различных изданиях. Член Союза российских писателей. Первый заместитель председателя правления Красноярской общественной организации «Писатели Сибири».

ЧАСЫ «ПОБЕДА»

К 65-летию нашей Победы в Великой Отечественной войне

     Всю войну, с первого её дня до последнего, Лена проработала на почте — разбирала денежные переводы по аттестатам. Эта работа отнимала у неё дни и ночи, оставалось каких-нибудь шесть часов на сон, и это считалось нормальным, потому что так работали все. Почта была далеко не самым важным учреждением, и людей там работало в несколько раз меньше, чем теперь, а корреспонденции шло больше. И было бы не очень трудно, если бы было что поесть. А скудный карточный паёк только что не давал умереть, и к голоду, как и к бесконечной работе, привыкли. Даже к тому, что часто кружилась голова и тошнило. У некоторых, особенно весной, опухали лицо и руки.
     Лена жила с матерью в двенадцатиметровой комнате в центре города, почти рядом с главпочтамтом. Дом был старый, купеческий, из толстых чёрных брёвен. О них говорили, что их не берёт топор, а в воде они тонут, как железо. Перед домом, закрывая окна, росли старые тополя. Летом они давали много пуху, ветер сгонял его к стёклам домов, и, когда мальчишки подносили к длинным белым полоскам спичку, пух горел с треском и быстро, как порох или бикфордов шнур.
     Отец Лены в сорок третьем году погиб. По похоронке нельзя было определить, где это случилось. Было известно только одно: смерть пришла с запада. Мать плакала по ночам, и Лена успокаивала её, а потом они плакали вместе. И тогда Лене казалось, что рыдают вся Россия и весь мир, залитый кровью.
     В первую весну после войны, в начале апреля, Лена купила часы. В те времена почти всё — орден, кинотеатры, машина, заводы и колхозы,— именовалось радостным, выросшим из войны словом — «Победа». Часы, первые послевоенные часы, тоже назывались «Победа». Достать эти часы даже у спекулянтов было непросто. Лена взяла их по блату, прямо с базы, через одну знакомую продавщицу, подарив ей купленные у соседа-фронтовика шёлковые трофейные чулки. Лене было двадцать три года, и это были её первые в жизни часы. В то время, конечно, никто не сказал ей, что часы мужские и что они велики для её тонкой и длинной руки. Подруги с восхищением смотрели на круглый циферблат с красной цифрой «12», просили дать послушать, как тикает таинственный механизм, вздыхали: «Когда-то мы достанем такие?»
      А Лена, что там говорить, была на седьмом небе. Просыпалась утром, брала со столика часы, слушала, как стучит их стальное сердечко — мягко, вдумчиво. Потом глядела на циферблат, на разные стрелки, на нервно вздрагивающую секундную стрелку, и часы ей казались живыми. Она отгибала ремешок под часами, проверяла, не облупился ли красный перламутр на нижней крышке, гадала, для чего приклеена эта тонкая непрочная плёнка. Ни на каких других часах — ни на швейцарских, ни на немецких,— она не видела такой алой плёнки.
     Лена с нетерпением ждала тёплой погоды, когда в своём голубом крепдешиновом платье, сшитом ещё до войны, выйдет на улицу. На руке у неё — часы «Победа», и она будет постукивать каблучками и делать вид, что совсем не замечает своих часов. Она даже видела себя как бы со стороны, высокую и стройную, правда, немного худую, с независимо поднятой головой, со сверкающими часиками на обнажённой загорелой руке.
     На работе Лена довольно долгое время чувствовала свои часы. И руку держала немного на отлёте, чтобы нечаянно не ударить, и нет-нет да взглядывала на циферблат искоса, незаметно от других: ещё, чего доброго, скажут, что воображает. Но коллеги и сами частенько обращались к ней: «Сколько там набежало?» И Лена, волнуясь, подсчитывала про себя минуты и старалась ответить быстро и небрежно, как это делали старые владельцы часов, например, Иван Корнеич, их начальник, имевший большие карманные часы дореволюционной фирмы Павла Буре.
     И странно: с часами каким-то другим стало время, будто обновилось оно, стало осязаемым, и дела шли скорее. Взглянет Лена на часы: «Ой, мамоньки, уже одиннадцать! А работы не убавилось!» И спешила поспеть разобрать аттестаты. В сорок шестом их ещё много было, хотя уже меньше, чем в войну. Сначала казалось непривычным и неловким работать по восемь часов и уходить домой по расписанию.
     Вскоре, дней через десять после покупки, Лена попросила у начальника машину, чтобы перевезти дров — купила у одного частника на берегу Енисея. Шофёр, Володя Куянов, был старым знакомым. Ему, краснофлотцу с затопленного корабля, ещё в сорок первом году, в Севастополе, осколок мины попал в голову, повыше правого виска, еле жив остался. После госпиталя всю войну проработал на полуторке, развозил из Красноярска в районы почту. А рана заросла редкими, с проседью, волосами, но все знали, что под кожей нет кости. Иногда Куянов дотрагивался коротким указательным пальцем до этого места, говорил как будто удовлетворённо: «Бьётся живая мысль! Война кончится, закрою это окно в Европу. Врач рассказывал, можно танталовую пластинку поставить, покрепче кости будет».
     Выехали из гаража, поехали по расквашенным весной улицам с хмурыми, будто не успевшими умыться домами. День выдался серый, слякотный, с юга дул мягкий ровный ветер, плавил остатки снега, сброшенного с крыш на тротуары. А лёд на Енисее оставался ещё крепким. По чёрной дороге, точно кушаком опоясавшей реку в том месте, где летом стоит зыбкий мост из гулких металлических понтонов, пока ходили машины. Поэтому люди спешили завершить свои дела до ледохода. За редкими зеленоватыми облачками тополей на острове Отдыха, за рядами оштукатуренных домов на правом берегу синели горы, похожие на осевшие на землю огромные тучи.
     Поленница была сложена под обрывом, белея свежими расколами полуметровых тюлек. Вдоль неё прохаживался хозяин в телогрейке, порванной на локтях, и в серой цигейковой шапке со следом от звезды. От поленьев исходил свежий хвойный запах сосны, щекотал в горле.
— Сыроваты, однако! — сказал шофёр Куянов, сняв с клетки первое полено.— И расколоть помельче можно бы. Куда ей, девушке, с таким чурбаном возиться?
— Оно и понятно,— покорно согласился хозяин.— Рад бы, земляк, расколоть — силы нету! Всю война забрала силу.
     Хозяин и правда был худой и бледный, даже по тем временам, и нельзя было определить, сколько лет ему — то ли старый, то ли хворый.
— Ничего, справлюсь! — бодро сказала Лена.— Давай грузить!
— Лезь в кузов, буду подавать! — скомандовал Куянов.
     Лена встала на колесо и перемахнула через низкий борт. Была Лена с виду долговязой, но в гибкости и ловкости подругам не уступала.
— Постой,— вспомнила Лена,— часы сниму. Куда их положить?
— Да вон на кабину. Никуда не денутся.
     Лена расстегнула ремешок, новенький ещё и поэтому твёрдый, взглянула на часы с сожалением, вздохнула и положила их на клеёнчатый верх кабины. На тусклой, провисшей вовнутрь клеёнке часы блестели радостным никелевым блеском. Лена натянула на руки старенькие вязаные перчатки с дырами на больших пальцах, не отрывая взгляда от часов. Потом сказала:
— Ну, подавай!
     Дров было немного, два с половиной кубометра, и уложили их скоро. Лена спрыгнула на землю, под ногами хрустнул гравий, и она вспомнила, что летом здесь бывает много народа, берег устлан загорелыми телами.
     Лена расплатилась с хозяином, села в кабину, держала подсос, пока Куянов крутил рукоятку в расхлябанном нутре полуторки, надорванном войной с её разбитыми дорогами и разносортным бензином. В открытую дверку залетал тёплый ветер, и Лене казалось, что это Енисей вздыхает под серым, ноздреватым, как пемза, льдом.
     Потом полуторка, сердито завывая, забралась по откосу и, разбрызгивая грязь, смешанную с зеленоватым снегом, покатила мимо стадиона с наполовину разобранным забором к центру города. На ухабах полуторка приседала на расслабленных рессорах, и под полом кабины что-то предостерегающе звякало.
— Вот кляча старая! — ругался Куянов, со скрежетом переключая скорости и накручивая баранку с собственными инициалами, вырезанными на клаксоне.
— Спасибо тебе, Володя,— сказала Лена.— Прямо гора с плеч с этими дровами! Мать меня запилила: когда привезёшь, когда привезёшь?
— Ладно, не стоит! — надбавив газу, буркнул Куянов.— До обеда-то много осталось?
     Лену будто кипятком ошпарило.
— Стой! Стой! — не своим голосом закричала она, хватая Куянова за руку.
     Полуторка метнулась в сторону, упёрлась колёсами в мягкую дорогу, и, стукнувшись лбом о потное стекло, Лена увидела, как её часики, её «Победа», спрыгнули с кабины, ударились о капот рядом с парившей пробкой и, подскочив, исчезли за радиатором.
     Куянов и Лена разом выскочили на дорогу, забыв прикрыть дверцы, они покачивались, и машина походила на человека, в удивлении раскинувшего руки.
     Лена не могла нагнуться за часами, она не могла даже вздохнуть, и дорогу она видела смутно, точно та уходила у неё из-под ног вниз, дальше и дальше. Она стояла, сцепив пальцы на груди, высокая и нескладная в своём коротеньком старом пальто с рыжим воротником, и кусала полные губы, чтобы не зарыдать. Лучше бы она сама попала под машину!
     Куянов с напряжённым лицом шиврялся под колесом рукой, наконец нащупал что-то, встал и раскрыл ладонь. Из комка грязи и снега торчал ремешок. Куянов взялся за него чистой рукой, стряхнул с ладони грязь.
— Готово, спеклись! — с сердцем сказал Куянов, выругался и зачем-то приложил часы к уху. Потом протянул часы Лене:
— Возьми, тут кое-что осталось.
     Лена вытерла холодной ладонью глаза, осторожно взяла часы. Они были мокрыми, неподвижными и чем-то напоминали бездомного котёнка на осенней улице. Мелкие, остро блестевшие крошки стекла вдавились в грязный циферблат, кончик минутной стрелки загнулся вверх, и мокрый никель казался тусклым и старым.
— Неужели всё? — растерянно спросила Лена, ощущая, как грудь её полнится рыданиями, и чтобы сдержать их, смять в груди, она стала судорожно глотать слюну, и от этого у неё больно закололо под лопатками…
     Маленький старый часовщик, всю жизнь, наверное, просидевший в дощатой засыпнушке с окном у самой земли, подрагивающими руками вставил в глаз толстое стекло в латунной оправе, покопался крошечной отвёрткой в механизме, в котором, как капельки крови, поблёскивали рубины, спросил на всякий случай, словно говорил с больным:
— Где это вас так угораздило?
     Потом щёлкнул крышкой, потёр глаз сухим кулачком и сказал, что ремонт будет стоить пятьдесят рублей, но ждать придётся долго, потому что это первый выпуск таких часов и ещё не пришли запчасти.
     Часы починили, но ходили они неважно, и шофёр Куянов почему-то сравнивал их со своей головой: то, мол, соображает, а то дурить начинает. При встречах спрашивал:
— Ну, как твои контуженные часы поживают?
     Прошло два года, жизнь стала налаживаться, и Лена купила другие часы — «Звезда», кирпичиком, мужские часы стало носить неудобно. «Победу» положили в комод, в пластмассовую коробку с нитками мулине и вязальными крючками.
     Позднее муж, бывший майор танковых войск, а теперь инженер завода комбайнов, подарил Лене золотые часы с золотым браслетом. Она носила их долго, лет десять, а однажды осенью по пути на работу браслет, вероятно, расстегнулся и вместе с часиками бесшумно свалился в сухую листву под ногами. Но не было у неё к этой потере той щемящей жалости, чувства «непоправимой утраты», как к тем часам «Победа» первого выпуска и первым ручным часикам в её жизни. После потери золотого подарка она решила, что не стоит носить дорогие часы, и купила «Луч» в анодированном корпусе.
     А «Победа» долго лежала в пластмассовой коробке с нитками мулине, пока не подросла дочка. Сначала часы у неё были в игрушках, а потом заменили потерявшуюся белую шашку. Они передвигались по жёлтым клеткам шахматной доски как-то робко, словно стыдясь своего нездоровья, остановившегося стального сердечка, красная эмаль на их брюшке совсем облезла, остались только розовые точки. А когда-то красная цифра «12» стала грязно-розовой, и циферблат пожелтел, как фотография или страница старой книги.
     И часто Лена, теперь уже Елена Антоновна, задерживала свой взгляд на этих остановившихся часах, на их замерших стрелках старомодных резных очертаний, испытывая горьковатую печаль об ушедшей молодости, об острых и непосредственных чувствах. И ещё о том, что время идёт и идёт. Идёт, даже когда стоят часы.

Абакан — Красноярск, самолёт Ил-14
21 декабря 1964, 17.25