Зинаида Никифоровна КУЗНЕЦОВА

      Родилась в Воронежской области, в большой крестьянской семье. В Красноярск-45 (ныне Зеленогорск) приехала в 1966 году. Работала электромонтером связи на Красноярской ГРЭС-2, затем в течение 37 лет была секретарем высших руководителей города. Творчеством стала заниматься уже в зрелом возрасте, примерно лет в 25-26. Сначала это были стихи. Вышло семь поэтических сборников: «Настроение», «Медовый август», «Ночной звонок», «Память сердца», «Облака», «Куст калины» (1-й том 2-томника), «Забытые острова». Затем начала писать рассказы, в результате вышло три сборника рассказов: «Райские яблоки», «Болеутоляющее средство», «Белый снег, дорожка черная…».Многочисленные публикации в газетах, в журналах «День и Ночь», «Енисей», «Светлица», «Совершенно открыто», «Молодая гвардия», «Новый Енисейский литератор»; в коллективных сборниках «Поэзия на Енисее», «Поэтессы Енисея», «Антология поэзии закрытых городов», в изданных краевой писательской организацией сборниках «Какие наши годы» и «Послание во Вселенную» и многих других. На многие стихи написаны песни. Увлекается живописью, состоялись две выставки в городской библиотеке. Руководитель литературного объединения «Родники» Зеленогорска, составитель и редактор коллективных и авторских сборников городских поэтов. Член союза российских писателей, член правления Красноярской писательской организации.

«Зинаида Кузнецова – автор серьезный, вдумчивый, неторопливый, в обычном умеет разглядеть необычное и в поэтических образах создать настроение, привлечь избалованного чтивом читателя на свою сторону. Рассказы вызывают понимание, заставляют сопереживать и сочувствовать, любить или ненавидеть, и это, может, самое главное в творчестве… Даже на первый взгляд в «суровой прозе» автора четко прослеживается ритм повествования, как, скажем, у Чехова, Бунина, Тургенева…» Владимир ШАНИН, член союза писателей России

«…и вновь предстает перед нами вглядывающийся в людей, размышляющий о превратностях судеб писатель, слово которого несет запахи и краски жизни…
….В отличие от писателей постмодернистов она не смакует с удовольствием физиологию, низвергая человека до уровня грязного ничтожества, «таракана». Она не выносит оценок своим героям и не призывает читателей к этому. Мягко и ненавязчиво говорит писатель: все люди разные, все люди сложные, «людей неинтересных в мире нет», не судите, да не судимы будете, что, в общем-то, соответствует идеям толерантности, о которых сегодня так много говорят политики…»
Сталина ВОЙТЮК, редактор

«Каждое новое стихотворение Зинаиды Кузнецовой всякий раз событие. Неповторимое. Лично-индивидуальное. И… имеющее общие корни с каждым из нас…. Услышав их однажды, хочется вернуться к поэтическим строчкам снова. Прочитав стихи, понимаешь, что они вошли в твое сердце».
Наталья АЛТУНИНА, Железногорск

«Рассказы Зинаиды Кузнецовой написаны простым, ясным языком, максимально приближенным к живой разговорной речи, очищеной, впрочем, от бытового косноязычия… Нет банальных сюжетов, могут быть лишь банальные способы их изложения. З.Кузнецова умеет находить слова и расставлять их в нужном порядке, создавать эмоциональную, лирическую ауру, избегая при этом сентиментального суесловия и дамского мелодраматизма… При всей душевной деликатности проза З.Кузнецовой не лишена трезвой зоркости и тонкой иронии, без чего нельзя даже пытаться проникнуть в суть человеческой природы…» Эдуард РУСАКОВ, член Союза российских писателей

СМОЛЕНСКИЕ СВЯТЫЕ

1.
     В церкви было малолюдно. Две-три старушки шептались о чем-то в углу, за колонной. Молоденькая девушка стояла на коленях перед иконой Божьей матери и беззвучно шевелила губами. Глаза её были полны слёз. Пахло горящим воском, глядели из тёмных углов святые. Мальчик лет шести перебегал от одной иконы к другой, ставил свечки, пожилая женщина, бабушка, наверное, провожала его умильным взором.
      Галина Сергеевна тоже поставила свечки – как её научили – за здравие, за упокой, заказала благодарственный молебен и тихонько ходила по церкви, разглядывая роспись. Молиться она не умела и не знала, как себя вести. Вроде бы всё сделала так, как надо, но всё равно оставалось чувство какой-то неудовлетворенности.
     Она вышла из церкви, следом за ней вышла бабушка с внуком. Они повернулись лицом к входу, троекратно перекрестились и поклонились. Галина Сергеевна тоже перекрестилась и спустилась с крыльца. На скамейке сидели её муж, Игорь Васильевич, и внучка Оленька, любимица, точная копия Галины Сергеевны. Муж взглядом спросил: ну как? Она, пожав плечами, кивнула в ответ: нормально, села с ними рядом и огляделась. Обширный двор, многочисленные строения, дорожки, посыпанные гравием, клумбы с яркими цветами, ухоженные газоны. Тут и там стояли свежевыкрашенные скамейки, журчал небольшой фонтанчик. На одном из одноэтажных домиков была вывеска: «Церковная лавка». Они купили в лавке три серебряных крестика, несколько иконок и детские книжки, рассказывающие о жизни и подвиге святых мучеников.
     Галина Сергеевна, как и её муж, не были религиозными людьми, хотя, в душе верили, что есть какая-то высшая сила. Галина Сергеевна давно уже была на пенсии, и почти всё время проводила на даче, недалеко от Москвы. Игорь Васильевич преподавал экономику в одном из институтов, два-три раза в неделю ездил в Москву на своей старенькой «Волге».
     Однажды днём Галина Сергеевна почувствовала сильную боль в животе. Никогда прежде она такую боль не испытывала, даже во время родов. Она выпила обезболивающее, но это ничуть не помогло, и с каждой минутой боль становилась всё сильнее и сильнее, она была просто невыносимой. Галина Сергеевна хотела позвонить мужу, но не успела – потеряла сознание.
     Игорь Васильевич, вернувшись вечером на дачу, обнаружил жену лежащей на полу, без сознания.
     Шансов спасти её практически не было. И всё-таки врачи, боровшиеся за её жизнь несколько часов, сделали чудо – она осталась жива.
      Очнувшись после небытия, она вдруг услышала фразу: «Тебя спасли смоленские святые». Кто это сказал? Она, с трудом поводя глазами, оглядела реанимационное помещение – никого не было. Странно… Она ведь ясно слышала эти слова, кто-то же их произнёс…
     Потихоньку жизнь возвращалась к Галине Сергеевне. В общем и целом она чувствовала себя неплохо. Уже следующей весной она опять копалась на даче, сажала цветы, делала грядки и клумбы. Но нет-нет, да вспоминала слова, услышанные ею после операции: «Тебя спасли смоленские святые». Кто знает, может это и правда? Только почему именно смоленские? И почему они её спасли – ведь она неверующая?
- Игорь, - сказала она как-то вечером мужу, - ты знаешь, не дают мне покоя те слова про смоленских святых. Кто их сказал? Я ведь не спала, я ясно слышала чей-то голос. Зачем они были сказаны?
- Может быть, это была реакция на наркоз? – осторожно заметил муж. Они уже неоднократно обсуждали эту тему. Что он мог сказать?
- Я вот думаю, не поехать ли нам в Смоленск, в тамошний храм? Соседки говорят, что надо съездить, свечки поставить…
- Давай съездим, почему бы нет? В ближайшие выходные и поедем. Ольгуньку с собой возьмем. – Внучке Оле недавно исполнилось три года, дед её нежно любил.

2.
     После церкви они хотели покататься по городу, посмотреть достопримечательности, но потом передумали - решили сразу отправиться домой.
     Машина легко катила по шоссе. Галина Сергеевна думала уже о доме, о предстоящих важных, и не очень, делах и заботах. Кругом расстилались поля, вдалеке темнела кромка леса, над деревьями виднелась маковка церкви, рядом с шоссе вилась речушка с заросшими мелким кустарником берегами. В высоком ясном небе плыли лёгкие, как пух, облака.
- Давай остановимся ненадолго, - попросила Галина Сергеевна мужа. – Смотри, красота какая!
     Они свернули с шоссе на проселочную дорогу, по которой, видимо, редко ездили – вся она заросла ромашками, колокольчиками, васильками, огромными разлапистыми лопухами. В траве стрекотали кузнечики, порхали бабочки, высоко в небе пел жаворонок. Олечка побежала собирать цветы, а Галина Сергеевна достала из багажника сумку с едой - пора перекусить, с утра ничего не ели.
     Вдруг тишину расколол рёв двигателей - из-за кромки леса, низко над землей, появился самолет, и, набирая высоту, пронёсся прямо у них над головой. Оля испуганно рванулась назад, прижалась к деду и вся дрожала. «Не бойся, милая, это самолетик полетел», - успокаивал дед малышку, чертыхнувшись про себя: откуда он взялся, этот самолет, наверное, аэродром где-то неподалеку…
     А Галина Сергеевна, застыв, смотрела вслед самолету и не слышала ни голоса внучки, ни голоса мужа. Она вдруг превратилась в трехлетнюю девочку, бредущую с матерью и старшим братом в толпе таких же измученных людей по полевой дороге – куда они идут, она не знает. Идут они долго, у неё болят ножки, хочется пить и есть, но ни воды, ни хлеба нет. Она то и дело просится на ручки, а мама, пронеся её немного, вновь опускает на землю. По небу летят какие-то черные, огромные птицы, на крыльях у них белые кресты. Вдруг из птиц начинают сыпаться какие-то предметы, и мама кричит: «Ложитесь» и закрывает их с братом своим телом. А вокруг происходит что-то непонятное, грохот, огонь, земля поднимается в воздух, летят комья земли, кричат люди…
- Галя, - услышала он голос мужа, - что с тобой? Тебе плохо?
- Нет-нет, - Галина Сергеевна, стряхнув наваждение, попыталась снова заняться обедом, но не могла - всю её сотрясала крупная дрожь.
- Игорь, мне кажется, что я здесь уже когда-то была. Понимаешь, я здесь уже была. Я помню… я вспомнила вот эту дорогу и речку. И церковь вон там, видишь? Я их видела. Мы здесь убегали от немцев в 41-году, я была тогда совсем малышкой, но я помню, как самолеты нас бомбили…А знаешь, ведь мы где-то здесь жили во время войны, у одной тётеньки, тети Маши. Деревня называлась Горькая, мама говорила. Я точно помню: Горькая. Мы ещё с братом смеялись, лучше бы сладкой назвали… - сбивчиво говорила она. – Давай поищем, это где-то здесь. Давай спросим у кого-нибудь, а?

3.
     Деревня Горькая была мало похожа на ту, полуразрушенную, оцепеневшую от страха деревушку военной поры. Вместо вросших в землю, крытых соломой изб, стояли крепкие рубленые дома, кое-где виднелись красно-кирпичные особняки, окруженные плотными заборами, почти у каждого дома стояла машина. Казалось, Горькую не коснулись печальные изменения, происшедшие с российской деревней с началом перестройки, но приметы нового времени были уже налицо: то тут, то там шумели стихийные барахолки, стояли, утонув в многолетнем навозе, корпуса ферм, с выбитыми окнами и содранными крышами… У магазина колыхалась длиннющая очередь, наверно, выбросили какой-нибудь дефицит. Впрочем, дефицитом сейчас являлось практически всё…
     Галина Сергеевна смотрела по сторонам и не могла найти ничего, что напомнило бы ей те далёкие годы. Зря они сюда приехали. Кого она тут найдёт? Кто её помнит! Глупость сделала, не надо было затевать эту поездку.
     Они проехали по ухабистой асфальтированной дороге до конца деревни, где речка делала крутой поворот, образовав как бы полуостров. На высоком берегу этого «полуострова» стояли несколько убогих домишек, спрятавшихся среди кустов сирени и акации. Неподалеку высилась старая церковка, купола которой и виднелись с полевой дороги.
- Да вот же, вот она, церковь, я её помню! – взволнованно воскликнула Галина Сергеевна. – Давай подъедем поближе, это точно она!
     Они подъехали к церкви, старой, деревянной, без ограды – вместо ограды всё те же сирень и акация. Окна выбиты, дверей нет, над куполом, громко каркая, летают сотни ворон…
     В домах, по всей видимости, никто не жил – забитые досками окна, тишина, запустение… Ни одной живой души, даже собак не видно.
- Поедем отсюда, - Игорь Васильевич взял жену под руку. – Не надо было сюда приезжать.
- Да-да, - согласилась Галина Сергеевна, - ты прав.
     В голову пришли когда-то читанные стихи: «Не надо приходить на пепелище, не надо ездить в прошлое, как я…»
     Они уже садились в машину, как вдруг дверь одного из домов открылась и показалась старая бабулька, одетая, несмотря на жару, в валенки и телогрейку. Она, приложив козырьком руку к глазам, всматривалась в незнакомых людей.
     Галина Сергеевна вышла из машины.
- Куда ты? – попытался остановить её муж, но она уже шагала к старушке. Внучка Олечка побежала за ней, тихонько говоря: «Бабушка, это кто? Это Баба-яга, да?»
     Старушка пристально смотрела на приближающуюся Галину Сергеевну и на девчушку, в глазах её Галина Сергеевна заметила недоверие и даже страх.
- Здравствуйте, бабушка.
     Старуха, не отвечая, всё так же непонятно глядела на них.
- Это кто? – вдруг, кивнув на Олю, спросила она.
- Это… это Оля, внучка моя.
- А ты кто?
- Я… - начала было Галина Сергеевна, но странная старуха перебила её:
- Ты Анна?
- Анна? Почему Анна? Меня зовут Галина Сергеевна.
- А где Анна?
- Бабушка, я не знаю, про какую вы Анну спрашиваете, но я хотела у вас спросить, не знаете ли вы, здесь когда-то жила тетя Мария, у неё ещё шестеро детей было? Мы у неё в войну жили.
     Старуха надолго замолчала, всё так же пристально разглядывая их.
- Это я, - наконец, сказала она. – А ты, значит, Галя, дочка Аннушки?
     Галина Сергеевна только теперь поняла, про какую Анну спрашивала женщина – про её, Галинину, мать, Анну Александровну.
- Так это вы, тетя Мария? – кинулась она к женщине.
- А Анна-то где? - уклоняясь от её объятий, опять спросила старая женщина.
- Мама умерла давно, тетя Мария. В Ташкенте. Мы после войны в Ташкенте жили, я потом в Москву учиться уехала, а мама так и прожила там до самой смерти.
- Значит, умерла Анна… Не дождалась я… - тихо проговорила старушка. – Ну, вот и всё, и мне теперь жить незачем…
     Галине Сергеевне вдруг стало не по себе – что она такое говорит? Что значит – жить незачем? Может, старушка не совсем здорова? Нет, как бы там ни было, она должна поговорить с ней. Мать, пока была жива, частенько вспоминала Марию, говорила, что хотела бы увидеть её, да всё как-то не складывалось поехать: из Узбекистана в Смоленск – не близкий свет. Потом началась перестройка, распад страны – какие уж тут поездки! А потом мать умерла. От аппендицита. Пятнадцать лет прожила после онкологической операции, а от аппендицита умерла. Практиканты аппендицит вырезали…
- Пойдёмте в хату, - после долгого молчания сказала старушка.

4.
     Муж Марии, Николай, перед самой войной был арестован и осужден на три года за антисоветские высказывания. Что он там высказывал, Марии было неизвестно, да и самому Николаю, пожалуй, тоже – мало ли что он мог наболтать с пьяных глаз! А выпить он любил! Загулы случались многодневные, он иногда так долго отсутствовал, что в деревне начинали его забывать. Мария тянула дом, хозяйство, работала в колхозе и рожала, одного за другим, ребятишек. Шестеро ртов просили ежедневно хлеба, а он не всегда бывал в доме. Самому старшему, Павлику, было двенадцать лет, а младшенькая родилась в начале войны, когда отец семейства уже совершал трудовые подвиги на Беломорканале. Тесная хата, с земляным полом, с печью в пол-избы и полатями едва вмещала всех. Спали вповалку, укрывались драными дерюжками и разным тряпьём. На крюке, вбитом в потолок, висела люлька с младенцем.
     В один из дождливых осенних вечеров в дверь хаты постучали. Павлушка, выглянув, увидел женщину, с ребенком на руках, и державшегося за её юбку пацанёнка лет шести. «Мам, - крикнул он, - тут нищенка пришла!»
     «Я тебе дам – нищенка! - сердито откликнулась мать, - богач нашёлся, - она толкла в большом чугунке картошку на ужин. – Кто там, пусть заходит».
     Анна, увидев кучу чумазых ребятишек, казалось, заполнивших всё пространство, хотела повернуть назад, но силы оставили её, и она опустилась прямо на земляной пол. «Чего стоишь, закричала мать на Павлика, - неси фуфайку, подстели под неё!» Сама, взяв девочку, пожила её на теплую лежанку, укрыла тряпьем, мальчика подсадила на печку, сунув ему горячую картофелину. Он тут же, обжигаясь и давясь, стал есть. Дети с любопытством смотрели на него, толкались и хихикали.
     Так Анна с детишками оказалась у Марии. В селе давно уже были немцы, полицаи ходили по домам, выявляли колхозных активистов, коммунистов и комсомольцев. Возле школы, превращенной в полицейский участок, соорудили виселицу, согнали народ и повесили директора школы, и он висел там целую неделю, другим в устрашение.
- Ты меня, я смотрю, не узнала? – спросила хозяйка на следующее утро Анну.
- Нет, - вглядываясь в её лицо, ответила удивленная Анна, - мне кажется, мы никогда не встречались. А вы меня знаете? Откуда?
- Оттуда! – резко ответила Мария и вышла из хаты. Анна пошла за ней.
- Мария, я, честное слово, вас не знаю. Может, вы ошиблись?
- Ошиблась я, как же! Ты моего мужика посадила, детей без отца оставила. Ошиблась! – со злостью сказала Мария.
     Анна ошеломленно смотрела на неё.
- А…как ваша фамилия? – Она до войны работала судьей, и, конечно же, ей приходилось выносить обвинительные приговоры. Ну, надо же было попасть именно в эту семью!
- Что тебе моя фамилия! Мужика нет, отца у детей нет, вот и вся фамилия!
     Анна хотела сказать, что она действовала по закону, наверно, её муж был виноват, иначе не посадили бы, но… промолчала. Она слишком хорошо знала, как бывает…
- Мы уйдем, сегодня же уйдём, - не глядя на Марию, сказала она.
- Куда? Где вас ждут? Живите, чего уж…
- Нет-нет, мы уйдем, вы и так в тесноте…
- Ну, как хотите! Уговаривать не буду.

5.
- Мама, - в хату вбежал запыхавшийся Павлик, - полицаи по деревне ходят, и с ними два немца с автоматами.
- А ну, быстро все на печь! – хозяйка шлепками загнала ребятишек на печку, приказав сидеть там тихо. – А вы чего! – гаркнула она на Анниных детей. - Особого приглашения ждёте?
     Заскрипела дверь, в сенях послышались тяжелые шаги, и в избу ввалились староста деревни и два немца, в мокрых шинелях, с автоматами. Вторые сутки, не переставая, шел сильный дождь, перемежаемый снегом. На дворе всего лишь середина ноября, а уже снег…Старики говорят, что зима ожидается суровая.
- Слышал, у тебя гости появились? – пьяный староста, сощурившись, смотрел на Анну. – Кто такая? Документы?
- Нет документов, сгорели все при бомбежке, обмирая от страха, отвечала Анна. Всё, конец, думала она, сейчас хозяйка выдаст её…Дети, дети как же…одни останутся…
- Ну, раз нет документов, собирайся!
- Да сестра она моя, сродная, - вдруг сказала Мария, - из городу приехала. Дом ихний сгорел, документы тоже все сгорели… Сеструха она мне…
- А муж где? Небось, воюет, против доблестной немецкой армии? – староста икнул.
- Нигде он не воюет, сидит он! Посадили, как врага народа! – сказала Мария. Анна, стараясь не показать изумления, смотрела на неё.
- И ничего не сидит! – вдруг закричал сынишка Анны. – Мой папа командир! Он с фрицами воюет!!
- О-те-те-те! – староста с издевкой смотрел на женщин, - вы кого обмануть хотели, мокрохвостки! А ну, собирайтесь, разберемся, что вы за птицы. Обе собирайтесь! – рявкнул он.
     Мария кинулась к висевшим в углу иконам, достала замызганный конверт, сунула его под нос старосте.
- Вот, читай, от мужика ейного... А ты чего молчишь, - накинулась она на Анну, - из-за твоего каторжника нам погибать?
     Староста осмотрел конверт, прочитал обратный адрес, вытащил листок и стал медленно, по слогам читать: «Добрый день или вечер, дорогие жена и детки…Шлёт вам свой пламенный привет с далёкого севера ваш муж и отец…». Не дочитав, он свернул листок, положил его обратно в конверт, ухмыльнулся:
- Ну, ладно, смотрите у меня! Самогон есть? – без перехода спросил он у Марии.
- Есть, есть! – Мария достала из-под лавки большую бутыль с мутной жидкостью. – Бери, Михей Ильич, бери весь. Хорошему человеку не жалко.
     Староста взял бутыль, показал немцам. Те, стоявшие как два истукана, оживились, зацокали языками: «О, шнапс, шнапс!»

6.
     Таких лютых морозов, как в ту зиму, не помнили даже старики.
      Семейство Марии голодало. Корову давно свели со двора немцы, была надежда на кур, но и тех переловили фрицы, осталась одна картошка, но едва ли её хватит до нового урожая. Да и будет ли он, новый урожай, придется ли посадить огород – никто не знал. Война в разгаре. Немцам дали под Москвой от ворот поворот, народ немного ожил, появилась надежда на перелом в войне, но пока полстраны было под немцем.
     В один из самых морозных дней Марию вызвали в управу.
     За столом сидел Фонарев, бывший зав. клубом из их деревни, в куцем немецком мундире, с усиками под Гитлера, Мария даже не сразу его узнала, хотя, как и все, давно знала, что он теперь большая шишка у немцев, и слухи о его жестокости вызывали у людей ужас.
- Ну-ка, расскажи мне про свою двоюродную сестру? – ухмыляясь, сказал он, - откуда она у тебя взялась? Я ведь не Михей, я вас всех здесь как облупленных знаю. Нет у тебя никакой сестры, и не было никогда. Так что давай, выкладывай, а то…ты меня знаешь!
- Да как же, Вася…Василий Кузьмич, - пролепетала Мария, - а Анька-то? Она в городе жила, ты, наверно, не помнишь, она давно уехала…
- Ты мне не финти! – отрезал он. – Значит, так. Иди сейчас домой, и пусть твоя «сестра» завтра прямо с утра идёт сюда. Разберемся, чья она сестра. И смотри – если что, тебе несдобровать. Со всем твоим выводком расстреляю, сам лично.
     Наутро, не дождавшись Анны, Фонарев, в сопровождении двух полицейских, сам явился к Марии.
     Анны и её детей не было.
- Не знаю, где она, - тупо твердила Мария на все его вопросы.
     Фонарев, рассвирепев, ударил её по лицу. Она отшатнулась. Зазвенело в голове, левый глаз сразу перестал видеть.
- Говори, а то убью!
- Не знаю я! Утром проснулись - её нет. И детишек с собой увела.
- Ищите! – приказал полицаям Фонарев.
     Полицаи облазили весь двор, заглянули в сарай, в подвал, опрокинув там бочки с квашеной капустой – всё тщетно. Один из них полез, было, под кровать, но оттуда вдруг раздалось громкое «га-га!», и он, заорав с перепугу, вскочил на ноги. Под кроватью, как это испокон веков повелось в русских деревнях, сидели в огромных плетёных корзинах гусыни - высиживали яйца. Усидчивые мамаши неделями не поднимались с места, и лишь изредка вставали, чтобы выйти во двор и опорожнить желудок. Одна из гусынь, видно, решила, что сейчас как раз подходящий момент для этого. Она спрыгнула на пол и пошла к двери, шипя и вытягивая шею. Не дойдя до двери, гусыня извергла из себя огромную вонючую лужу зеленого цвета. Изба наполнилась зловонием, Фонарев, зажав нос пальцами и матерясь, выскочил на улицу, вслед за ним метнулись полицаи.
     Фонарев уехал в город. Полицаи несколько раз заявлялись к Марии, смотрели, вынюхивали, но уходили, как обычно, ни с чем...
      Близился конец зимы. Люди шептались, что в лесу появились партизаны. В нескольких деревнях были нападения на полицейские участки, в одной убили старосту, отличающегося особой жестокостью. Немцы устраивали облавы, патрулировали дороги, люди боялись выходить из дома. На дверях управы появилось распоряжение: с наступлением темноты запрещалось находиться на улице, за неповиновение – расстрел на месте. Хватали всех, кто был хоть чем-то подозрителен. Вновь арестовали Марию, заперли её в сарае вместе со всеми детьми, кроме Павлика – его не было дома. Немцы как-то дознались, что Анна, постоялица Марии, была до войны судьёй – видно, кто-то узнал её и донёс. Фонарев сам допрашивал Марию, избивал её, грозился расстрелять детей. «Скажи, где она, и я отпущу тебя!» - орал он, размахивая перед носом женщины пистолетом. Мария отвечала только одно: «Не знаю!»
     Павлик с наступлением темноты пробрался в хату, не зажигая огня, пошарил в шкафу, нашел черствую краюху хлеба и с жадностью впился в неё зубами. «А как же они? – мелькнула мысль, - их же никто не кормил два дня…». Взяв огарок свечи и спички, он залез под кровать. Гусыня, спрятав голову под крыло, спала. Павлик осторожно отодвинул корзину, поднял охапку слежавшейся соломы, открыл находящийся под ней люк, оттуда пахнуло холодом и сыростью. Он спустился в подвал, вырытый, видимо ещё дедом или прадедом, неизвестно для каких целей, зажег свечу. «Тетя Аня, вы здесь?» – шепотом спросил он. «Здесь, здесь, - ответил слабый голос. – Это ты, Павлик? А где мама?» « Её с ребятишками забрали, они в сарае школьном сидят. Я слышал, полицаи говорили, что вас ищут, вас кто-то видел и донёс, что вы у нас прячетесь, и мамку грозятся расстрелять…». Анна охнула. Уже два месяца Мария, рискуя жизнью, прячет их в этом подвале, отрывает от своих детей последний кусок, чтобы накормить её и детишек, а теперь вот может погибнуть из-за них…
     Ночью выпал снег, может быть, последний в этом году. Деревня выглядела мирно и празднично, и только виселица с раскачивающейся петлёй напоминала, что страшный сон продолжается.
     Анна шла в полицейский участок. Она понимала, что это конец. Только бы детей не тронули! И тут же больно сжалось сердце – и детей не пощадят, пытками выведают у того же Павлика, где они.
- Где начальник? – спросила она полицая, сонно таращившего на неё глаза. – Буди его, скажи, что я пришла. Сама.
     Фонарев, на её требование отпустить Марию, громко захохотал, потом сказал, злобно ощерясь:
- Отпустим, отпустим, не сомневайся. Только твоих выб… найдем, и всех вас отпустим.
     Её затолкали в тот же сарай, где была Мария с детьми и другие арестованные. Увидев её, Мария ничего не сказала, только подвинулась чуть в сторону, давая ей место. В сарае было холодно, сквозь щели залетал снег и ложился на спящих людей. Женщины, положив в середину детей и согревая их своими телами, лежали молча, думая каждая о своем и о том, что ждёт их завтра.
     Ночью в село вошли партизаны; разгромив полицейский участок, они освободили пленников, в том числе и Марию с Анной.
     До самого отступления немцев они прожили в партизанском отряде.

7.
     Машина легко бежала по асфальту. Олечка, свесив головку набок, спала в своем кресле. Галина Сергеевна и Игорь Васильевич молчали. Галина Сергеевна вновь и вновь перебирала в уме все подробности неожиданной встречи, вспоминала лицо Марии, слышала её печальный голос: «Мне теперь незачем жить…» «Почему вы так говорите?» – спросила она Марию. «Как почему? – вопросом на вопрос ответила старая женщина, - Я столько лет ждала и надеялась, что встречусь с Анной, что когда-нибудь увижу её… А теперь - всё… Зачем же мне теперь жить? Для чего?»
     «Какие же это были люди, наши родители, и вообще, то поколение,- думала Галина Сергеевна, - где, в чем они находили силы, чтобы преодолеть всё, что выпало на их долю? Откуда в них столько душевной доброты и чистоты? Нет, это просто какие-то святые были!» «Смоленские святые», - внезапно пришло ей в голову. Вот она, разгадка! Точно, смоленские святые! Смоленские, рязанские, московские… русские!..
      Редкие машины, неожиданно возникнув из темноты, на мгновение ослепляли их фарами и снова исчезали во тьме. Вдали багровой полоской догорал закат.
     По радио передавала концерт Людмилы Зыкиной.