Леонид ПОТЕХИН

Красноярск

     Рассказы и повести публиковались в «Новом Енисейском литераторе», журнале «День и Ночь», коллективных сборниках.

ПРЕСТУПНИК

Откровенное повествование

     Преступник — это я.
     Изложенные ниже преступления совершил в юношеские годы, когда мне было семнадцать лет. Совершил по тупости, по глупости. Гм. А может, совсем по другой причине? Шла война. Отечественная. Против фашистов. Далеко от Причулымья грохотали пушки. Сражались с врагом мои сверстники — уроженцы двадцать пятого года. Я инвалид по зрению. Комиссия признала не состоятельным носить оружие. Обидно. Сердце наполнено комсомольским патриотизмом. Но куда буду стрелять, если в двух шагах не узнаю человека в лицо? Странное зрение. На очень близком расстоянии могу читать и писать. Семилетку окончил. На первой парте сидел, подходил к доске, чтобы прочесть написанное учительницей. Глазной врач сказал:
— Пингментная вегенерапия. К старости — полная слепота.
      Впоследствии так и случилось. Но пока я молод, полон энергии. В начале сорок третьего года оказался в деревне Тумна Балахтинского района в должности секретаря сельсовета. Шкаф с папками, стол, чернильница с ручкой и пером. Мне предстояло выписывать справки, вести протоколы заседания сельских депутатов, подшивать в папки бумаги, поступающие из районных организаций, и ещё какая-то канцелярщина. Работёнка, как говорится, не бей лежачего. Квартировал у солдатки Анастасии Романовны. Колхозница лет тридцати пяти. Двое ребятишек: девочка и мальчонка. Этот сразу прилип:
— Помоги задачки решить.
     Председатель сельсовета Пичугин вручил хлебную карточку. Я тотчас же в магазин:
— За два дня.
     В магазине холодрыга. Полки пустые. Торгуют солью, керосином да спичками. Продавщица в фуфайке отвечает:
— Могу за целый месяц.
     Я удивился.
— За месяц не надо. Мне только…
— Печёным не торгуем. Отовариваем овсяной мукой. Давай сумку.
     Сумки не было. Продавщица поворчала, в какой-то кошель взвесила шесть килограммов муки. Если это испечь, то должно получиться девять килограммов хлеба. По триста граммов на день. Паёк служащего. Моя хозяйка сказала:
— Квашни не получится. Испеку пресные лепёшки.
     Испекла. Снова произнесла:
— Два раза просеивала. Всё равно остались колючки.
     Действительно, язык покалывало, но я не обращал на это внимания. За неделю уничтожил месячный паёк, съедая утром и вечером по одной лепёшке. На восьмое утро Анастасия Романовна подала мне две картофелины и стакан простокваши. Простоквашу выпил, к картошке не притронулся. От детей оторвала. Сами в основном живут на картошке и капусте.
     Сельсовет помещается в одном доме с правлением колхоза. В одной комнате столы секретаря и счетовода. Толпится народишко. Председатель колхоза Сургутский производит разнарядку. Счетовод Надя Тарханова перебрасывает кругляшки на конторских счётах. Похоронку на мужа получила. Осталась с малым ребёнком. Ко мне никто не подходит, не обращают внимания. Стараюсь придать деловой вид. Перелистываю в папке бумажки. Вскоре контора опустела. Я остался в одиночестве. Время к полудню. Хочется есть. Перед глазами маячат две картофелины. Зря не съел. Кончился табак. Отправился к деду Акиму. За десять рублей старик отсыпал стакан самосаду. В кармане остались три десятки. На полведра картошки. Оставлю на табак. Без картошки — как-нибудь. Без табака — дело табак. Гм. Вернулся в сельсовет. Курю. Пью воду. Стараюсь не думать о еде. Как назло, вспоминаю последнюю овсяную лепёшку. Она была совсем без колючек.
     Вечером собралась молодёжь. Клуб закрыт по неизвестным мне причинам. Контора — единственное помещение для посиделок. В основном девки, несколько парней да подростки лет по пятнадцати. Балалайка, пляски, частушки. Это меня немного отвлекло. Подсел к девчатам. Они хихикнули и перепорхнули на другую скамейку. Чего они? Как от чумного. Ночью я абсолютно слепой. Поэтому не заметил ложбинку напротив ворот моей хозяйки. Не доходя, обо что-то споткнулся и рухнул в снег. Раздался дружный хохот. Подростки забавляются моей слепотой. Не впервые подобное приходится терпеть. Ржут в нескольких шагах. Но я не вижу их, и потому не догнать. Если была бы лунная ночь, то хоть один бы оказался в моих руках.
     Вошёл в избу. Скрипнула деревянная кровать. Хозяйка проговорила:
— На столе тарелка похлёбки, похлебай.
     Отказываться не стал. Лампу засветил. Привык ориентироваться в темноте. В похлёбке капуста, несколько пластиков картошки. Слегка приправлена мукой. Никогда прежде не ел более вкусного варева. В одно мгновение тарелка опустела. Но чувство голода не исчезло. Для этого надо полнее тарелку похлёбки и добрую краюху хлеба. В эту ночь мне снились овсяные лепёшки. Горкой возвышались на столе. Анастасия Романовна вынимает из печи сковороду и кладёт очередную лепёшку. Горячая, поджаристая. Я хватаю лепёшку, откусываю большими кусками, не замечаю овсяных колючек. Ем вторую лепёшку, третью. Голод не утихает, желудок требует ещё и ещё. Появляются две картофелины. Протягиваю руку, они тут же исчезают. Проснулся от детских голосов. Сестра и брат спорят о том, кому в какой одежде идти сегодня в школу. Хозяйка у печи. Я ополоснул лицо — и за дверь. Сегодня мне подаяния не нужны. Сыт лепёшками, что приснились.
     Февральский рассвет. Над крышами столбится дым. В каждом доме топят печи, готовят еду. Варят картошку, щи, кашу. Может, даже пекут блины. Напротив одного дома остановил хлебный дух. Так пахнет, когда вынимают из печи каравай и калачи. Судорогой свело желудок. Уже сидя за столом, я продолжал чувствовать этот запах. Казалось, им пропиталось моё пальтишко, до потолка наполнилась комната. В животе бурлило, урчало, клокотало, требовало еды. Я выдернул из шкафа похозяйственную книгу. Это главный документ сельсовета. В ней содержатся данные о каждом подворье деревни. Состав семьи, размер приусадебного участка, количество скотины. Сунул книгу под мышку, выскочил на улицу. Зачем? Гм. Ладно, разберёмся. Не с пустыми же руками переступать порог дома. Заявился, как с неба свалился.
     Семейство за столом. Старик со старухой, трое ребятишек, женщина средних лет у самовара. Побрякивают ложки, запах еды ударяет в нос, кружит голову.
— Доброе утро, хозяева. Хлеб вам да соль.
     Старик ответил:
— Ем, да свой, а ты рядом постой.
     Старуха покосилась на него, прошепелявила:
— Тах хостей не встречают. Начальник пришёл с бумахами, по важному делу.
     Старик вылез из-за стола, перекрестился, хлопнул меня по плечу:
— Не серчай, паря. Присказка такая. Разоблачайся, сидай на мово место.
     Следовало поважничать: дескать, уже чаёвничал. Но пальтишко вроде само соскользнуло с плеч. Не дожидаясь второго приглашения, сажусь за стол. В одной руке калач, в другой ложка. Передо мною сковорода с жареной картошкой. Молодая хозяйка подала стакан чаю. Детвора покинула застолье, выглядывает с полатей. Хозяйка, видя мой аппетит, положила ещё один калач. Старик уселся возле печурки, подбросил полешек, задымил трубкой.
— Поведай, паря, что пишут в газетах, что происходит на фронте?
     Старуха опять наперекор:
— Пускай человек чаю попьёт. Тебе бы токмо балякать про войну проклятую.
     Я ответил:
— Гонят наши фашистов. Освободили Ростов, вступили на Украину.
     Старик продолжал:
— Я три года воевал супротив германца. Слабоват их солдат против русского штыка. На энту войну отправил трёх сыновей. На одного похоронка пришла. Второй в госпитале. Третий пишет, что подбил вражескую танку. К награде представлен.
     Женщины уткнулись в платки. Я подчистил сковороду, умял два калача. Выразил благодарность, раскрыл свои бумаги.
— Тут неясность со скотиной, следует уточнить.
     Уточнили. У колхозника стадо — раз-два, да обчёлся. С сытым желудком возвратился в сельсовет.
     На следующее утро я в другом доме приветствую хозяев:
— Здравия желаю.
— Здрасьте, коль не шутишь.
— Следует уточнить состав семьи.
— Уточним, а пока присаживайся к столу.
— Стакан чаю можно.
     Присаживаюсь. Опустошаю тарелку и сковороду.
— Спасибо за угощение.
— На здоровье.
      Так открылся родник пропитания. Не разжиреешь, но и не подохнешь с голодухи. С неразлучной похозяйственной книгой я шагал по деревне, выбирая очередной дом. Старался подгадать под обеденное застолье. Иногда промахивался, хозяйка уже убирала со стола. Два раза не пригласили. Сами едят, я сижу в сторонке. Не проявили сибирского гостеприимства. Может, еды было в обрез, только для себя? Перебиваясь на чужих завтраках и ужинах, дотянул до марта. Снова овсяные лепёшки. Растянуть бы подольше, да не получалось. На девятый день съедена последняя лепёшка. Опять под мышки палочку-выручалочку — и шагом марш по деревне. Волка ноги кормят. Пусть ноги насытят секретаря сельсовета. Сердобольные жители Тумны подкармливали юнца, чтобы ноги не протянул.
     Но где преступления? Не спешите. Лучше спросите: давно ли я прикасался к пище? Отвечаю: двое суток назад. Сегодня тоже неудача. Кишки, кажется, приросли к позвоночнику. Надежда на обед. К кому заглянуть? Не опоздать бы. А тут тётка расселась. Выждала, когда все ушли, проговорила:
— Три раза покормлю обедом.
     Мои внутренности словно услышали эти слова. В животе что-то перевернулось, заурчало. Я прошептал:
— Покормите?.. Так просто?
     Тётка Анна Петровна хмыкнула:
— Даром чирей не садится.
— Что я должен сделать?
— Исправь в бумажках мой год рождения.
     О, да это — раз плюнуть! Похозяйственную книгу на стол, перо, чернильницу.
— Зачем это вам?
— Чтобы не платить военный налог. Четыреста рублей на дороге не валяются. У меня трёх лет не хватает до шестидесяти, а стало быть, до льготы. Так ты исправь и справочку выпиши.
     Перо занесено над листом. Внутренний голос шепчет: «Остановись, не делай этого». Но требование желудка сильнее.
     И вот я в доме Анны Петровны. Сижу за столом, хлебаю густые щи. Прикусываю настоящим душистым хлебом, а не колючими лепёшками. Затем каша и стакан молока. Славно угостила Анна Петровна. Шагаю по улице, наслаждаюсь сытостью и мартовским солнышком. Только теперь подумал о том, что совершил преступление. С Анны Петровны будет снят налог, а государство не получит четыреста рублей, так нужные для армии, для заводов. Велики ли эти деньги? Хватит ли их для изготовления одного ящика патронов? Навряд ли. Для государства убыток не велик. Зато я сытый. С крыш — бурная капель. На дороге лужицы. Валенки намокли. Свернул к деревенскому сапожнику Копытову. Неделю назад заказал пошить сапоги.
— Ну, как? Готовы?
— Готовы. Примеряй.
     Скинул валенки, подвернул лоскутки портянок, натянул сапоги, притопнул.
— Сколько?
— Триста рублей.
— У меня только сто пятьдесят, зарплата за февраль. Остальные — когда получу за март.
— Добро, подождём.
     Через несколько дней ко мне обратилась ещё одна пожилая женщина, по имени Мария Степановна, с просьбой исправить год рождения. Я ответил:
— Не могу. Это преступление.
     Но проклятый, ненасытный желудок невольно забурлил. Дескать, не отказывайся, возьми ручку и... Я сдался. Нанёс государству урон ещё на четыреста рублей. Мария Степановна угостила окрошкой. Кислый квас, репчатый лук, картошка. Я произнёс:
— В окрошку надо положить яйцо.
     Хозяйка ответила:
— Куры не несутся.
— Сметанкой бы сдобрить.
— Молоко государству сдаю.
     Ладно, сойдёт и так. Употребил до последней ложки, подобрал крошки. Спрашиваю:
— Ещё что подадите?
     Хозяйка удивилась:
— Как? Слопал целую кастрюлю окрошки и не насытился? Больше ничего нет.
— Марья Степановна, вы в Бога веруете?
— А как же.
— Зачем грешите перед Всевышним? Говорите неправду. У вас в печи стоит яичница.
     Сказал наобум и угадал. Хозяйка выпалила:
— Ишь ты, какой глазастый. Видишь сквозь глинобитные печи. Притворяешься слепеньким, чтобы на фронт не угодить.
— Поменьше болтай. Поставь яичницу да хлеба отрежь ломоть потолще.
     В ту ночь мне приснился районный прокурор. Стоит возле моего секретарского стола, тычет пальцем в похозяйственную книгу и строго говорит: «Сукин сын, как посмел пачкать государственный документ?»
     Днём, несмотря на грозное предупреждение, отправился обедать к Марье Степановне. И ещё один раз. Затем «на хождения в народ» пошла полоса невезения. Опаздывал или «ем, да свои, а ты рядом постой». На беду месяц оказался с приставкой. Первого апреля, обессиленный, с трудом поднялся на крыльцо магазина. Несколько килограммов овсяной муки показались пудами тяжёлого груза. Неделю пировал, неделю постничал. Наступила Пасха. Я, атеист, по-своему приветствовал праздничек — поранку, у калитки заранее намеченного дома. Вхожу бодро. Приветствую:
— Христос воскрес!
     Хозяева отвечают:
— Воистину воскрес!
     Приглашают разговеться. К тому я и стремился. Степенно присаживаюсь. Семья шумно завтракает. Сначала яйцо, окрашенное в луковой шелухе, затем заполняю желудок тушёной картошкой, холодцом и блинами. Разговелся на славу. Встаю.
— Перекрестись.
     Гм… Но ради такого завтрака... Поднимаю голову. Под самым потолком божница, на ней иконы. Лика не могу разглядеть. Осеняюсь крестным знамением. Куда денешься? В тот день ещё дважды произносил: «Христос воскрес». Обед и ужин были такими же обильными. Сытный день, благодатный. Всегда бы так. Пришёл, наелся и ушёл, поглаживая брюхо. Хе, чего захотел.
     На следующий день меня встретили на крыльце.
     Трудные, голодные были последние две недели. Иногда сутками не удавалось перекусить. Однажды счетовод Надя положила передо мной калач. Слава Богу или чёрту — дожил до подаяния. Хождения по жителям представились как попрошайничество милостыни. Позор. Но что делать, если государство кормит своих служащих овсяной мукой? Подаяния, милостыня — не всё ли равно, лишь бы была еда. А об этом я думал больше, чем о секретарских обязанностях. Как-то в одной папке обнаружил штатное расписание сельсовета. Кроме председателя и секретаря, числились там два учителя, уборщица и заведующий избой-читальней. Все были налицо, за исключением избача. А что, если…
     Голодный желудок заставляет шевелить мозгами. Я составлял списки на хлебные карточки и получал их в райторготделе. На май составил с хитринкой. Внизу, перед подписью председателя, оставил свободную строчку. Пичугин не обратил на это внимание, расписался, приложил печать. Оставшись один, я в свободную строчку вписал: «Избач Полюшкевич». В торготделе прошло без сучка и задоринки. У меня на руках лишняя карточка. Утром первого мая ринулся к магазину. Навстречу, в сопровождении учителей, маршируют школьники. У каждого в руке красный флажок. Празднуют день пролетарской солидарности. Мне не до того. Мысли об овсяной муке, о лепёшках. Наемся досыта, ведь получу двойной паёк. Но меня ожидало разочарование. На дверях магазина замок. Закрыт на праздничные дни. Значит, секретарю сельсовета предстоят двое голодных суток. Тут подумал: как предъявлю вторую карточку? Продавщица спросит: откуда она у меня? Что отвечу? Задержит карточку, сообщит Пичугину. От этой мысли бросило в жар. Как быть — разорвать, выбросить? Голодный желудок как бы подсказал: «Ступай в Балахту». А что? Карточка законная, с печатью торготдела. Предъявлю в хлебном магазине. До райцентра десять километров. Для молодых это не расстояние. Через пару часов был уже в Балахте. Вошёл в магазин. Отдышался после долгой ходьбы, огляделся. Небольшая очередь. Встал крайним. Спокойно. Откуда знать продавщице, где я работаю. Навряд ли спросит об этом. Подавая карточку, попросил:
— Мне на четыре дня вперёд.
     В руке продавщицы мелькнули ножницы, отрезала четыре талончика, взвесила хлеб:
— С вас рубль двадцать.
     Хлеб продавался по довоенным ценам. Я расплатился за килограмм двести граммов. Не торопясь, покинул магазин. На улице готов был бежать. Когда оказался за селом, свернул с дороги, присел в молоденькую травку. Перочинным ножиком разрезал хлеб на четыре доли. Три упрятал в холщовую сумку. Одну тут же съел. Дневную пайку избача. Конечно, чувство голода не улеглось. Но всё-таки взбодрился. Чтобы сумка не смущала, не мозолила глаза, приспособил её за плечами. Отвлекайся, смотри по сторонам, слушай пение птиц.
     Вечером употребил ещё кусок. Остальные оставил на завтра. Два дня ел настоящий пшеничный хлеб. Затем овсяные лепёшки. И вот я снова шагаю в Балахту. Кладу в сумку килограмм двести граммов ещё горячего запашистого хлеба. Возвращаюсь в Тумну. В стороне от дороги гудят трактора. Началась посевная. Однажды от безделья взял газету и отправился в поле, туда, где работала тракторная бригада. Чумазые, запылённые механизаторы собирались обедать. Повариха разливала похлёбку. Я развернул газету и прочитал сообщение Совинформбюро, передовую статью: «Выше темпы на посевной». Прочитал с пафосом, торжественно. Словно от своего имени призывал тружеников колхозных полей к ударной работе. Трактористы, сеяльщики, плугари выслушали в тишине, со вниманием. Передо мною появилась глиняная чашка, наполненная похлёбкой, и горочка хлеба. Повариха произнесла:
— Покушай. Спасибо тебе за новости. Живём тут, как медведи в тайге. Приходи ещё с газетой.
     Возвращался в деревню с песней: «Легко на сердце от песни весёлой…» А что? Наш вождь товарищ Сталин сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселей».
      Теперь почти ежедневно приходил в бригаду. Проводил политинформацию. В вагончике пришпилил лозунги, написанные чернилами на газетах. Сфабриковал что-то вроде стенгазеты. Отметил передовиков, покритиковал нерадивых. Как-то счетовод Надя вручила распоряжение на склад:
— Получи три килограмма муки. Сургутский распорядился. Поощрение за твою агитационную деятельность.
      Май оказался сытным месяцем. Еды хватало, но подумывал о том, чтобы на июнь получить карточку за мнимого избача. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Пичугин сказал:
— С первого июня принимаем избача.
     Дрогнуло моё сердце. Желудок свернулся в комочек. И было отчего. Закончилась посевная, повариха перевернула котёл вверх дном. Июнь выдался самым голодным месяцем. Быстро кончались овсяные лепёшки. Съедены три ведра картошки, купленные на скромную зарплату. Снова хождения в народ. Выбирал те подворья, где были большие огороды, побольше скотины. Напрасно. Хозяева стали негостеприимны. Удалялся не солоно хлебавши. Не обижался. Однажды моя хозяйка вошла в избу с охапкой крапивы. Я удивился:
— Зачем?
— Покрошу в похлёбку.
     Мне перепала тарелка такой похлёбки. Варево есть можно, коль…
     Как-то утром в контору заявился кузнец. Швырнул к ногам председателя колхоза тяжёлый молот:
— Помахай сам этой штукой на голодное брюхо.
     Накануне вечером меня занесло в дом кузнеца. Угадал под ужин. За столом подвинулись, пригласили:
— Не взыщи, чем богаты.
     На столе только картошка в мундирах да простокваша. Соль на клочке бумажки. Что же председатель? Да ничего. Сусеки колхозных амбаров пусты. Мышам нечем поживиться.
     Работа не ладилась. Я пытался оформить с черновика протокол заседания сельских депутатов. На бумагу ложились корявые, бессмысленные предложения. Кружилась голова. Про желудок нечего говорить. Отложил ручку, убрал в шкаф бумаги. Вышел на свежий ветерок. Бесцельно побрёл по улице. Навстречу — приёмщица молока с колхозной фермы и от населения по обязательным поставкам. Молодая солдатская вдова. Баба — кровь с молоком. Говорит:
— Лёнечка, заглянул бы ко мне. Творожком угощу.
     Конечно, в тот же день заглянул на сливоотделение. Молоканщица чмокнула меня в щёку, наложила тарелку творога. Полила сливками. Я ем, она сидит напротив, ласково улыбается. Опустошил тарелку, встал:
— Спасибо за угощение.
— Спасибом не отделаешься.
     Достаю из кармана последнюю десятку, протягиваю. Молоканщица фыркнула:
— На хрена мне твои деньги. Ступай прочь, коль не дозрел.
     Чего она? Встретила поцелуем, провожает бранью.
      На следующий день Надя спросила:
— Ну что, творожок вкусный?
     Я поднял от бумаг голову. Откуда прознала?
— В деревне нет тайности. Ты знаешь, зачем тебя угощала молоканщица?
— Откуда мне знать?
— Эх, ты, тюха-матюха, потерял источник пропитания. Ты, наверное, ни с кем не целовался?
     В своей непогрешимости я признаться не мог. Поспешно удалился. Нарвал охапку крапивы. Анастасия Романовна рыдала, упав грудью на стол. Крапива шмякнулась на пол. На столе лежали конверт и извещение из воинской части: «Ваш муж… смертью храбрых… Похоронен…» На лавке, прижавшись, сидели Зинуля и Гришуля. С тревожным удивлением смотрели на мать. Им пока неведома трагедия, обрушившаяся на семью. Прибежала сестра хозяйки, сквозь слёзы посыпала утешения:
— Настя, не убивайся шибко. Не одна ты такая. На деревне получили больше дюжины похоронок.
     К чему утешения? Нет таких слов, чтобы уменьшить, загладить горе. Пришла беда — отворяй ворота. Не отворишь — через изгородь перескочит. Я вышел на крыльцо, присел на ступеньку, закурил. Торопливо прошла соседка. Из избы доносились причитания трёх женщин. Не выдержал, покинул подворье.
     Я в райцентре. Не помню, по каким делам. Прохожу мимо типографии. Здесь работает печатником приятель Ванюшка Безруков. Как не зайти? Ванюшка на «Американке» печатал хлебные карточки. Была такая примитивная машина. Побазарили о пустяках. Дружок отлучился в другую комнату. Я протянул руку. Из двух стопок взял несколько листков. Спрятал в карман. Сделал это как-то автоматически. Потом, вернувшись в деревню, сидел в сельсовете, рассматривал хлебные карточки. Три пятисотграммовые, рабочие. Остальные — трёхсотки. Гм. Вынул из шкафа и положил перед собой изрядно потрёпанную похозяйственную книгу. Она прошнурована, на последней странице наложен сургуч. И пришлёпнута печать. Слегка намазал чернилами, наложил на сургуч чистый листок бумаги. Не поверил сразу своим подслеповатым глазам. На листке отчётливо изобразилась гербовая печать райисполкома. Точно такая, как на карточках, полученных в торготделе. Приложил к сургучу трёхсотку. Результат тот же самый. Отшлёпал остальные карточки. С тоской подумал о том, что до первого июля ещё целая неделя.
     Ночь на первое июля прошла тревожно. Часто просыпался. Наконец услышал, как звякнуло ведёрко. Хозяйка пошла доить корову. Поднялся, побрякал рукомойником. Через несколько минут был уже за околицей. Взошло раннее летнее солнце. Радоваться бы молодому человеку наступающему дню. Вон как яркие лучи набросились на зелень травы придорожных кустов. Птицы открывают оглушительный концерт. Комаришки пищат возле уха. Что, кровушки испить захотели? Да осталась ли она у меня? Вторые сутки без еды. Километра три отшагал хлёстко, почти бегом. Выдохся. Почувствовал, что силы покидают тело. Ноги передвигаются медленнее. Сердце бьётся учащённо. Присел на траву, передохнул. Пока дотопал до Балахты, приземлялся у дороги ещё несколько раз. У хлебного магазина толпится народ. Занял очередь. Хлеб ещё не привезли. Пекарня где-то на окраине села. Слышу разговоры о последних событиях на фронте:
— По радио передавали: наши войска перешли в наступление.
— Я тоже слушала. Освободили сколько-то городов и много населённых пунктов.
      Рядом два фронтовика. Один на протезе, у другого пустой рукав. Безрукий произносит:
— Сломали хребет фашисту. Теперь наши пойдут на запад.
     Тот, что на протезе, продолжил:
— Это не сорок первый, когда мы…
     Кто-то закричал:
— Хлебовозка едет!
     Народ устремился в магазин. Началась разгрузка. Помещение наполнилось дурманящим запахом хлеба. Закружилась голова. Прижался к стене. В кармане две карточки. Какую подать — пятисотку или трёхсотку? В мае прошло удачно. Но тогда была настоящая карточка, выданная торготделом, с подлинной печатью. А теперь поддельная. А вдруг?.. Впереди меня стоит милиционер. Заберёт и посадит в кутузку. Гм. Ну и пусть! Там каждый день будет баланда и кусок хлеба. Загремели весы, очередь задвигалась. Милиционер получил свой хлеб и отошёл от прилавка. Я подал сразу обе карточки. Была не была.
— Мне за три дня.
     Продавщица взяла карточки. Решающие секунды. Пан или пропал? Позади загалдело бабьё. Продавщица прикрикнула:
— Успокойтесь! Не мешайте работать!
     Ножницы чиркнули, и талончики упали в коробку. На весах почти целая буханка. Рассчитался — и вон из магазина. Опомнился за околицей райцентра. Грохнулся в траву, отдышался. Вынул из сумки буханку, подкинул на ладонях. Два килограмма четыреста граммов. Богатство. Разделил на шесть частей, по две на день. В одну тут же впился зубами. Ел жадно, торопливо. Словно кто-то стоит за плечами, готовый вырвать кусок из моих рук. Не успел. Кусок уже в брюхе. Но окаянный голод не утолил. Не утерпел, отрезал кусок от вечерней доли. Употребил не спеша, с наслаждением. Сумку откинул в сторону. Не соблазняй. Закурил. Разлёгся на спине. По небу проносились редкие облака. Проносились, радостно чирикая, воробьи. Каркнула ворона. Желудок успокоился. Вдруг подумал о том, чей хлеб съел. Ведь эту буханку должен был получить тот, у кого законная карточка. Значит… Значит, вы, секретарь сельсовета, изволили скушать чужой хлеб. Кого-то оставил голодным на три дня. Я вскочил, схватил сумку. Вернуться в магазин? Отдать хлеб? Гм, легко принимать такое решение, когда набито брюхо. Подобные мысли не приходили, когда стоял в очереди, а в животе играл оркестр. Не то струнный, не то духовой. Закинул сумку за плечо и зашагал по дороге. Не в Балахту, а в Тумну. Торопился, словно боялся, что догонят и отберут добычу. Остановился, не доходя до деревни километра два. Передо мною колхозное картофельное поле. Десяток женщин работают тяпками. Среди них моя хозяйка. Малость оклемалась, старается быть на народе. Она что-то крикнула. Не разобрал, зашагал дальше. В тот же день отоварился овсяной мукой.
     Вечером хозяйка испекла лепёшки. Я уже успел употребить надрезанную пайку, потому половину лепёшки отдал Зинуле и Гришуле. Она для них показалась слаще медового пряника.
     Вышел на крыльцо, присел. Задымил самосадом. Солнце закатилось. Опускались сумерки. Зрение слабело. Скоро наступит полная слепота. Затренькала балалайка, послышался девичий смех. Дрогнуло сердечко семнадцатилетнего юноши. Вспомнились слова молоканщицы: «Не дозрел». Гм. Как же не дозрел, если мечтаю о самой красивой девчонке в деревне? О Райке Ковалёвой. Она на меня — полный ноль. Зато с парнем на протезе, с фронтовиком… Значит, мой физический недостаток самый пакостный, отвратительный. Не зря девчонки шарахаются от меня, как от чертёнка. Вокруг непроглядная тьма. Потянуло прохладой. В клубе вечеринка в разгаре. Райка…
     Через три дня я снова в Балахте. В магазин не спешу. Предчувствие опасности? Совесть заговорила? В желудке по кишкам заиграли трубы и баритоны, гитары и прочие инструменты. Предчувствие тревоги исчезло. Совесть, как мышка, ускользнула в норку. Вошёл в магазин. В числе последних получил свои два килограмма четыреста граммов. На полке осталось ещё несколько буханок. Как это понимать? Очередь исчезла, а хлеб остался. Значит… Чего гадать? Следует быстрее исчезнуть за околицу, в зелёную траву.
     Поспела полевая клубника. Зинуля и Гришуля приволокли полное ведёрко красных душистых ягод. Клубника заменила крапиву. Анастасия Романовна положила ягоды в чашку, залила молоком.
— Ешьте, кормильцы.
     Ребята замолотили ложками. Хозяйка наполнила ягодами и молоком вторую чашку:
— Присаживайся, Ливонид.
      От такого угощения не откажешься. Я достал лепёшку, отломил кусочек для себя, большую часть протянул ребятам. Хозяйка попыталась отодвинуть, но опоздала.
— Ишь ты, успели ухватить. Ты, Ливонид, отдаёшь детям последнее. Чем сам сыт? Неужто только святым духом?
     Гм. Святым духом. Если бы знала эта колхозница, что бы сказала? Сокрушённо покачала головой? Строго осудила? Может, просто промолчала бы, поджав губы? Скорее всего, осудила бы: «Как мог? Как лезет в горло украденный хлеб?» Ничего, лезет, не подавился. Два раза в день съедал по куску неизвестно чьего хлеба. Конечно, втихаря, когда в сельсовете никого не было. Извлекал из шкафа сумку и…
     Каждый день «кормильцы» убегали на лесные поляны. Возвращались с полным ведром ягод. В награду получали по куску лепёшки. Я взамен получал чашку клубники с молоком. Однажды ребята принесли из берёзовой рощи корзину с груздями. Толика досталась и мне. Хороша клубника с молоком, но жареные грибы лучше, сытнее. Спасибо вам, «кормильцы».
     Лето в разгаре. На сенокосных угодьях звенят косы. Поднимаются стога. Погромыхивают грозы. Газеты сообщают о победах Красной Армии. Взяты Орёл и Белгород. В Москве произведён победный артиллерийский салют. А по дороге в Балахту и обратно в Тумну периодически шастает секретарь сельсовета. В райцентр — с пустой сумкой, в деревню — с двухкилограммовой поклажей. Долгий, бесконечный был голодный июнь. Быстротечны дни и недели относительно благополучного июля. Вот и последний день месяца. Съедена последняя пайка. Что дальше? Знамо, овсяные лепёшки. Читатель удивляется, что повествую только о еде. Посмотрел бы, о чём заговорили, окажись на моём месте в далёкое лето сорок третьего года. О канцелярских делах почти забыл. Да пошли они… В типографию не заходил — велик был соблазн. Удержался. Моя бабушка говаривала: «Сколько кувшин ни ходит по воду, но всё равно разобьётся». Чувство безопасности, инстинкт самосохранения.
     Как ни старался ограничить аппетит, лепёшек хватило на считанные дни. У меня в кармане очередная получка. Сто пятьдесят рублей. Не пропадём. Попросил у хозяйки мешок. Обошёл полдеревни. Принёс только одно ведро картошки. Жители разводили руками:
— Старая кончилась, молодая в огороде подрастает.
     Надолго ли собаке блин? Так и вечно голодному секретарю сельсовета — ведро старой пожухлой картошки.
     Заснули на лежанке печи «кормильцы». Поворочалась на скрипучей кровати хозяйка и притихла. Может, не спит, думает о погибшем муже. Не сплю и я. Вышел из избы, присел на крылечке. Ночь над деревней. Сижу, думу думаю, замышляю очередное преступление. Кончились посиделки в клубе. Зазвенела балалайка. Звонкий голос Райки Ковалёвой:

Я надену платье белое…

Девчата дружно подхватили:

Буду в нём красавица.

     Послышалось хлопанье калиток, смолкла балалайка. Где-то тявкнула собачонка. Наступила тишина. Деревенская, полуночная. Я встал, взял припасённый мешок, вышел за ворота. Направился к околице. Миновал последнюю избу. Натренированные ноги безошибочно определяли дорогу. С колеи не собьёшься, справа и слева густая трава. Я бы мог свободно дошагать до Балахты. Этого не требовалось. Вот рытвинка. Остановился. Слева, на лёгком ветру, шелестит берёзовая рощица. Птицы притихли по гнёздам. Довольно любоваться прелестями ночной природы. Сворачиваю направо. Вот оно, картофельное поле. Не моё, колхозное. Я припёрся сюда с мешком, припёрся вором, грабителем. По какому праву? Разберёмся потом, а пока… Продвинулся в глубину поля, присел. Пошарил вокруг, вырвал первый кустик. На ощупь набрал клубни. Уложил в мешок. Затем второй кустик, третий. Вырывал торопливо, наполнял мешок с какой-то лихорадочной жадностью. В поисках очередного кустика зашарил по земле. Вместо картофельной плети наткнулся на сапоги. Замер. Попался, как курица в чугунок. Увлёкся, забыл об осторожности. Не услышал, как кто-то приблизился.
— Кх… Что-то давненько не приходил за табачком…
     Дед Аким. В ответ промямлил:
— Деньжат не было.
— Подставляй ладони.
     Подставил. Из кисета посыпался табак.
— Продолжай. Я ничего не видел.
     Семь смертей не бывает. Была не была! Рванул картофельную плеть.
— Кхе. Выбирай покрупнее.
     Дед Аким помог мне взвалить мешок на плечи, вывел на дорогу. Сейчас прямо с поличным доставит в сельсовет. Лучше бы земля разверзлась под ногами…
— Кхе. Ступай с Богом.
     Старик исчез так же неслышно, как и появился. Что он тут делает? Сторожит? Хорош охранник колхозного добра, если «ступай с Богом». А может, и не было никакого деда. Привиделось, примаячилось? Но в кармане горсть табака… Значит… А мешок тяжёл. Ведра четыре нахапал. Спина сгибается, ноги покачиваются. На востоке появилась полоска рассвета. Надо спешить. Предвкушая перед собой чугунок горячей картошки, вошёл в деревню. Горланили петухи. А вдруг какая старушка, мучаясь бессонницей, сидит у окна? А кто это сгорбился под тяжестью мешка? Никак секретарь сельсовета. А может, парочка засиделась на лавочке? Пускай. Откуда им знать, что у меня в мешке.
     Утром действительно на столе стоял чугунок. Ох, и вкусна горячая полевая картошечка! Анастасия Романовна проговорила:
— Мешок убрала в кладовку, подальше от посторонних глаз.
     Догадалась. Но в голосе нет осуждения. Как и одобрения.
     Итак, я совершил очередное преступление. За него и за предыдущие, по суровым законам военного времени, быть бы мне на Колыме. Я неплохо разбирался в географической карте, представлял, где находится этот край. Не хотелось оказаться в далёких, холодных местах. Шибко не хотелось. Судьба оказалась благосклонна. Всевышний избавил от возмездия. Точнее, военкомат. Получил повестку, в которой предписывалось мне явиться на военный завод. Если не пригоден для фронта, то будешь ковать оружие. Долой канцелярщину! Да здравствует военный завод! Спокоен и точен приказ военкома: явиться такого-то числа, к такому-то часу.
     Ранним августовским утром я вышел из ворот. За плечами сумка. В ней полведра варёной картошки. У крайней избы меня остановили. Счетовод Надя положила в сумку два калача. Райка Ковалёва обхватила меня за шею, поцеловала в губы и прошептала:
— Возвращайся. Я буду тебя ждать.
     Невероятно. Жаркий поцелуй пылал на губах до самого райцентра. Сказанные девушкой слова волновали молодую кровь.
     И через сутки, в вагоне поезда, я чувствовал поцелуй и слышал горячий шёпот: «Возвращайся, буду ждать…»
     Конечно же, я вернусь, вернусь.