Юрий СЕМЁНОВ

Сызрань

     Родился в 1929 году. С 1943 года остался без родителей: отец погиб на фронте, мать репрессирована. Семь классов окончил в Гулькевичах Краснодарского края, десять — в Краснодарской спецшколе ВВС. По окончании Серпуховского военного училища и Ленинградского военного института физкультуры и спорта служил в авиационных частях — в Белой Церкви, Энгельсе, на Кольском полуострове. Стихи и рассказы публиковались в газетах «Красная звезда», «За Родину» (ПриВО), «На страже Родины» (ЛенВО), «На страже Заполярья» (Северный флот). В 1970 году уволен в запас. Жил в Таганроге, где был общественным корреспондентом «Таганрогской правды». С 1977 года живёт в Сызрани.

КОРВЕНТ

     Небо в тот день было необыкновенно ясное, и двор полон солнца. На столе посреди двора жмурился мордастый кот Васька. Его и согнала оттуда Мария Николаевна, поставив на его место ящик с рассадой ранних помидоров. Кот, спрыгнув на траву, потянулся, зевнул: дескать, что на тебя обижаться, неразумную,— и ткнулся ухом в штаны её мужа, который невдалеке сидел на колясочке. Пришёл Андрей Иванович с войны без обеих ног, вот сын Серёга и смастерил ему этот транспорт и деревяшки для рук, чтобы от земли отталкиваться, а вскоре и сам ушёл на войну: «На смену бате фрица добивать». Ничего не успела она сказать недавнему фронтовику, как в калитку влетела соседка Нюра, молодая, а уже вдовая солдатка, и с порога прокричала:
— Николавна! Немец капитулировал!
     Не отрывая рук от ящика, Мария Николаевна смотрела на молодуху с подозрением: чего это она — не беда ль какая снова, упаси Бог? Но в соседкином лице, с седоватой прядкой надо лбом, вместо навечно въевшейся печали сейчас не радость ли, как свет солнечный? Вот и разжалось сердце, а то было скукожилось от неизвестной вести. Откуда им, вестям хорошим-то? Разве только по радио?
— Что случилось-то, Нюра, с немцем? Капитури… Или как ты сказала?
— Ты что, мать? — подал голос Андрей Иванович.— Сдался фриц! Сдался!
     Взглянув на мужа, она удивлённо заподозрила: уж не подпрыгнул ли безногий на своей коляске? Нет. Как сидел, так и сидит, кулаки вот к небу поднял.
— Это как — сдался? — всё не могла она разобраться в сказанном. Всю войну тайно как-то верилось, что когда-нибудь кончится проклятая, но чтобы вот так — соседка прибежала и выложила — нате!.. — Кто сказал-то?
— Та Левитан же! Из тарелки!
     Не у всех в селе радио висело на стенке, а у Нюры было: муж её, Иван Иваныч,— бухгалтер колхоза. «Тилигенция» — как без радио?
— Так просто и сказал? Слово какое-то нерусское…
— Ну, мать… Международное слово. Сдался и оружие сложил! Вот.
— Значит, теперь ни стрелять, ни бомбить не будет?
— Да что ты, Николавна,— всё, капут! Счастье-то какое вам с Иванычем — Серёга наш теперь вернётся!
     Тёплая волна плеснула в груди Марии Николаевны, и тут она увидела, что в калитке стоит Нинка-почтальон, школьница на добровольной работе. Она как-то скучно сказала, что председатель собирает сельчан на митинг по случаю победы над Германией. На площади перед сельсоветом. В селе было два председателя — председатель колхоза и председатель сельсовета. Кто из них главнее, никто точно определить не мог, но все знали,— уж точно! — что всем на селе руководит секретарь парткома — Никита Фомич, герой гражданской войны и разгрома японцев на озере Хасан. Орден Ленина на груди.
     Именно он и стоял сейчас в кузове колхозного грузовика, которого не мобилизовали на войну по причине отсутствия мотора. Борта обвешаны старыми лозунгами из красного ситца наизнанку, а из-за спины Фомича строго вглядывались в толпу оба председателя. Секретарь чем-то напоминал висящую в парткоме картину «Ленин на трибуне».
— …доказали всему миру, понимаешь, что Советский Союз — не колосс на глиняных ногах, а это… Во главе с вождём мирового пролетариата товарищем Сталиным! Понимаешь…
     Фомич хотя и с одним лёгким, и хрипел, как простуженный, но говорил громко. И всё же не все его слова доходили до сознания Марии Николаевны. Она почему-то упорно смотрела на его орден Ленина и всё ждала, когда он объявит конец войны. Или капитури... это ещё не конец? Она оглянулась на Нюру, но переспрашивать не стала. Над другим её плечом навис «дядя Стёпа», Степан Авдеев. Тоже фронтовик, с медалью. Приковылял на деревянной ноге. А вот Иваныч… «Куда мне на коляске-то? Затопчут…» Как-то стеснялась она спросить одноногого про войну.
     А Фомич всё хрипел:
— …Рабоче-Крестьянская Красная Армия ещё в гражданскую разгромила, понимаешь, всю европейскую военную машину! — он приложил кулак то ли к сердцу, то ли к ордену и продолжал: — И теперь гитлеровский фашизм поднял на нашу Советскую Родину… Кость у него в горле, понимаешь, наша Родина, строящая коммунизм… Опять всю Европу! А Красная Армия, выпестованная товарищем Сталиным и под его гениальным руководством, камня на камне не оставила, понимаешь…
     Он ещё что-то выкрикивал насчёт интернационального долга и коммунизма во всём мире, но Мария Николаевна, занятая ожиданием, когда же Фомич объявит конец войны, все остальные слова пропускала мимо ушей. Вот «Спасибо товарищу Сталину!» и «Ура Победе!» она услышала и тоже закричала, как все: партия велит кричать — кричи. Поняв, что Фомич после «ураканья» ничего больше не скажет, она всё же толкнула «дядю Стёпу». Тот глянул сверху:
— Ты чо?
— Фомич-то насчёт конца войны так ничего и не сказал…
— Ты чо, не поняла? Её сам Левитан объявил. Капитуляция — и всё тут.
— Так я про детей — уже вернутся, что ли?
— Вернутся, Николавна, вернутся. Свадьбы играть будем! Ты вон туда слушай,— кивнул он на грузовик.
     Там, за красными лозунгами, вперёд вышел председатель колхоза, статный ещё мужик в военном кителе и тоже награждённый — планки разноцветные на груди, и как бы оттёр плечом Фомича. Недавно вернулся он в село, а то всё Фомич — и за себя, и за него. Голос у него — как у Левитана.
— Мы в тылу тоже не сложа руки сидели,— загудел он на всю площадь, не особо напрягая голос.— Всё для фронта, всё для победы! И хлеб, и мясо, и…
     Фомич потянулся к нему лицом, но председатель снова его оттёр. И правильно: правду говорит. Как раз тем плакатом обтянули грузовик, где «Всё для фронта…», только теперь наизнанку. Что ли, фронта уже нету? А то всю войну хлеб возами в заготзерно возили. Да не жаль — свои мужики в окопах… А на трудодень — горсть пшеницы. А деньги — что в город на базар отвезёшь от коровы да с огорода.
— Без тыла никакая армия воевать не может,— то ли партийному секретарю прогудел председатель, то ли народу.— Так вот, я про другое. Миллионы молодых жизней положил советский народ за эту победу. Я предлагаю почтить память павших минутой молчания. Молчим, друзья…
     Мария Николаевна тоже молчала, по совести, не по велению. На площади было так тихо, что слыхать, как лениво тявкала где-то собака. В тишине вдруг вспомнилось, что сказал Степан Авдеев — про свадьбы. Дай-то Бог, дай-то Бог... Она щепотью пальцев ткнула себя в лоб, мгновение-другое подумала и закончила креститься. Оглянулась по сторонам: где-то ж тут должна быть и Шура, сваха будущая, с дочкой. То ли вдова, то ли нет: муж-то без вести, вот и растит одна троих. Та, расталкивая встречных, сквозь толпу пробиралась к Марии Николаевне. Радость тлела, тлела угольком в груди материнской, а теперь вот, когда обнялись, всю душу заполнила — тепло и бережно.
— Чего одна? А Леночка?
— Та я не сюда, я ж к тебе бежала, а смотрю — всех на митинг гонют, значит, и ты тут,— держа руку возле горла, затараторила Шура,— с внуком поздравить!
— Как — уже?
— Ночью. Сёдни. Вылитый Серёга! Ей-бо, Маруся, вылитый он!
     То радостное тепло в сердце, которое только что душу заполнило, вдруг стало оседать. Точно как в керосиновой лампе огонёк укрутили бы. «Невенчанные… Нагуляли… Не под нашей ли с Андреем берёзой?» — подумала так Мария Николаевна, и сердце её... улыбнулось, что ли? Поглядела она искоса на Шуру, как проказница-девчонка: не заметил ли кто? А та продолжала строчить:
— Намедни Лена от него треугольничек получила. Половину цензура вымарала, а так — жди, мол, и фату свадебную готовь — недолго осталось.
— Слава те, Господи! Дождались. А нам письма пока нету… Да! Почтарка пришла, когда мы с Нюрой на митинг собрались…
— Так это ей Фомич поручил людей собирать: она ж по всему селу бегает… Да что это мы? Бог с ним, с митингом, Андрей Иваныча надо поздравить!
     Домой шли втроём. Позади оркестр играл: «Если завтра война».
— Чего это они играют? — остановилась Нюра.— Опять войну накличут…
— Так ничего другого не знают. Шантрапа школьная дует в дудки,— оглянулась Шура.— А этот, как его? Ну, что руками перед ними машет, так он ведь ещё в Первую мировую отвоевался: немец же и отравил его газом.
— Господи, ну что они за народ такой,— вздохнула Нюра.— Чего неймётся?
     Возле калитки она свернула к себе, а Мария Николаевна с Шурой шагнули во двор. Андрей Иванович сидел всё на том же месте. В руке держал листок бумаги и хмуро его разглядывал.
— Ну, вот и вам весточка! — обрадовано сказала Шура.— Чего пишет-то наш жених?
     Мария Николаевна увидела, что рядом с коляской, в траве, лежит другой лоскут бумаги, и сердце её… будто вот на миг спичку горящую к нему поднесли. Она подняла бумагу, подержала перед глазами, прижала её к груди и медленно, нащупывая рукой землю, опустилась на траву рядом с мужем.
— Корвент…
     Солдатские письма треугольничками, на крылышки похожими, с фронта прилетают. Упаси Бог матерей солдатских от казённых конвертов!
     Андрей Иванович будто ото сна очнулся. Обнял жену, притянул к себе и стал волосы её гладить, и произнёс имя её, как в молодости ранней, под берёзой, свидетельницей их дурманных свиданок:
— Ничо, Машенька, ничо… На меня тоже ведь корвент приходил, а я живой пришёл. Ничо, ничо, даст Бог, и Серёженька наш…
     Гладил он её волосы, а ей на всю жизнь запомнилось, как его ласковая рука мелко-мелко дрожала.