Анатолий ГРЕШИЛОВ

Железногорск

     Анатолий Васильевич Грешилов родился в Белгороде. Живёт в Железногорске. Работает в проектном институте. Заслуженный архитектор России. Автор сборника стихов. Стихи и рассказы публиковались в «Новом Енисейском литераторе», антологии одного стихотворения «Поэты на берегах Енисея XVIII-XXI вв.».

ВОАНЕРГЕС

(СЫНЫ ГРОМА)

     Шаркая лычаками, дед опять выходил «до ветру» и разбудил внука. Зябко в сенном прирубе прирастающими ночами. Четырёхвершковое окошко, летом зиявшее на верхних венцах то истомой полнолуния, то рассветным торжеством, заволочено липовой тёсаной дощечкой. Что там? Поздний ли вечер, глубокая ночь? Пётр и Павел – час убавил, Илья Пророк и два уволок.
     Сунул стылые ноги в рукава дедова тегиляя, свернулся серпом, затих в тонком сне.
     В подклети ненасытный чур грызёт замшелый дубовый заплот. Ночной ветер царапает стены жухлыми листьями облетающего куста и нудит зурна, зазывая на шабаш новообращённых в чёрную веру. Над соседней зимней клетью, кланяясь трубкам липового лыка для лаптей, увешенных под самый охлупень, домовой мягко ступает по просеянной земле, утепляющей пол чердака. А вот уже шуршит соломой над прирубом. Дед говорит: «Лучше лежать под соломой, чем под землёй». В зимнике почивают мать с младшими:

Баю – баю, моё дитятко,
Ты по батюшке – млад татаршинок,
А по матушке – млад бояршинок.
Твоя матушка – дочкой мне была
Девяти годов во полон взята.

     Утром кувыркался на топчане и проглотил медную куну, сунутую в рот. Теперь жди чуда или нелепой гибели от нутряного запора.
      Вот опять проснулся, но уже от тишины – дед перестал сопеть. Внутренними очами чуется – светает. Ещё таится особое безмолвие, предшествовавшее рассветному мигу, а ожидаемое Ярило уже окропляет живыми брызгами остывшие за ночь сивые от росоносного тумана маковки древних могильных курганов. Возник ниоткуда и долго не стихает сдвоенный топот копыт. Рысит ли это пастух на пегой лошадке, белыми кляксами похожей на корову или дробят дозорные тулумбасы (бубны) на Ногайском шляху. Ладонь холит грушевую рукоятку засапожного ножа с клеймом в виде ока. Нож, самшитовый гребень на поясе, да нательная обоюдосторонняя костяная иконка – наследство от отца, вернувшегося когда-то с богатой добычей из похода на московитов с Арапшой – царевичем Синей Орды. Сгинувшего в дремучих лесах, когда татары третьего лета (в позапрошлом году), мстя за гибель мурзы Бегича в злой сече на реке Воже, резали и пустошили великое княжество рязанское, в том неповинное. То свято, что в бою взято. Иконка с его святым покровителем Титом, епископом Критским на одной стороне и святым отца на другой. Своего первенца назовёт он отцовским именем и передаст ему иконку – оберег. Так повелось в роду.
     В утренних испражнениях обнаружился неожиданно чёрный с прозеленью, кругляш «куницы». У реки отмыл и оттёр брением (мокрой землёй) до исконной меди. И засияла выпуклая литая вязь: «Мамай – царь правосудный».

     После утрени иноки облачились в чёрные посконные мятели (плащ) с островерхими капюшонами поверх сермяги заплатанной рясы, поклонились кельям, рубленным по периметру широкого подворья обители с ульями под яблонями и церковью Святой Троицы в центре. Оседлав вороных у ворот, миновали шагом высокую поторчу (частокол) с мягко освещёнными пиками в трёхпалых « гусиных лапках» багряных листьев дикого винограда и, спустившись по пологому склону холма Маковец, запылили тореной паломниками тропой через лесные дебри в сторону Хотьково.

     До обязательного послеобеденного отдыха – дрёмы (иначе Полудница обидится и накажет) явились со стороны старой Данковской дороги калики перехожие. Брели гуськом за пыльным вретищем и белой шапкой большака Мафусаила, попрошая подать сухариков и квасу.
     В то предвечернее время, когда самые нетерпеливые хозяйки ещё не выглядывают за ворота в ожидании нагулявшейся скотины, на красное крыльцо отца Агапия воссел Мафусаил, уложив серую бороду на перекладину ласки (посох с тайным ножом) из рыбьего зуба (моржовый клык):
--- Будьте здравы, православные. Давно кончилась тишь великая сорокалетняя. Опять, как при Батые всем царством, эмир Мамай с мурзами и конной лавою, которой сметы нет, идут земли русские разорять и дома на дым пущать. Князь Залесский Дмитрий по всем улусам великое войско собрал, по трём дорогам свёл в Коломне на речке Северке. В борзе сюда идёт по прямоезжей дороге. Чтобы значит вкупе биться всем противу их. Ныне стоит в Берёзуе.
     Селянин Горазд в рубахе с вышивкой – оберегом сцепил руки на чреве и закрутил большими пальцами:
--- Чей хлеб кушаешь, того и слушаешь. Бирюч (вестник, глашатай) наезжал от вотчинника Крюкова из Епифань-града, сказывал, у нашего государя Ольга Резаньского с бесерменами лада (договор) на замирение навечное. Оттого ждёт Мамай княжью дружину да ещё Ягайло литовское в пособление. Наши молодцы – небывальцы (не бывшие в сражениях) в пешцы к князю подались, может и нам добыча будет от московитов, бо то свято, что в бою взято.
     Мафусаил съёжил шрамы на сусало (лицо) – памятные метки о разбойной юности на сосновых плоскодонных ушкуях, украшенных мордами полярных медведей. Широкоплечий, грузный нищеброд в куколе, надвинутом на глаза с набухающим ячменём, собрал припорошенную мукой тёмную бороду в кулачище:
--- А ещё прочит Мамай извести всех русских князей и сесть в их уделах и приемлемых городах. Своим наказал – ни един не пашите хлеба, да будете готовы на русские хлебы. Отдать в откуп ордынскую дань иноземцам и добычу мехов, а Русь православную загнать Папской булавой (булла Папы Урбана VI о «насильственном искоренении заблуждений на Руси») в веру латинскую, для того с собой ведёт фряжских (итальянских) инквизиторов и кардиналов из полуденных (южных) стран.
     Папас (поп) Агапий перекрестился двумя перстами:
--- Не тот ли это Дмитрий, князь окаянный, коего два лета тому отлучили от веры православной, и прокляли по правилам святых отцов за отказ принять нашего владыку митрополита Киприана, коего княжьи люди пограбили и избили? Не тот ли это Дмитрий у кого, поговаривают, хранима Чаша Крови Спасителя от его деда, доставшаяся не по заслугам. Правда ли, что на Москве кресты на церквах стали делать с цатами над «яблоком», рекомые якорем или месяцем. Ведающие же говорят, что то и означает знак Исцеляющей Чаши.

     Конопатый насобейник (купец, носящий товар «на собе») Епифан Щавель – пришлый из Епифань – града закивал бурнастыми патлами:
-- У вас, святые отцы, по чингисхановой ясе (закон) полная воля от ясака и полона, а нам чёрным смердам худородным и другим житьим людям ежелеть (ежегодно) отдай поганому десятую часть от всего, а с каждого десятка положенных в число (переписанных) детину, али девку. Вот мы Тита предлагали. Не взяли. Нам, говорят, глуздыри (дурачки) да выблядки не нужны, а подавай отрока прыткого или отроковицу круглую, как репа, да купавную (пригожую). А ещё албан -ясак, копчур и калан (налоги).
     Поскребта с воинской серьгой в левом ухе «из своих поганых» (половец на русской службе), недавно поставленный ключником, подвигал пояс со связкой ключей:
-- Многие земли лаптями мерившие, многими ранами раненые, рассудите мехонощи по старине. Жалуются селяне на меня вотчиннику. Мол, я и то и это, всё не по их. Просят меня унять, а то им не мочно жить! А кто бы другой, иначе разве? Кто нашёптывал, кто челобитную на варёнке – бересте писал, тот знает, о чём я говорю. В Петров день известно – готовь подать. Конечно, бывают и недоимки. Неурод или что. Так ведь можно лесовать с кулемниками (ловушка для пушнины), есть же белка в лесу. Я никакой-то там, но боярин ножками топочет на меня. Времена ныне не те дикие, как при Батые Джучиевиче. Купцы на торжище в Епифань-граде заморские кишат по рекам. Вот калики от самого Царьграда. В городе детей учат по-грецки и латыням. И про Всемилу тоже, а кто её неволил? Ей говорю, что я не кремень. А они гундосят, мол, иссильничал блудным воровством и бил ея по ланитам безвинно и называл курвою. То же и Тарасьины дети. Тут надо всем миром. Так яровое сеять или опять всё прахом? Или авось обойдётся?
     Отпугивая нечистую силу звоном стеклянных монист, подходили мужние бабы, прячущие волосы в повойниках, девицы, потерявшие честь в очепках (платках), и белицы с не покрытой головой и лентой, пущенной по широкой косе с треугольным косником из лоскута на конце. Несли брашно (угощение) для питающихся Христовым именем – квас и пирожки с репой второго урожая. Просили любомудрия в научение и назидание и молодым, и старым из книги Голубиной. Под гудьбу яровчатых гуслей с девятью гуслами (струнами) звончатыми на шпенечиках (шипах). Чем старее, тем правее. А ещё о богаче и о бедном Лазаре.
     Внимали поселяне, будто впервые: Отчаво зачался наш белый свет, отчего зачалось пресветлое солнце праведное. Какая рыба всем рыбам мать и где находится Пуп Земли. А кипарис - дерево всем деревьям мать, потому что на нём распят был сам Иисус Христос -- Царь Небесный меж двух разбойников – душегубленников. Правда пошла на небеса, кривда осталась на сырой земле». Пошла кривда по бедным людям, по сиротычкам, да по вдовычкам. Умом сей книги не сосмети и очами не обозрити.
     Затемно возвращаясь восвояси, Тит семенил по обыкновению выставив вперёд левый бок. Дед бубнил и хукал, попадая в невидимые выбоины. Обмолвился, что безчадный (бездетный) купчик Епифан скоро станет ему отчимом.
--- Ежели на наш брег пойдут, жди подвод за хлебом для орды Залесской (войско Дмитрия). Одно сгребут, другое стопчут, будет тебе и албан, и копчур с каланом. Как Валтасару. И мене и текел и перес. А яровое надо сеять? В борах схорониться, или погодить? Опять же скотина хворает.

     Четверо верховых с опасной стражей кметов (охраной) шагом поднимались от затресья (низкий берег с осокой и камышом) Татинского брода. Чернобородый в чёрной вотоле (шерстяной плащ) на гнедой «в чулках» остановился, поджидая спутников. Подъехавший следом с русой бородой под меховой опушкой трилбицы (подшлемник), прокричал:
--- Что сотворим братко? Перейдём сюда в Заречье?
     Чернобородый кивнул третьему, ладно сидящему на коротких стременах:
-- Что скажешь, Митя.
     Воевода Боброк покряхтел в сивую бороду, будто подражал фырканью чубарого:
--- Подшёптывают, мол, и за Оку ходить не надо было в рязанский предел. Испокон зван рубеж на Оке поясом Пресвятой Богородицы и нашим оберегом. Мол, пала Москва в печаль великую - на погибель перешли. Давай останемся на том берегу. Пусть к нам мамайка плывёт через Танаис, как Бегич на складных лодочках через Вожу, на свою погибель.
-- На Воже ворогов за спиной не было. Тут же с шемаханского (восточного) боку каверзный Ольг в Пронске выжидает, с того боку вредоносные латиняне с Ягайло у Одоева -- поворотил коня к полуденному солнцу – а отсель самозваный хан Мамай у Красивой Мечи. Надо ли ждать сбор волков в стаю?
     Сквозь низкие ветки в прогале меж деревьев у края раменья (лес у поля) мелькнули тени. Пятеро наездников предупреждающе замахали руками : «Свои!»
     Белокурый, упреждая рынд (телохранители), громко перечислял по мере приближения:
-- Се наворотники (разведчики) Мелика. Узнаю Пётра Горского и Карпа Олексина, Игнатий Креня, Фома Тынин, Карп Олексин.
     Спешившись, большак наворотников Семён Мелик, болтая ворворкою (кисть) красного шёлкового темляка засопожного ножа, смело и, не снимая медной мурзамецкой (татарской) шапки, приблизился к чернобородому, помня, что великий настрого запретил в походе честные приветствия и поклоны:
--- Будь здрав, великий князь. Встретили Василя Тупика и полонили посольство к Ольгу. «Языка» – знатного татарина, да не загадывая, Олегова волчонка – Федора, что был у них в залоге.
--- Остатние послы?
--- Обезглавили.
--- Княжича резаньского распоясать и в мой стан в Себено. Держать в истоме. Без промедления резвеца киличея (срочный посол) из наворотников на сменных лошадях слать к Ольгу с грамоткой.
     На свинцовой поливке палицы, князь Серпуховский вырезал: «Фёдор твой у меня. Останься дома. Будешь посягати, побъём как под Скорнищевом и голову сына присовокупим, а рязаццев - ча и на семена-ча не оставим. В лето 6888 от сотв. мира» - царапнул на свободном месте три креста (незамедлительный галоп) и вручил Мелику.
     Дмитрий расчесал снизу бороду узорочьем (перстнями):
--- Словами передать: коли сладимся, сватов жду от его Федора Ольговича к дочери моей Софье Дмитриевне.
     Воевода Боброк – Волынец одобрительно крякнул:
--- Ото добре. Також и Тверь усмирили, когда их княжича Ивашку Михалыча в Орде выкупили, а опосля по уговору за 10 000 рублей отцу вернули. А без Олега и Ягайло дрогнет.

     Спустились к дубраве и спешились на краю вытянутой поляны. Гридни оставались в седлах, широко оглядывая каждый свою сторону. Князья затеяли потеху. Владимир Андреевич первым стал лицом к дубу, выставил левую ладонь из-под мышки правой руки, согнутой в локте и накрывающей щёку. Игроки, теснясь и толкаясь за его спиной, по очереди лупили, что было мочи по ладони, а иногда и по боку, после чего все разом совали кулак с поднятым вверх большим пальцем в лицо резко обернувшемуся; угадай, мол, кто тебе двинул. Разоблачённый становился у дуба, бряцая бронями и крякая под увесистыми тумаками.
     Ордынец, чихая в пыльном мешке, вслух ругая себя за то, что двигался не таясь Муравским шляхом, а не Ногайским по пропускным грамотам. В жеребячьем смехе, звонких шлепках и гортанных возгласах уже слышался ему тележный скрип ломающегося хребта или сип глотки под петлёй лучной тетивы. Но на всё воля Тенгри (Небо). Через прореху, в грузном чернобородом богатыре узнал князя Дмитрия. Он признается только в том, что его ордынский сюзерен эмир беклярибек Маммий с великой ратью стоит в двух днях на Кузьминой гати, а за мурзу немалый выкуп дают. Тайна об особой миссии дочери от русской рабыни он унесёт с собой, ибо месть амазонки из мамаевской личной сотни за убитого на Воже суженого – священна.

     Натолкавшись, присели у корней неохватного дуба. Стараниями стременных на подседельном войлоке появилась нехитрая снедь и мех пива.
--- Грибов вон столько растоптали, их отсель подводами вывозят. Мил вересень. Луковая неделя, бабье лето, а там и Пасекин день - улья утеплять. Овдотьица Дмитриевна сама лук соберёт и косами развесит.
--- Три дня минуло. Не пора ли слать голубя с почтой княгине, как сговаривались?
     Дмитрий неопределённо кивнул, потирая глаз с набухшим ячменём:
--- То ошую, то одесную, то откуда не ждёшь. То Литва, то Смоляне, то иные с огнём и мечом. И Тверь. И мы в отместку. Вот ныне ты Ондреич с зятем повоевали Литву, Трубчевск да Стародуб. Можно гобзовать (жить в удовольствие)? Нет. Узурпатору ханского престола хорьку меднолицему (Мамай) подавай выкуп (дань), как прежде. Ни деду, ни отцу - не суждено было жить под виноградником и смоковницею. Мне тож. А ведь ещё три лета и возраст Христа.
--- Зато с той поры, как дед твой Иван Данилович (Калита) принял в опеку насады (галеры) заморских рыцарей-храмовников (орден тамплиеров), от гнева князя галлов бежавших с золотой казной и арсеналом, на страх и удивление всему миру, борзо уширилось землями и градами захудалое княжество Московское. Из удельного до великого.
--- Служит и ныне. Не только за долю в добыче пошли многие дружины, но и за мзду. А дед тогда и выкупил ярлык на сбор дани для Орды с русских улусов. В счёт дани князья и торговали свои земли ему.
--- Каковы будут внуки-правнуки. Прибавят ли к деяниям и трудам отцов или и то рассыпят на пыльных шляхах, что не ими, по зёрнышку собрано. Заглянуть бы, что прописано о том в манускрипте судеб?
--- Ты, Ондреич не растекайся мыслию по древу, в дебри любомудрия не завлекай. Без медовухи назад из твоего лабиринта не выбраться. Мне, безудельному, в мои сорок нету важнее и пуще ночной охоты на барсука с собаками или на кабана. Добычи добыть в походе, да жён ханских потрогать за ледвею. И всё на свежем воздухе. Главное, в скачке гузно чисто содержи, да мозоли не набивай. Анна, репушка моя, та мне как-то говорит…
--- Всё. Поснедали (поели). Братко, развяжи «языку» язык поганский – прервал Боброка Дмитрий, обращаясь к молодшему брату Владимиру Андреевичу, свободно говорящему по-татарски и литовски. Вытирая руки пучком травы, сделал знак, чтобы подвели пленного.
--- Курдюк кобыльего молока бает, будто помнит приезд саура (герой, бык – тат.) Дмитрия за ярлыком на великое княжение и как он крест целовал на верность Орде. А Твери напротив. Эмир Маммий с большими обозами на добычу ждёт вестей из Резани и от Ягайлы у Гусницкого брода и не чает, что мы уже здесь. У него в наёмниках иноплеменники – пешцы генуэзские. Им в уплату отданы земли крымские от Судака до Балаклавы, а их кардиналам обещана та самая исцеляющая Чаша Крови Спасителя (Святой Грааль) франков-тампличей, рекомых соломоночами, что в Москве хранится. Перехвачен извет (донос) суздальских княжичей Василия и Семёна султану Тохтамышу, будто ты и Ольг замышляете на сторону Литвы перейти. Ещё говорит, что гургену (ханский зять) Маммию ханом не быть, ибо по рождению не принадлежит к золотому роду чингизидов и что враг его, Тохтамыш-хан на троне Белой Орды, силу копит для сокрушения самозваного.
--- Верно. Суздальцы на клич не пришли. Поссорить меня с Тохтамышем мыслят и в Костроме запереть. Чаю, люди игумена Сергия уже у законного хана в Сыгнаке (столица Белой Орды). Татарские заставы инокам не препятствуют.
--- Мурза говорит, при ханском стане «огнедышащие тюфяки» (пушки), а он большак над ними. Ещё говорит, что татарское покорение нас спасло от латинской веры. И что он по-нашему разумеет.
--- Хитрогузый агарянин. При шатре мамайки ему пустое. Вот разве у меня по посольскому делу. Похоже, правду он поведал. Теперь, Ондреич, попытай у него истину и нас нагоняй.
     Серпуховский князь натянул кожаную рукавицу и, поймав кисть пленного, крепко сжал. Раиль замычал от неожиданной боли – неприметный медный шип глубоко вошёл в ладонь.
--- Это яд. Подействует через три дня. Вернёшься, дам противоядие, если ты своим «тюфяком» мамайку обратишь в верблюжий помёт.

     Одолев, наконец, крутую стезю, вознёсшую их к строениям Дмитриевского Ряжского монастыря, путники оглянулись, ожидая увидеть внизу серые избы деревеньки Дмитриевка. Но плотные лохматые сумерки уже укутали подножье елбана (высокий холм), пока они неспешно поднимались к вершине, давая остыть и высохнуть вороным. И увидели иноки лишь бледный отсвет плавной дуги, будто потерянной подковы коня - великана, реки Верда в рваной кольчуге мелкой ряби. У открытых ворот, благоухающих ладаном сочащейся смолы и свежим тёсом, не торопко сгребал щепу, не поднимая глаз, тщедушный вертоградарь (садовник) в рубахе, перешитой из крапивного мешка.
--- Перед тобой два иерея, а ты не просишь благословения!
     Послушник встрепенулся:
--- Благословите, батюшка!
--- Не буду! – Нектарий прошёл в ворота. Послушник, шлепком сложив клейкие от смолы ладошки, метнулся к Александру (в миру Пересвет), напугав лошадь.
     Оставив приютившую на короткую ночь обитель ещё затемно, встретили рассвет на росстани (перекрёстке) полевых дорог, где, словно в киевской былине стоял одинокий камень. Здесь и вспомнил Александр о дорожной шалапуге (посохе), забытом в странноприемной келье: «На обратном пути заберу».

     Дед придавил чертополох к земле комлем недавно упавшей берёзы с жухлыми жёсткими листьями, приговаривая:
--- Уберёшь хворь от моей скотины – отпущу.
     Огузился, водрузив на грудь суму с посевным зерном, скроенную по поверью особым образом из старых мужских портов конопляной домоткани и затянутых гашником (шнурком):
--- Умирать собрался, а хлеб сей. Во дни Аникиты мученика сев самый добрый, а ты, поди на свой насест, да поглядывай, чтобы какая глупая репосейка (женщина) не забрела на поле. Обычай того не велит.
     Старик побрёл по рубу (клин), жалобясь нарочито для урожайности:
--- Живём впроголодь, вчера и сегодня ни макового зёрнышка, сжалься, уродись -- широкими махами, щедро осеменяя пахоту яровым житом, извлекаемым через пройму.
     Тит забросил за спину крест-накрест лук без наличья и берестяной татарский утл (колчан) на тридцать стрел. Подтягиваясь на длинных бугристых руках (умел подолгу ходить на руках) легко взобрался под камышовый навес «гнезда» с настилом из жидких серых жердей, притороченных к основанию ветвей трёх сестёр - сосен у края леса. Его вышка одна из множества сторожек цепочкой тянущихся от Дикого поля до хором с высокой гридницей великого князя в Резань-граде. Вести передаются на конце лошадиных хвостов разной масти, привязанных к шестам. Свесив короткие, как у ребёнка, ноги с вывернутыми в одну сторону ступнями – непраздная (беременная) мать катила бочку и споткнулась -- широко раскинул руки (так белица Христинья кладёт руки на коромысло) и клекотал, подражая орлу. «Воспарил» над обрывистыми берегами Смолки, злачными пожнями и черными соломенными крышами печища (деревни) Хворостянка. Над дремучим бором левого берега Непрядвы, с блюдцами кувшинок до самого быстрого Танаиса (Дона), вторя его плавным изгибам и над рощицей, где собирал мелкие веточки, всегда остающиеся после ночёвки вороньей стаи для придуманной им самим забавы, слепленной из глины на внутренней стороне старого, заговорённого миндалевидного щита. Дед сказывал – в старину пешцы, удирая с поля боя, забрасывали такие щиты себе за спину. Наверное, это смешило догонявших ворогов. Нынешние, небольшие наподобие татарских, круглые, углом или квадратные.
     «Сделав круг, завис» над стёжкой по которой белица Христинья в женских розовых вязовых лаптях шапливым (манерным) шагом носит воду от студицы (колодца). Вот пойдёт с лукошком по грибы. Позовёт:
--- Эй, соловей разбойник! Покажись!
     Он поднимет перед собой сидячее чучело с него ростом, одетое в ветхую гуню (верхняя одежда) и неотличимое издали от него самого, с приделанными нарочито гигантскими тайными удами. Белица ахнет, обжигая ладошки о вспыхнувшие щёки, но уже не убегает, как прежде.
     Суслик скользнул вдоль ползучих зарослей заячьего овса (пырея), пропал за пеньком с куском лепёшки, оставленной кем - то хозяину леса -- лешему в благодарность за ягоды и грибы, и замер бурым столбиком в венке из лазоревых васильков на краю бурого поля. Недавно оставила внизу Христинья берестяной туесок с загадкой, писаной по ободку без разрыва между словами. Наказала, пока не отгадает, будет наполнять для неё туесок ягодой.
     Поодаль за омутом, распушив белый конец пышного хвоста, лис -корсак с тёмным крестом на спине, подёргивая черной лапой, катит по редкой траве пригорка колкий комок напуганного ежа. Свистнул и сгинул суслик, по белым султанчикам ковыль - травы пробежала тень невидимой хищной птицы. Дичь выдала себя звонким воплем - «веретен… веретен…», мелькнув в жухлом разнотравье черной с зеленью спинкой. Голенастый кулик, нагулявший жир перед скорым отлётом, склёвывает красным носом остатки мух и кузнечиков, недоеденных осами на заброшенной паутине. Красное мясо у него сейчас жирное и чуть пахнет рыбой. Можжевело – берёзовый лук не лёгок и не тяжёл. Титу не надо прищуривать левый глаз (заглянул как-то деду через плечо, когда тот чинил сбрую кованой иглой). Вот сейчас аршинная стрела с тремя чуть подпаленными совиными перышками, взятыми с одного крыла, будто косой, отсечёт малиновые сухие ноги, и болотная птица шумно отталкиваясь от земли крыльями, застрянет в каких-нибудь облетающих кустах белоснежным брюшком кверху. Не прилетит кулик из заморья, не выведет весну из затворья.
     Звонко, предупредительно запричитала низко летящая сорока и, пронзённая навылет чужой стрелой, упала в камышовых зарослях за омутом в малом болотце. Тит распластался на жердях и припал к щели. Вторая чужая стрела впилась в чучело сторожа, привязанное к насесту и выставленное на всякий случай для обмана напоказ. Стрела была калёная, склеенная по длине из четырёх прутков с насаженным на конце костяным ушком - тыльником. По ней побежал, упавший сверху мизгирь (паук). Из чащи выступил, оглядываясь насобейник Епифан, держащий чембур (повод) малорослого иноходца с лучником на коротких татарских стременах, в доспехе из тёмной лакированной кожи буйвола. Что-то сказал, махнув в сторону поля, потом леса и пропал. Всадник соскользнул с необычно широкого седла, извлёк из тороки самострел и что-то замотанное в тряпицу. Положил на пенек, с которого уже исчезла лепёшка. Задержав взгляд на вышке, пристально огляделся по сторонам.
--- Моннан матур куренаш (Отсюда прекрасный вид – тат.)
     Распеленал несколько коротких болтов (стрелы арбалета). Один был поваплен (окрашен) или озолочен. Обслюнявил и поднял палец, притоптал траву, глотнул из кожаного бурдюка. Взвёл самострел за «козью ножку», присел за пеньком, направив оружие в поле. Пристреливаясь, пустил болт поперёк поля в одинокую берёзу. Сухая верхушка подпрыгнула и повисла на ветвях, стряхнувших оранжевые листья. Встал, наклонился. Зацепив рычаг за крюк на широком кожаном поясе с бряцальцами (привески), выпрямившись с натужным стоном, вновь оттянул тетиву. Вложил красный болт с удлинённым наконечником и затаился за высоким пнём.
     Со стороны Танаиса на расстоянии в поприще показался конный отряд. Всадники в немой (без атрибутов принадлежности) одежде в окружении отряда удалых наездников, вспугивающих птах на гнёздах в траве и улюлюкающих вслед улепётывающим зайцам, медленно продвигались поступью (шажком) по пологим холмам вдоль сигнальных вышек. Наши Рязанцы? Татары? Литовцы или ушкуйцы, разорившие Кострому в отместку за предательство, а полонённых жен продавшие в рабство бесерменам в Болгар-граде? Или владимирцы с московитами, что скоро за Танаисом (Дон) стали? С дальнего конца полоски возвращался дед. На тропке, сбегающей к колодцу, замелькал девичий летник. Тит, почти не целясь, выстрелил. Прошипев по - змеиному тремя перьями, листовидное стрельное железце (наконечник), перебило до предела натянутую воловью струну самострела. Удар выгнувшихся в обратную сторону, освобождённых от тяги «рогов», выбросил из канвы завертевшуюся золотую стрелу. Бронебойное жало впилось в косицу (висок) стрельца, тот вскрикнул и слепо кинулся навстречу оголённым «литовским лучам» прямых клинков и боевых серпов опасной стражи (охраны). Упал на кукарач (на четвереньки), зацепившись о взвизгнувшие побеги чертополоха. Лёгкий шлем запрыгал колобком, отпустив светлые волосы, схваченные широкой зелёной лентой – обручем.

     Когда заночевали на холодном сеновале, Александру явился Ангел:
--- Я – князь Ангелов Божьих, мне дано служение быть с тобой и вознести твои молитвы к Отцу всех.
--- Да кто я такой, чтобы мне непотребному с беззакониями моими святые Ангелы являлись, – отвечал смиренный Александр.
     И снова Гонцы в чёрных плащах шлют вороных галопом вдоль сигнальных вышек великого княжества Резаньского. Летят черные комья из-под копыт над белесыми султанчиками шёлковой травы русских степей у Синих вод.

     Бренк легко нагнал неспешную кавалькаду и передал откровения пушкаря Раиля о том, что послан до великого князя тайный погубленник (убийца), без роду, без племени. Одно лишь ведомо – вельми знаемый (искусный) и обученный вой и ведомец, на то устроенный из абреков личной охраны.
     Боброк зелёным тимовым чоботом легко перевернул скрюченное тело на спину. Под испачканным носом пузырились усы из мелкой розовой пены…
-- Глянь княже, можа этот он и есть? На пальце кольцо и мозоль лучника. Эк ему хайлище (рот) скособочило, стрела-то видать аспидная (отравленная). Золочёная. А сусало и не татарское – ни усов, ни бородёнки. В тороках сушеное мясо, мех кожаный с водой, отточки стрел, шило, игла, нитка. Самострел фряжской работы. Если резанец - самовидец (очевидец) не лукав, то он тебе, княже, живот спас.
     Вернулись кметы, обшарившие окрест. Сообщили, что встретили белицу с коромыслом. Девица дёру, но мы догнали, она и говорит: «За мной только безногий не бегал». Отпустили. Дмитрий поманил сторожа.
-- Конь, доспех и узорочья сходника (лазутчика) – твоё. То свято, что в бою взято. С нами едешь. Мне местное узреть должно.

--- А я могу про тутошний край разом показать, там всё видать, будто с облака.
     На аркане спустили с вышки окованный венцом (краем) старинный деревянный щит с объёмным изображением местного ландшафта и просторов. Ставши вкруг, дивились, не скоро уразумев, что сие есть и для чего так изрядно сотворено. Всхолмленная равнина из скудели (глины), а в ней «прорыты» русла местных рек с урёмами да займищами, озёрца да омуты. Леса и деревья из густо воткнутых веточек, былинок и малых шишек еловых. Избы с заплотами «рублены» из соломинок на карлуке (рыбий клей). А на том месте, где под глиной вырез с рукояткой (центр щита) – Титово «гнездо» на трёх веточках.
     Владимир Андреевич ткнул в диковину понюгальцем (кнутом):
--- А не заговаривал ли он место сие, для чего и сотворил оное в лилипутском виде. Не так ли ворожат вешки (колдуны) и проклятия насылают на куклах. Это волхование колдовское надлежит в огонь, а чародея злочестивого вздёрнуть. Да хоть на том суку.
--- Оно бы можно…
     Не в толк рязанскому скоровестнику, шутят московские князья или впрямь скоры на руку, как и многие иные пришлые. Торговый гость из Епифани, прячась за стволами, недолго наблюдал за происходящим у вышки и скоро его борода растворилась рыжим хамелеоном в пламенеющих шатрах осеннего березняка.
--- Оно бы можно, да не говорили ли мы, что ни один влас не упадёт с головы рязанцев – Дмитрий спрятал улыбку в черной бороде, склонил сухое лицо с тонкими чертами над диковиной, уперев прямые руки в наколенники с золотой насечкой - Это же то, где мы сейчас. Только если смотреть по - птичьи. (Подобным, спроворенным из дерева и камыша, радовал его семнадцатилетнего греческий изограф камнелом и камнесечец Феофил, выписанный им для строительства первого белокаменного Кремля в Москве). Вот Танаис, ага? Да не толкайтесь и не переступайте через сию штуку! Овраги вижу и даже корзни (бурелом), – кивнул хозяину щита - Имя рек (назови имя).
--- Глуздырь, в крещении Тит.
--- А вот как станут мои полки на твоей забаве, если на сей брег перейду и строиться стану, да хоть тут вдоль этой речки. Как её?
     Умелец высморкался на землю:
-- Непрядва то. Надобно строить живой полк, а вдоль него пустить стрелу мерную. Смерить восколь полётов будет. Опосля пущать стрелу по кулижкам (сенокосные угодья) от Смолки, вот она, до речки Дубяк. Та тут. Смерить сколь полётов будет вопреки (в ширину) меж ними – протёр глаза, заслезившиеся от внезапного ветра – Размерю и вырежу, да хоть из варёной бересты плашами (пластинками), сколь полков столь и их. То и будет вся рать.
     Столпившиеся приумолкли, считая сколько раз прокукует кукушка. Девять раз прокуковала кукушка. Дмитрий Иванович вспомнил слова святого старца: - «Не сейчас ещё, господин мой, смертный венец носить тебе, но через несколько лет, а для многих других теперь уже венцы плетутся», повернулся к воеводе:
--- А что зять, исполним, как паробок исчислил?
--- Полк копейщиков, как на Девичьем поле в Коломне снаряжали по твоей Разрядной книге сступно вглубь на двадцать рядов, в одно стрелище будет в 105 сажень, если по ветру. Можно ли верить косоглазому, не соблазн ли это? Измерять полк перед сечей? Это как для домовища белодубового (гроба) меру снимать. Плохо, что солнце будет бить в глаза.
     Оруженосец великого князя, боярин Михаил Бренк обнажил голову, пригладил чёрные волосы, стриженные под горшок.
--- Сикарь (убийца) может и не один был, дозволь княже, по дружбе, мне ехать впереди в твоей вотоле (плаще), бо мы одной масти.
     Дед довольный тем, что посевной ритуал обошёлся без появления женского существа на поле, нарочито бурча, приторочил на кауром иноходце (это опять же конь, а не кобыла) с тавро на ушах и большим пятном на крупе, именуемом в народе печатью Магомета, боевые трофеи пожалованные Титу. Снимая пояс с убитого бубнил:
-- Христиан хороним, нечестивых бросаем зверям и птицам. У всех татар под исподом чесуча (нижнее бельё) из канфы китайской шелковой. Она втягивается в рану с наконечником, потому в бою легко вытаскивают стрелу – вскрикнул вдруг тонко – Это же баба! Она живая! Матица моя таволожная! – и отпрянул в жалящие объятия красноплодного куста «лесного лекаря» (шиповник), где таился ёж, брошенный лисом.

     Трапезная церквушки деревни Черново вершена бочкою с маковкой и покрыта лемехом. После недавней чистки дымохода рабами старосты, от рати взятыми, наспех протёрты стены с усами протечек, склизские лавки и длинный стол с миндалевидным червлёным щитом времён Авдотьи Рязаночки. В коннике (угол с лавкой у входа), поскрипывая новыми лаптями – берестянниками, подковыренными полосками кожи и, поправляя на лбу непривычно широкую зелёную ленту - обручек, Тит с огорчением заметил, что «леса» из веточек на его щите, после переправы весьма поредели. Принимая берестяные обрезки, Дмитрий уронил два на пол, лоснящийся от липкой сажи. (Не к добру – подумали собравшиеся на совет, всё ещё дивясь искусной игрушке на щите пращуров).
     Слушая возражения подручных князей, усаженных по чести, против перехода Танаиса и поглядывая на приближенных, Дмитрий вспоминал старца: «Сказано в писании: Иакова Заведеева и Иоанна, брата Иакова, нарекши им имена Воанергес, то есть сыны громовы. В ознаменование их силы, особенной горячности и пламенной ревности в деле апостольского служения (Марк. 3, 17). Таковыми счёл бы я тех, кои также об отечестве радеют и в вере крепки» -- тыльной стороной ладони расчесал снизу смоляную бороду перстнями:
--- Ходили к татарам с правдою и покорностью, как следует покоряться ордынскому царю. И писание учит нас, что если такие враги хотят от нас чести и славы, дадим им, если хотят злата и серебра, дадим и это, но за имя Христово, за веру православную подобает душу положить и кровь пролить. Лучше было не идти противу безбожных сил, нежели, пришед и ничто же не сотворив, возвратитися вспять. Вот моё изволение. Конным бродами, пешцам по наплавным мостам, – кивнул на три ивовые веточки уложенные Титом над руслом Танаиса – и на том берегу так станем -- уложил берестяные пластинки поперёк чистого поля, сбив тяжёлой дланью с 12 лет привыкшей к поводьям боевого коня, несколько хрупких шишечек изображавших ельник - Это Большой полк. Я со всем моим двором. В челе – указал на бересту испачканную сажей - Сторожевой князей Симеона Оболенского, да Иоанна Тарусского с отрядом наворотников Семёна Мелика и Головной полк князей Дмитрия и Владимира Всеволожских с лучным и копейным боем. Позади меня Резервный князей Дмитрия Ольгердовича и Андрея Ольгердовича, а одесную (по правую руку) станет брат мой князь Владимир Андреевич да шурин мой Дмитрий Михайлович Боброк – Волынский да коломенский тысяцкий Микула Вельяминов, а его брат московский тысяцкий боярин Тимофей Васильевич Вельяминов в моём полку с пешей ратью. Ошую (по левую руку) князья Белозерские. Здесь как на ладони видно. С боков нас эти речки прикрывают, с этого ещё и топи, а с того овраги да кущи лесные. Ведаем повадки татарские – конной лавой обойти с боков и взять в кольцо. Здесь же то невыполнимо. Будет брань крепкая и сеча злая чело в чело.
     Боброк, глядя на пластинку, остававшуюся в приёмистой длани с двумя перевязанными, по-особому толстой ниткой, пальцами от ячменя на нижним веке:
--- Государь, бесермены всегда тумен в резерве прячут. Надо то у них перенять. В дубках, где на привале стояли.
--- Братчина судит, как судья. Добро. Полку брата молодшого и зятю схорониться в засаде, да так, чтобы чужим не прознать загодя. А полком правой руки ставлю полк Андрея Ольгердовича, как и на Воже было. А что есть и будет, о том десять сурожских (крымских) купцов запишут, чтобы старые рассказывали, а молодые помнили по всем городам и весям.
     Московский ближний боярин Захарий Тютчев, только что благополучно вернувшийся из Орды, куда свёз богатые дары из особой кладовой, собрав губы в гузку и метёлку хитрых морщин у подрагивающих ртутных шариков блестящих зрачков, подумал – «А ведь коль победа выйдет, быть тебе Великий князь Руси Залесской, Великим князем всей земли Светорусской. А Москве царством – государством быти?» - слюной брызнул в левое плечо:
--- Тьфу! Не сглазить бы! А я всё гадал, когда диковина была под скатертью, что за чаша сия под платом?
--- Скоро все мы, от мала до велика, будем пить общую братину (чашу) круговую на кровавой тризне. А где берёзовоногий?
--- Отправили восвояси на рязанский брег.
--- А если к татарве метнётся? Ему же всё ведомо о наших уговорах.
--- Послать кого – нибудь? Язык – достаточно?
     Снаружи донеслось: « Борзоходцы к великому князю!»

     Дмитрий вслед за Бренком ступил на крыльцо. Передав чембур (поводья) вороного, инок Нектарий замешкался в сумерках. Так и не утвердившись который из двоих есть князь Дмитрий, склонил голову:
--- Крестнику Дмитрию благословенную просфору и грамотку шлёт настоятель пустыни Святой Троицы, что на холме Маковецком, игумен Сергий в предпразднество рождества Пресвятой Владычицы нашей Богородицы.
     Следом, как степной пожар, войско со сменными табунами катится лавой по неуготованным дорогам. То сибирские татары и казаки хана Тохтамыша, да вои Железного Хромца (Тамерлана).

     В аккурат, когда Тит, толкая левым плечом вечерний эфир, загустевший до лёгкого тумана, поспешал с разгаданной загадкой (с помощью боярина Бренка), легкоконная татарская разведка изгоном (неожиданно) объявилась на другом краю леса за Смолкой, ведомая насобейником. Хоронясь в прибрежных кустах Танаиса, удивлённо разглядывали они северный берег, усеянный янтарными от закатного солнца палатками, шатрами, юртами и походными церквями, телегами и кибитками с задранными оглоблями, пешими и конными воями, стреноженными и вольными табунами. Большие и малые костры ратного стана на бугристой равнине и на лесных полянах сливались вдали в сиренево-розовую перуницу (зарницу), будто пробуждалось, на смену меркнущему, второе солнце. Определив по полковым стягам ориентировочную численность Христолюбивого воинства в пять туменов, тёмная стая неспешно и не таясь, проскакала на закат через сельцо Хворостянка, раздвоив повечернее тучное стадо, и заарканив мимоходом семенящего коротконогого лапотника по наущению Епифана в качестве «языка», да русокосую белицу для утех, не успевшую вбежать в избу и сесть слева от печи (по великой ясе Чингисхана женщина в таком положении – неприкосновенна). В комьях ископытья, перемешанных с рыжими листьями, неразличим берестяной туесок с загадкой на ободке про Ноев ковчег и голубя, вернувшегося с масличной ветвью в клюве как знак, что земля близка.
     «Естьградъмежнебомъиземлёюакнемуедетпосолъбезпутисамнемойвезётграмотунеписану».