Александр ЩЕРБАКОВ

Красноярск

СИБИРСКИЙ КРЕПАЧОК

     Расхожая шутка, что, мол, поскреби любого русского — проступит татарин, всё же сомнительна. Но почти без сомнений можно утверждать другое: поскреби любого «коренного» сибиряка — найдёшь «расейского». По корням, а то и по рождению. Вот и Борис Завацкий, колоритнейший сибиряк, завзятый таёжник, самый известный не только охотник-медвежатник, но и учёный-«медведевед» в Красноярском крае и его окрестностях, оказывается, родом... воронежский. Поневоле сделаешь вывод: истинными сибиряками не рождаются, а становятся. Под влиянием судьбы, окружающих людей и природной среды.
     С Борисом Петровичем всё так и было. Когда фашисты шагнули на воронежскую землю, его отец воевал на фронте, а мать с двумя детьми эвакуировали в Новосибирскую область. Борису, старшему, стукнуло четыре. И с той поры он из Сибири не уезжал. Навеки полюбил вторую родину, её природу и людей. В детстве всего хватил — и холода, и голода. Доныне помнит, как в первом классе сосед по парте, тощий ленинградский блокадник, умер прямо на уроке. От голодного обморока. Но Борис выжил благодаря тайге и речке Омке — с малых лет стал рыбаком и охотником. Мать была учительницей по русскому и литературе, отец, вернувшийся с войны, преподавал в селе почти «всё остальное» — от физики и немецкого до физкультуры и музыки. И Борисом от младых ногтей овладели три «страсти» — к природе, слову и музыке.
     Именно в этих областях он преуспел позднее. Однако сильнее всего оказалась любовь к природе. Окончил в Новосибирске сельхозинститут, поехал агрономом в Якутию. Но «по пути», в Иркутске, осуществил давнюю мечту — поступил на охотоведческий факультет, имевшийся в здешнем сельхозинституте. И, агрономствуя в усть-алданских колхозах, заочно учился там. Вольный дух уже сидел в нём.
     Вот любопытная деталь. То были хрущёвские годы, памятные тотальным насаждением кукурузы. Дошла она и до северной Якутии. Вызвали Завацкого, главного агронома района, в Совмин республики: «Прибыли семена кукурузы с Украины. Покупайте!» — «У меня кукуруза не вырастет»,— упёрся Завацкий. «Что, Хрущёв меньше тебя понимает?» — вздыбился министр. «В земле якутской — да!» — и уехал к себе. Так ему на дом зерно доставили, бесплатно! Посеял пару гектаров, «королева», конечно, замёрзла. Чины отстали от строптивца.
     Проработал год-другой — заговорил по-якутски. Русских в районе было лишь семеро: агроном, синоптик, медик... Точнее, медичка. На ней-то и женился Завацкий. Она родила ему двух сыновей, Серёжу и Сашу. Что не помешало ей по примеру мужа заочно окончить в Иркутске геофак университета. А Борис со старших курсов ушёл в охотоведы. Начал егерем, дорос до главного охотоведа, директора госпромхоза. Работал в ханты-мансийских краях, в туруханских — на севере Енисея. Закончил аспирантуру в Норильске, тоже заочно, написал диссертацию на «медвежью» тему...
     Тут, пожалуй, не обойтись без отступления, и не только лирического.
     Ещё беседуя с Борисом Петровичем в управе Шушенского биосферного заповедника, в его рабочем кабинетике, украшенном разными таёжными трофеями — от кедровых шишек до лосиных рогов, я приметил в шкафу черепа медведей и посмотрел на собеседника с почтением. Но когда он скромно обронил, что на его счету их… 92 (!), я вздрогнул невольно. К почтению примешалось сомнение: не слишком ли много? И стоило ли угроблять столько? Пусть хищников, но ведь тварей Божьих, к тому ж особо любимых в нашем народе. Недаром ведущая политическая партия ныне избрала своим символом... Завацкий, угадав мои мысли, поспешил уточнить, что никогда не охотился на медведей из баловства или корысти, а убивал лишь по необходимости. Особенно часто приходилось делать это в туруханской тайге, работая в Вороговском госпромхозе. Медведи там, расплодившиеся ещё в военные годы, просто бесчинствовали — задирали по 30 коров и лошадей в год, потрошили даже звероферму и подворья селян.
— А охотников-медвежатников не было,— терпеливо разъяснял мне Завацкий,— ну и пришлось мне заняться этим. После очередного разбоя брал карабин, собак и шёл на расправу. За первый сезон 16 штук «наказал». А года за три вывел всех «скотинников».
— Так у вас уже опыт был? — непроизвольно вырвалось у меня.
     Дело в том, что внешне Борис Петрович, невысокий, сухопарый, со сквозистой бородой, тихими голубыми глазами и глуховатым голосом, ничуть не походил на грозу хозяев тайги.
— Некоторый,— кивнул он.— Приходилось и в Якутии, и в ханты-мансийских лесах...
     Поскольку все мы слышали охотничьи байки о самых якобы «трудных» медведях — первом и сороковом, то я не преминул спросить Завацкого, как это было у него. Оказалось, первого медведя он убил на Иртыше, ещё в юности, притом веслом! Рыбачили с приятелем. Видят: медведь переправляется через реку. Подплыли к нему из любопытства, а он возьми да кинься на лодку. Благо промахнулся. Но во избежание второго прыжка пришлось его успокоить, орудуя веслом. На центнер с гаком был экземпляр.
     О сороковом же Борис Петрович поведал подробнее. Кстати, он, как и многие охотники, замечательный рассказчик.
— Там действительно уникальный случай. Я тогда работал директором госпромхоза в Туруханском районе. И летом какие-то выборы были. Урну для голосования возили по таёжным посёлкам на вертолёте. И вот прилетает он к нам в Ворогово, бегут ко мне нарочные: «Борис Петрович! В Сандакчесе староверы отказываются голосовать. Грех им, говорят. Вот если, мол, Завацкий приедет, даст добро, то, может, и проголосуем». А они меня за своего почитали. Наверно, потому что я всю жизнь бороду ношу. Ладно, говорю, поможем. Сажусь в лодку, поплыл. До Сандакчеса этого двести восемьдесят вёрст, но мотор «Вихрь» силён, речка Дубчес хорошая... Часов за восемь пролетел я половину пути, гляжу — вороньё кружит над лесом. Не иначе медведь кого-то задавил. Причалил лодку, выхожу — коряжина огромная лежит, а за ней лось, уже на треть съеденный. Место чистое кругом, песочек, и по нему — тропа в лес. Посмотрел по следам — медведь, и огромный. Благоразумней бы, конечно, ретироваться, но уж азарт взял, да и лосей жалко. Сел на эту коряжину, закурил, сижу в раздумье. А ветерок от леса, медведь не чует меня. И вот вижу: выходит он, громила этакий,— и ко мне. Я, ещё «беломорина» в зубах, прицеливаюсь, думаю, черепок не буду портить, а в грудь ему — бух! Близко, шагов двадцать, а у меня карабин «Лось» девятимиллиметровый — результат понятен... Ну, подошёл я к медведю, сел на него, докурил папиросу. Попробовал сдвинуть — бесполезно, руками не утащить. Надо — за лебёдкой. А она у меня всегда в лодке была: мало ли — лося вытащить, того же медведя погрузить. Иду, скидываю фуфайку, карабин, кладу в лодку, беру тросик, лебёдку, возвращаюсь… медведя нет. Нет медведя! Я ж сидел на нём, курил! Ушёл — и след такой кровавый в лес. Я по следу, по следу, только до деревьев дохожу — как он кинется на меня! Видать, добрёл до леса, свернулся и свой след сторожил. Я пулей к лодке, схватил карабин, прибежал обратно — он уж мёртвый лежит, бурая гора. Сил лишь на прыжок хватило. Вот такой был сороковой роковой… Но вообще-то медведь редко на человека нападает,— закончил рассказ Завацкий.— Из трёхсот, встреченных мною, только четыре бросались на меня: подранок и медведицы, защищавшие детёнышей.
     Став невольным охотником на медведей, он так увлёкся изучением их, что и диссертацию написал на тему: «Бурый медведь енисейской тайги». Защитился в Москве. Притом с блеском, без единого «шара». Стал кандидатом биологических наук. Но это было позже. А прежде, удивив многих, он оставил «хлебный» пост директора госпромхоза и по совету Главохоты приехал в Шушенский природный заповедник научным сотрудником. Первым! В новом заповеднике были только директор и бухгалтер. С тех пор прошло тридцать лет. Многое изменилось. Появился целый научный коллектив — териологи, орнитологи, ботаники. Группа териолога Завацкого, ведущего научного сотрудника, изучает крупных копытных: северного оленя, лося, марала, горного козла — и хищников: медведя, волка, рысь, росомаху. Кстати, все они представлены в здешнем музее искусными чучелами. Есть даже редчайший снежный барс, которого учёные вытащили из петли, поставленной браконьером на кабаргу — самого мелкого из оленей.
     По методикам Завацкого ведётся учёт каждого вида. На мой вопрос, какое влияние годы перестроек оказали на поголовье, Борис Петрович не без юмора заметил:
— На зверьё, слава Богу, абсолютно никакого влияния!
     Если не считать растущих потерь от браконьерства вокруг городов Саяногорск и Черёмушки, численность зверей и впрямь стабильна. На территории заповедника в 400 тысяч гектаров, раскинувшейся от Саяно-Шушенской ГЭС до границы с Тувой, где среди девственных лесов и гор — ни селений, ни дорог, звери сами регулируют своё поголовье. Конечно, способствуют тому и работники заповедника. Кроме отделов, изучающих флору и фауну, в нём есть и отдел охраны природы. Специалисты также дают рекомендации хозяйствующим субъектам, готовят отчёты о воздействии водохранилища ГЭС на прибрежные биоценозы. И этим, между прочим, зарабатывают себе на жизнь.
     Заповедники — предприятия казённые, но в пылу бесконечных реформ государство, кажись, забыло о них: финансирование упало почти вдвое. Что сказалось и на объёмах исследований, и, конечно, на зарплатах сотрудников. «Ведущий» Завацкий, автор сотни научных работ, соавтор монографии «Медведи», ответственный редактор ряда сборников, в том числе «Медведи СССР», руководитель множества таёжных экспедиций, ныне при 16-м разряде имеет аж 7 тысяч рублей. Но ему хоть чуток помогают «кандидатские», другие же ограничены подобными копейками.
     Власти говорят: в рынке живём, подрабатывайте на стороне. Однако таких возможностей немного, и не все они бесспорны. Скажем, платная охота с иностранцами. Формально — на сопредельных с заповедными угодьях. Но ведь заборов там нет. Да и моральная сторона сомнительна. Правда, учёные этим не занимаются, есть на то егеря, но всё же... На вопрос, не унизительно ли тащить в свои леса чужих буржуев, Завацкий ответил:
— Это так. Но куда хуже другое. Те буржуи на поверку оказываются кто слесарем, кто ветеринаром или педагогом. Понимаете? Рядовой слесарь из Америки, Франции, Испании имеет возможность приехать к нам и выбросить за одну охоту в тайге полтора моих годовых «дохода». Вот что особо унизительно...
     Впрочем, нашей науке, как и культуре, не привыкать к остаточному принципу финансирования. Здесь работают энтузиасты и чудаки-бессребреники вроде Завацкого. Однако их всё меньше. Особенно тех, кто сочетает в себе практика и учёного, редкую эрудицию и житейский опыт, смекалку и находчивость.
— Это Дерсу Узала наших мест,— сказала о Борисе Петровиче его коллега, ботаник Александра Сонникова, когда-то ходившая в свою первую экспедицию под началом Завацкого.
     Его опыт выживания в тайге уникален. Разведёт костёр в любой ливень, из коры старой берёзы сделает спальник, прокорм добудет «из-под ног». С ним действительно не пропадёшь. Недаром студенты-практиканты, молодые сотрудники заповедника стараются ходить в тайгу именно с Завацким. В лесу он впрямь как дома. Всё ему там знакомое и родное. Даже излюбленным медведям он вовсе не гроза, а друг. И, кажется, знает даже их язык. По крайней мере, медведи его хорошо понимают.
     Рассказывают случай. Завацкий вёл в экспедицию девчат-студенток. Шёл с ружьём, замыкающим. Июнь, зелёная тайга, благодать. И вдруг впереди визг, крик: это медвежата при виде людей взметнулись на лиственницу и заорали. На их ор вылетает медведица, рычит, шерсть на загривке дыбом. Миг опаснейший. Стрелять крайне рискованно. И Завацкий, повернувшись к медведице, начинает её ласково, как женщину, уговаривать: «Да ты, милая, не бойся, не тронем мы твоих детей. Давай-ка, дорогуша, разойдёмся миром, зачем нам калечить друг друга?» И — о чудо! — медведица прислушалась, остановилась, смолкла, а участники похода быстро-быстро обогнули дерево, на котором медвежата орали, и — дай Бог ноги! Звери преследовать не стали.
     Кстати, одно из открытий учёного Бориса Завацкого связано именно с медвежатами. Вопреки бытующему мнению, он доказал, что пестун, обычно помогающий матери нянчить малышей, это не медвежонок-подросток прошлого помёта (медведица рожает раз в три года), а их ровесник, резко обогнавший в росте братьев и сестёр. А вот почему — это уж секрет матери. Видно, она щедрее потчует его молоком, чтоб скорее помощника вырастить.
     Такие открытия в кабинете не высидишь. Для Завацкого тайга не только место работы, но и отдыха. Из 47 отпусков в жизни он 42 провёл в тайге. Притом зачастую зимой и не всегда на кордоне или в избушке. Скажем, один из недавних посвятил охоте на соболя. Жил 40 суток один с собакой на таёжной речке Амбук и 20 раз ночевал у костра. Делал ночью «долгий» костёр из двух сухостойных кряжей, положенных рядом (по пословице, даже две головешки дружнее горят), и спал прямо на снегу. О выносливости Завацкого ходят легенды. Шагать в тайге с тяжёлым рюкзаком, известно, не подарок. Но Завацкий и на обратном пути, когда рюкзак освобождается от припасов, набивает его... камнями. Чтоб не терять формы.
     Ну, а кроме всего прочего, он — душа любой компании, неистощим на выдумки, остроты, охотничьи байки. Помимо специальных работ, пишет были и рассказы в научно-популярные журналы «Охота и охотничье хозяйство», «Охотничьи просторы». В последнем опубликовал даже повесть «Сороковой роковой», о том самом медведе с Дубчеса. Им написано также немало стихов и песен, распеваемых коллегами. Они изданы отдельной книгой. Но, пожалуй, особенно популярна у таёжников его юмористическая «Инструкция по фотосъёмке медведя в природе». Где, допустим, в случае «преследования» медведем он советует: «Постарайтесь не впадать в панику и отвлекайте хищника всякими хитроумными действиями, например бросая ему незнакомые предметы. Вначале кидайте рюкзак с продуктами… Фотоаппарат постарайтесь бросить в последнюю очередь… В самом крайнем случае его можно применить как средство защиты… Не забывайте, что наиболее уязвимым и болезненным местом у медведя является мочка носа. Так мочите что есть силы».
     Тяга к слову у него от матери, а от отца — к музыке. Да, Завацкий и музыкант. В институте он был не только капитаном футбольной команды, но и руководителем духового оркестра. Он кларнетист. Но вообще-то играет буквально на всём — на рояле, баяне, гармони, мандолине, балалайке… Не играет лишь на гитаре.
— Почему? — удивился я.
— А сам не знаю. Не лежит душа — и всё.
     И в этом тоже характер Завацкого, «вольность» делать в жизни только то, к чему лежит душа. Замечательно отозвался о нём директор Шушенского заповедника, специалист по лесному хозяйству Александр Рассолов:
— Это не случайный человек на земле.
     Борис Петрович действительно не случайный человек и в науке, и в нашем обществе, и вообще на земле. Живёт и действует по велению души, а значит, по замыслу Божию. Не зря в музее рядом с его зверями выставлен и дневник наблюдений природы, который он вёл ещё в шестом классе. Такая цельность натуры — стержень самостояния любого человека. И, пожалуй, самая «характеристическая» черта настоящего сибиряка. Приятели шутливо зовут Бориса Завацкого Шатуном. Намёк прозрачен. Однако мне он, напротив, видится этаким «остойчивым», основательным «сибирским крепачком», с которым хоть в тайгу, хоть в разведку.

Об авторе:

Александр Илларионович ЩЕРБАКОВ — потомственной сибиряк, родился в селе Таскино Красноярского края, в крестьянской семье. По образованию — учитель словесности и журналист. Автор многих книг поэзии, прозы, публицистики, изданных в Красноярске и Москве. Заслуженный работник культуры Российской Федерации. Отмечался литературными премиями. Руководил краевым отделением Союза писателей России.