Станислав ФЕНЬКОВ

ЛЕСТНИЦА МЕЧТЫ

     Помнится, в классе этак в девятом (еще по старой системе) проходили мы по литературе «Преступление и наказание» Достоевского. Естественно, само произведение нужно было к определенному сроку прочитать. Чем я и занялся. Страницы до двенадцатой — честно пытался впитывать и понимать прочитанное. После двенадцатой — ничего не помню. Скорее всего, ничего и не было. Уснул!
     Проснувшись, попытался продвинуться дальше. На этот раз уснул почти сразу: на тринадцатой. С тех пор Достоевского я в руки не брал, хоть и считается в определенных, весьма соприкасающихся со мной, кругах, что один из показателей твоей «настоящести» — это Достоевский на первом месте в списке любимых писателей. Возможно, если бы не тот давний случай, отворотивший меня, желторотого, от сложных, взрослых вещей, так бы оно и вышло, займись я Достоевским десятью годами позже, но я полностью разделяю народную мудрость: что ни делается — всё к лучшему. И уснул я тогда не от сложности повествования и даже не от описываемого мрака, а от языка, его звучания и окраски. Уж больно не моим, даже чуждым моей природе, он показался. И это я помню доподлинно, словно только что пробудился от того внезапно накатившего забытья.
     Но самое любопытное в этой истории другое. Всего лишь присутствуя на уроках литературы, на которых происходило обсуждение прочитанного, я в итоге накатал сочинение про Раскольникова страниц эдак на 30, переполнив тетрадь и посему вклеивая в нее дополнительные листы. Когда все сочинения были проверены, мое оказалось чуть ли не лучшим по теме, и его приводили в пример другим. Но другие-то ЧИТАЛИ, а я — нет!
     Вот тогда, наверно, и происходило в моей голове окончательно осознанное приятие давным-давно свершившегося факта: «Чукча — не читатель, чукча — писатель!»

     Несколькими годами позже, уже по студенчеству, когда меня в очередном витке прорвало на стихотворчество, я внезапно и молниеносно «родил» стихотворение, может быть где-то и неказистое — с точки зрения рифмоплётческого профессионализма — но до глубины настоящее и программное:

* * *
Там каждый камень знает, но молчит —
Он видел больше, чем пристало камню,
И стенами уложенный гранит
Незыблем, пока есть на свете память.

Но я пришел. И стены шепчут мне:
«Ты тот, кого мы долго, молча ждали.
Услышь нас — мы поведаем тебе
Всё, что за тыщу лет в себя впитали.»

И я рванул свою худую грудь
И распахнул ворота подсознанья;
И каждой фиброй впитывалась суть
Внезапного, неведомого знанья.

Потом ушел. И точно знал, что Там
Незыблемые стены в пыль сотрутся.
Но я теперь построю новый храм —
Чтоб через тыщу лет в него вернуться.

1993

     У меня не было ещё никакой теоретической базы, умно объясняющей, что же я хотел сказать этим стихотворением. Это было воплощённое ОТКРЫТИЕ в чистом виде, без каких-либо объяснений. Только изложение увиденного. Булгаков, Евангелие и Ницше были уже потом…
     Написал — и через какое-то время забыл о том, о чем и ради чего писал. Закрутился в рабочем и рок-н-ролльном вихре, увлекшись подрывом и разрушением основ того мира, в который зачем-то ведь пришел! Скорее всего, как раз и выполнял первую часть программы: «До основанья, а затем…» Может, конечно, в чем-то криво и по-детски, но искренне и на всю катушку, отдавая этому делу всего себя. Как, впрочем, и любому другому делу, за которое когда-либо брался и берусь. В этом для меня и кроется самая суть творчества: не важно, что ты делаешь, — важно, КАК ты это делаешь! Можно и один-единственный гвоздь умудриться забить так, что он будет красивее и действовать на порядок сильнее, чем какое-нибудь супер-пуперное высокохудожественное полотно-ни-о-чём.

     И вот совсем недавно, года два наверное назад, придя домой, увидел я, как дочери, старшая и младшая, соорудили «домик» из подручных средств типа диванных подушек, одеял и т.п., наполнили его игрушками и уютом и буквально не хотят из него вылезать.

     …И неожиданно вспомнил, как мы с сестрой, будучи детьми 10-12 лет, в деревне, в которой росли, захотели создать свой театр. Мы как-то очень легко зажгли этим хотением всех детей, с которыми играли. К соседям, как раз на дрова, завезли тонны три некондиционных досок, брёвен и бруса. И вот мы из этого самого «пиломатериала» своими руками — взрослые нам вообще не помогали — построили рядом с нашим двором целый «дом». Внутри наделали скамеек для зрителей, из огромадного куска мешковины соорудили занавес, отгородив «сцену» и «кулисы». И началось! Сестра с подругой придумывали сценарии, я, как главный умелец, решал технические вопросы, а репетировали и играли все вместе: кроме нас троих были ещё друзья, участвовавшие в нашем начинании. На реквизит шел любой подручный материал: например, для постановки анекдота про эсэсовца, в качестве немецкой каски использовалось пятилитровое ведро, а винтовку »изображал» самый что ни на есть обыкновенный веник. Зрителями были практически все дети с нашего конца деревни. И все они прекрасно понимали условность предметов и почти полного отсутствия декораций. Дети смотрели — и видели суть постановок, а не внешнее их оформление. И пусть наш театр внешне больше походил на сарай, но для нас, и для меня в частности, это был настоящий Театр, даже Храм, в котором мы жили так, как хотели — жили по-настоящему.
     Потом его облюбовала местная молодёжь для ночных посиделок с гитарами, куревом, а зачастую — пойлом, и осквернённый Храм был нещадно порублен и распилен совместными усилиями нашего и соседского дедов, а все деревяшки вернулись к законному владельцу. Во мне до сих пор, наверно, живёт тоска по этому нашему Театру. Хотя это, скорее, даже не тоска. Сам Театр живёт во мне. Тогда, в моём беззащитном детстве, была уничтожена грубая, телесная, оболочка пусть ещё неумелой, но одной из первых удачных попыток создания собственного Храма. Но сам он остался во мне навсегда. Основательно забылся умом, но я никогда не переставал чувствовать его своим сердцем. И вот стою, гляжу на «домик» моих детей и вдруг понимаю, что дело даже не в театре. Он был всего лишь доступной мне на ТОМ уровне понимания тренировкой, попыткой, воплощением по-настоящему ОГРОМНОЙ мечты о создании Мира-Храма. Этот праздник здорово удался, хоть был еще настолько уязвимым, что длился от силы пару месяцев. Но с тех пор постепенно, шаг за шагом, секунда за секундой, год за годом я строил и строю новый Храм, строю, теперь основываясь на том опыте, который получил тогда. И главное в нём гласит: никогда не возводи СВОЁ из того, что тебе не принадлежит. А ещё: Мир, прежде чем родить, нужно тщательно вЫносить. А родив, — рОстить и защищать.
     Вот этим, наверно, мы с женой сейчас и занимаемся. Лет восемь назад мы создали собственное предприятие: бюро по оказанию полиграфических услуг. За эти годы наше предприятие выросло до полностью оборудованной типографии. Теперь мы можем, как хотим и когда хотим, воплощать в тираже то, чем считаем нужным поделиться со всем окружающим миром. И наша типография давно перестала быть просто типографией. Для нас и наших постоянных посетителей это — действительно некий Храм, и объединяют нас далеко не одни лишь деловые отношения. Но и типография — это всего лишь ступенька в общей лестнице к БОЛЬШОЙ мечте…

Станислав ФЕНЬКОВ

ТЫ ПРОСТО НЕ УМЕЕШЬ ИХ ГОТОВИТЬ…

     Недавно зашел у меня с женою разговор о том, что мне мешает, как хозяину предприятия развивать его и освобождать собственные руки от работ, на которые умные люди обычно набирают штат сотрудников. Если быть до конца точным, разговор был наполовину в письменной форме, поскольку носил прикладной характер: это происходило на занятии, проводимом моею супругой. Собственно, я сам себя об этом и спросил. А спросив, соответственно, сел писать ответ. И тут меня прорвало:
     «Я боюсь людей, они все сволочи, им нельзя доверять, им наплевать на тебя, на твое дело и на всё, что для тебя свято, они кроме собственного носа ничего вокруг не видят, и если за ними не следить, обязательно нагадят или испортят всё, что создавалось таким неимоверным трудом…»
     И всё в подобном духе.
     А вечером того же дня сама жизнь дала мне на этот «крик души» очень красивый ответ.

* * *
      На ночь глядя звонят мне с вахты здания, в котором мы арендуем пристройку под производство. Говорят, что у нас сработала сигнализация. Время — примерно 22.40. На улице — крещенские морозы, градусов 40. Транспорт в это время уже почти не ходит. Вахтер говорит, что снаружи всё выглядит нормально, никто ничего вроде не взломал. Может, какая мышь пробежала, может, еще что-нибудь, например, контакт на скрутке провода, идущего на пульт, дал искру. Куда деваться — нужно ехать перезапускать прибор. Туда, возможно, удастся доехать на автобусе, а вот возвращаться придётся на такси.
     Жена провожает почти как на войну.
— Возвращайся, — говорит, — поскорей! Я буду тебя ждать!
     И рука моя невольно проверяет воображаемую шашку: на месте ли, в порядке ли…
     Доезжаю до нужной остановки, подхожу к лестнице на виадук, выходящий к дороге до моей работы. Около лестницы лежит парень без каких-либо признаков жизни. Над ним хлопочет пара, с виду совсем ещё юная: паренёк пытается его приподнять, а девушка кого-то набирает по сотовому. Вокруг собралась небольшая кучка припозднившейся молодёжи. Я уже почти протопал мимо: они же его друзья, о нем есть кому позаботиться! Но что-то заставило меня остановиться и подойти к ребятам. Наверно, сам себе признался, что они ему такие же друзья, как и я. Невооруженным глазом видно!
— Что с парнем? — спрашиваю.
— Да вот, спускался по лестнице, поскользнулся, грохнулся головой о ступеньку, — отвечает паренёк, — пьяный в дупель…
— Живой хоть, пульс щупали?
— Да вон пар изо рта идет, значит дышит!
— Под голову бы ему что-нибудь…
— А что? Ничего такого нету ни у кого.
     Покумекали мы несколько секунд и решили, что если его срочно с земли не поднять на какую-нибудь лавочку, то дуба даст быстро и стопроцентно. И как только мы решили его поднять, тут же подбежало еще человека четыре парней. Мы всем скопом достаточно бережно подняли его и положили на ближайшую скамейку. Пока несли, я сам чуть не окосел от аромата, распространяемого такой «священной» ношей.
     Достаю сотовый и говорю, что вызываю скорую, так как сотрясение у парня стопудово, даже к бабке ходить не надо. Девушка ответила, что уже вызвала, едут. Тут один за одним подошли несколько автобусов, и все последние. Ребята не решались уехать и бросить — совершенно незнакомого! — человека без присмотра. Я их заверил, что мне все равно возвращаться на такси, и скорую обязательно дождусь.
— Езжайте скорее! — говорю.
     Они попрыгали по автобусам — и разъехались. Разные люди, незнакомые друг с другом…
     И вот, пока я ждал скорую и, следя чтобы парень не свалился со скамейки, «делал над ним пассы», призывающие его вернуться обратно, он начал потихоньку приходить в себя. Сначала с большим трудом сел на задницу, продолжая, тем не менее, пускать изо рта слегка пузырящиеся слюни, потом встал и предпринял героическую попытку залезть под ближайшие колёса на проезжей части, но был своевременно остановлен мною. Я попытался ему объяснить, что до дома живым он никак не доберётся, что сейчас подъедет скорая, и, если решат сдать его в трезвяк, пусть лучше соглашается — по крайней мере, выживет. Но, судя по выражению его лица, все мои объяснения улетели в пустоту, даже не коснувшись блуждающего в мОроке сознания.
     Тут приезжает скорая. Машу ей: сюда, мол. Машина подруливает к нам. Из неё выходят врач, — зрелый, сильный мужчина лет сорока пяти, — и молодой медбрат с красивым, светлым и волевым лицом. На секунду я невольно залюбовался этими, словно сошедшими с полотен Константина Васильева, людьми. Врач обращается ко мне:
— К кому вызывали?
— Вот, к нему, — показываю на парня, — лежал как труп.
      Врач ненавязчиво берет его под руку и говорит:
— Пойдем в машину.
     И тут парень отдёргивает руку и заявляет:
— Кого?! Это не ко мне вызывали!
     Врач говорит:
— Пойдем, посмотрим твою голову!
     Парень поворачивается мордой ко мне и с какой-то лютой ненавистью чуть ли не рычит:
— Ты кому скорую вызвал?!!!
     Сперва я ответил ему, что, дескать, вызвали еще до меня. Он с еще большей злобой повторил свой вопрос:
— ТЫ-КОМУ-СКОРУЮ-ВЫЗВАЛ?!!!!!!!!!!!!!
     И тут всё во мне дико полыхнуло. Еле сдержался, чтобы не схватить его за грудки и не вытрясти последние остатки мозгов.
— Слушай, — говорю, — парень, если не нравится, что мы тебе жизнь спасли, сейчас махом на исходную верну, и подыхай себе на здоровье!
     Врач его повторно взял за локоть, и он как-то сразу без сопротивления пошел в машину под моё напутствие:
— Соглашайся на трезвяк!
     А я семимильными скачками побежал на работу. И вот ещё, что интересно: перезапустив прибор и повторно встав на пульт, я пришёл на остановку в твердой уверенности, что сейчас буду ловить такси. И тут же подходит самый что ни на есть МОЙ автобус, до самого, можно сказать, дому. А они в такое время обычно уже не ходят, проверено электроникой… В смысле, электронными часами.
     Прихожу домой и первым долгом прошу жену постирать мои перчатки.
— Такого, — говорю, — ими трогал, что теперь их в руки брать противно.
     И рассказал ей про этот случай. А она мне: помнишь, что писал на занятии? Что все — сволочи?
     И тут до меня дошло. Да, всякие люди ходят по Земле. Но на одного такого приходится минимум человек шесть нормальных, сильных, добрых, отзывчивых, для которых боль не бывает чужой.
     И когда же я перестал их замечать?

Январь 2010