Николай ТОЛСТИКОВ

Вологда

     Николай Александрович Толстиков родился в 1958 году. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького, работал в газетах. Принял духовный сан, и уже более пятнадцати лет — священнослужитель храма Святителя Николая во Владычной слободе города Вологды. Рассказы и повести публиковал в российских и зарубежных изданиях: еженедельниках «Литературная Россия» и «Наша Канада», журналах «Крещатик», «Новый Берег», «Русский дом», «Наша улица», «Север», «Лад», «Вологодская литература», «Венский литератор», альманахе «Литрос». Автор книг прозы, вышедших в Вологде. Победитель в номинации «Проза» международного литературного фестиваля «Дрезден-2007», лауреат «Литературной Вены-2008», лауреат международного конкурса, посвящённого 200-летию Н. В. Гоголя.

«…НО ИЗБАВИ НАС ОТ ЛУКАВОГО»

1
     «Потеснённому» отцу Аввакумию новый настоятель не поглянулся. Когда после приветствий и братского целования рук отец Аввакумий повёл его осматривать храм, то держался подчёркнуто с показным почтением, поодаль. «Из интеллигентов, видать,— неприязненно подумал.— Книжки всякие почитывал, в комсомоле активистом был, если не в партии состоял. А теперь уверовал вдруг, примазался, почуял кормушку. Знаю я... Но ничего, салагу легче под себя подмять. Подо мной ходить будет и в рот мне глядеть».
     Настоятель обернулся, и Аввакумий тотчас заискивающе и жалко заулыбался. Успел...
     Вскоре вышла закавыка.
     Храм в буднюю службу пустовал, лишь в углах, словно мыши, копошились старушонки, счищая застывший воск с подсвечников; за занавеской на клиросе дремали на лавке, привалившись друг к дружке, певчие; осоловелый чтец, осипший со вчерашнего похмелья, монотонно бубнил под нос.
     Аввакумий дремал, блаженно развалясь в кресле в алтаре. Подлец-чтец резко оборвал чтение, и Аввакумий много запоздал рявкнуть ектенью. Он очнулся от собственного всхрапа в тишине, засуетился, пытаясь выпростать из кресла своё полное тело с огромным животом, но зацепился широким рукавом рясы за подлокотник, и вот так, борющегося с седалищем, прихватил его появившийся невесть откуда отец-настоятель.
— Где ваша вера? — спросил растерянно-укоризненно и вышел из алтаря.
     Прохрипев осипшим просевшим голосом ектенью, Аввакумий, переполошённый и перепуганный, заметался: «Знает, конечно, за какие грехи меня сюда сослали! И сейчас обязательно доложит начальству. Да хоть что я такого вытворил-то? Но всё равно вызовут и...»
     А как потом дома понесёт его по кочкам мать — это ещё хуже!
     Родной матери он боялся больше всего на свете...
     «Всё она, всё она! — пуще разгорячался он, переваливаясь мелкими шажками вокруг престола.— Я ей всё выскажу! Когда-нибудь...»
     Но он молчал перед разгневанной матерью, как рыба. И что там молчал — трепетал! И ни шагу без неё не смел ступить...
     Доправив кое-как службу, Аввакумий с шумом выпустил воздух, так что огромное его брюхо осело, ровно кузнечный мех, и опять рухнул в удобное кресло. «Ведал бы выскочка-настоятель, прежде чем в безверии-то меня упрекать, как всё со мною было!..»
     Он любил к месту и не к месту с удовольствием рассказывать, как уезжал ещё в «советские» времена учиться в семинарию. Его, прежде чем числить «белобилетником», в военкомате довели до слёз, издеваясь и насмешничая; он, отсиживаясь до назначенного срока в квартире, боялся даже высунуться на балкон; и глухой ночью специально нанятая легковушка унесла его из города.
     Аввакумий, замолчав, поглядывал задорно и свысока из-под стёклышек очков: дескать, вам-то, «неофитам» молодым и старым, нынче что — никто не помеха и никто не указ, а я вот...
     Было всё и так, и не так...
     Мать Аввакумия много лет вкалывала санитаркой в дурдоме, там же пребывал конюхом и батька. Долгожданному единственному сынку, достигнув юношеских лет, удалось, ссылаясь на настоящий энурез и липовую справку о «дебильности», «откосить» от армии, попасть в медучилище и, закончив его, вернуться опять-таки в обслугу дурдома, к матушке под крыло. И до скончания века, может быть, колол бы бедняга идиотам задницы, ставил горчичники, кабы не на иную стезю спихнула его мамаша...
     У неё свояченица устроилась секретарём-машинисткой в местную епархию. Галина Дмитриевна удивилась немало — за одно крещение ребёнка власть столько кар могла на голову наслать, а тут... Вроде и не шибко верующая была. Сама Галина Дмитриевна церковь в городе по дороге на работу обходила стороной, от попадавшихся иногда навстречу людей в чёрных одеяниях шарахалась. Правда, после того как мужа застарелая болезнь доточила, в храм — свечку поставить и торопливо лоб перекрестить — всё-таки изредка заглядывала.
     Опешила, когда свояченица предложила:
— Ты бы, Галя, своего Кумушку к нам в обслугу отпустила. Чего ему за дураками с градусниками и клизмами бегать? А там, глядишь, в семинарию, потом в попы — и почёт тебе, и денежки, не как тут — копейки.
— Его — попом?! Да в своём ли ты уме?
— Теперь не культ личности, попов не стреляют.
     Галина Дмитриевна разговор всерьёз не приняла, но вскоре заколебалась. Кумушку как раз по тыковке дурак треснул — кровищей бедняга залился, а потом взвыл: не пойду больше на такую работу, одно смертоубийство.
     И повела сыночка к свояченице, вздохнув, что уж сами неверующими выросли, так хоть деды и бабки были православными.
     Услужливый, ласковый, хоть и мешковато-неуклюжий, хитроватенький Кумушка подавал на службах посох старичку-архиерею и быстро обратил на себя внимание. Стал готовиться к семинарии, молитвы зубрить, но перед отъездом сгузал, упёрся: боюсь от дома отрываться...
     Галина Дмитриевна хорошую трёпку ему задала и зарёванного недоросля затолкала собственноручно в нанятый «москвичонок».

2
     Новый настоятель фортель выкинул — каков умник! — запретил с «панихидника» брать. Гор яств, как в былые времена, по большим праздникам и родительским субботам на помин душ усопших близких народ не приносил, но Аввакумий неизменно волок, отдуваясь, после службы едва не лопавшиеся по швам сумки. Налетал он на «панихидник» коршуном, расталкивая пухлыми руками в широких рукавах рясы ошеломлённых прихожан, жадно сгребал всё со стола в разверстую пасть огромной авоськи. Главное — успеть, иначе мелюзга-обслуга растащит!
     Допирал до дома, сваливал всё в кучу, и дальше как-то не волновало его, что станется с этой грудой сухарей, хлебных краюх, яблок, огурцов, яиц, слипшихся карамелек; всё плесневело, тухло, гнило. Потом мать сбачивала накопившееся какой-нибудь соседке на прокорм поросёнку.
     Пока настоятель правил службу, Аввакумий не раз и не два, бросив исповедовать прихожан, мчался к заветной «сокровищнице». Даже алтарный служка, старостихин отпрыск, узрев Аввакумиеву слабинку, купил попа ни за грош. Влетел в алтарь, пуча хитрые глаза:
— Отец, чего стоите, там на «панихиднике» жареная курица!
     Аввакумий, раскрылив фелонь и расталкивая прихожан, помчался со всех ног: мало ли что пост — уведут! Но вот досада: уже пусто...
— Не успели? — сожалеюще почмокал губами алтарник и сочувственно скорчил скорбную рожицу.
     Потом, отвернувшись к печке, где тлело кадило, зашёлся в беззвучном хохотке, только плечи пацанячьи затряслись.
     Настоятель за «рейды» одёрнул, морщась:
— Вы бы, отец, людей постеснялись! Не на базаре же... Подумают невесть что.
— Чё!.. Чё... — притворился, будто не дослышал, Аввакумий.— Я ведь только малость беру, на пропитание. Служащий у алтаря от алтаря да кормится. Жалко вам?
     Бледное, оттенённое чёрной с ранней проседью бородкой лицо настоятеля тронула лёгкая розовая краска:
— С сегодняшнего дня всё, прекращайте таскать. Хватит на посмешище выставляться. А приношение в детский приют благословляю отправлять, детишкам-то оно нужнее.
     Аввакумий так и застыл с раскрытым от изумления ртом. Опомнясь, он догнал настоятеля, забормотал сбивчиво:
— Дети-то те чужие. Зачем им?..

3
     К старушкам на исповеди отец Аввакумий, занятый своими думками, обычно не прислушивался, не вникал особо в чужие грехи и грешочки, прощал их по-быстрому, а сам мысленно вовсю «воевал» со своей мамашей. Но про мать забыл, когда вдруг в притворе храма под зарешеченным, едва пропускающим свет окном увидел знакомого... беса.
     Тот стоял перед иконой Николы Угодника; тени от свечных огоньков плясали, причудливо извиваясь, на его лице. Аввакумий угадал его по широкоплечей борцовской фигуре. Он ведь не был заросшим густой косматой шерстью, с рогами, хвостом и копытами, со свиным пятачком вместо носа образиной, а представлял прилично, но строго одетого человека. Правда, за минувшие с последней встречи годы постарел, огруз, изрядное брюшко рвало брючной ремень; волосы, аккуратно зачёсанные, поредели, посеклись. И лицо как-то посерело, подурнело.
     Когда Аввакумий, пытаясь угодливо согнуться, заторопился навстречу, глянули на попа по-прежнему холодно-голубые, жёсткие глаза. Дожидаться же Аввакумия пришелец не стал: развернулся кругом и, не перекрестясь, выскользнул из храма.

     ...Те люди приходили на исповедь всё чаще. Случился даже год, когда шёл их целый поток — и местных, и заезжих невесть из каких весей. Но прежде таких исповедников, приводящих Аввакумия в смятение и паче — в недоумение, были единицы.
     В храме они жались в полутёмных углах, озираясь, крестились неумело и, торопливо затеплив у образов свечку, спешно уходили. Не какие-то выжившие из ума старики или безродные красноносые шаромыжники — вполне приличные мужчины и женщины, молодые и средних лет. Не то что от священника — от простого алтарного служки они боязливо шарахались, и если приспичивало кого-либо из них что-то спросить, обращались впору: «Товарищ поп!» Осмелев, а может, и отчаявшись, кто-то из них подходил на исповедь и нёс немыслимую крамолу: Аввакумию просто выслушивать-то страшно было, поджилки тряслись. То ли дело бабки — не интеллигентики паршивые: и с грехами ихними всё понятно, и рублишко лишний сунут в потную ладошку.
     Голубоглазый отчаянного бедолагу-человечка то ли вычислял, то ли чувствовал особым нюхом, то ли подслеживал. Едва стоило такому растерянному, порою шмыгавшему носом исповеднику отойти от аналоя, как Аввакумий тотчас сталкивался с холодным ожидающим взглядом знакомых голубых глаз и, ёжась от бегающих по спине мурашек, лихорадочно готовился вскоре выложить всё, что услышал. Памятью Бог Аввакумия обидел, но тут вспоминалось на удивление до словечка, иначе и быть не могло. Аввакумий всё ещё трепетал, стоило представить ему первую встречу с Голубоглазым.
     «Не будешь нам помогать, загремишь кое-куда!» — «Не имеете права. За что?» — лепетал Аввакумий. «Найдём!» И он раскис хлебным мякишем под жёсткой, не сулившей пощады усмешечкой...
     Того исповедника Аввакумий больше в храме не видел, но спустя какое-то время к нему подходил кто-то другой, и хотелось остановить, одёрнуть его, пока не поздно. Голубоглазый тотчас мерещился в полутёмном, едва освещённом редкими блёстками огоньков зажжённых свечей притворе, стоял, усмехаясь, и Аввакумий не решался искушать судьбу, послушно заставлял себя запоминать каждое услышанное слово.
     Угрызения совести всё-таки его мучили; переодевшись в цивильное, он закатывался в ресторацию, «накачивался» капитально, но поскольку чрево его было просторно и безразмерно, выходил, лишь слегка икая, и, втиснувшись в такси, бормотал:
— Грех, грех какой!.. Отвечать ведь мне перед Господом, тайну исповеди нарушаю! Но заставляют, вынуждают... Боюсь я! Ох, искушение, ох, соблазн!
     И задрёмывал, выливая на бороду струйку слюны. Растолканный раздражённым таксистом, он испуганно верещал: «Не виноват я!» — и потом, в квартире, на диване, проваливался в крепкий сон под причитания и проклятья матери.
     Так минуло немало лет... Людишек, кающихся в нелюбви к государству и помышляющих супротив властей, поприбавилось. «Осмелели те, что затаились!» — решал Авввакум и пыхтел самодовольно, ощущая даже вроде солидарности с Голубоглазым, который теперь хмуро интересовался далеко не каждым, уж если шибко оголтелым.
     Принимали крещение целыми семьями, приходили креститься и в одиночку, запрятав дома партийный билет. И всё без оглядки, без утайки, куда у людей и страх исчез: прежде не то что в храм зайти, мимо пустого и полуразрушенного иные пройти боялись.
     И Аввакумий осмелел — друг-то, Голубоглазый, отстал от него, долгонько не появлялся, не стоял над душой, и — тут же приключился казус!
     Где чёрт сам не успеет — бабу пошлёт!
     Посудомойкой в трапезной работала Софья Ивановна, дебелая, краснорожая и разговорчивая пенсионерка, позволявшая себе пропустить стаканчик-другой. Она и завлекла Аввакумия в своё жилище.
     Нет, до женского пола он был не охоч, ещё и целибатский обет его сдерживал: согреши — сан снимут. Дщери Евы, устрашённые его чревом и клочковатой полувылезшей бородёнкой, не пытались обольщать его. Да и сам Аввакумий от мысли одной об этом трясся, как овечий хвост, впадая в привычное ему трусливое состояние.
     Тороватую бабку Соню он не интересовал как кавалер, по ней ли амурные дела, ей собеседник, а пуще слушатель нужен — и собутыльник, конечно. В чуланчике у бабки функционировал самогонный аппарат, он-то и втянул Аввакумия в грех...
     Искали пропащего целую неделю, сбились с ног, по городу ползли самые страшные и невероятные слухи, а Аввакумий в это время потчевался первачом и закусывал солёными огурчиками, коих у бабки оказалось тоже изобилие. День для него смешался с ночью, и после периодов краткого забытья, когда монотонный голос хозяйки переставал долбить его по отупевшим мозгам и затихал где-то, блазнились ему синие чёртики, и однажды среди них вывернулся и Голубоглазый.
     Он и вытащил Аввакумия из бабкиного вертепа...
— Разбрехает обо всём старуха на каждом углу! До начальства дойдёт,— сжимая ладонями трещащие виски, раскачивался, сидя дома на диване, Аввакумий.
     Напротив него недобро усмехался Голубоглазый:
— Старушенция твоя, как нарочно, языкастая оказалась. Заткнуть бы ей хлебало, как прежде, да поздно. Теперь весь город над твоим приключением потешается.
— Что делать? — захныкал Аввакумий; слёзы двумя обильными ручьями потекли в бородёнку, вмиг смочив её и сделав похожей на истёртую клокастую мочалку.
— Помогите, заступитесь! Неужели я ничего не заслужил? Верой и правдой столько годиков!
— Не то ныне времечко! — Голубоглазый жёстко прищурился.— Совет тебе — ложись на койку в психушку. С дурака какой спрос?
— Куда-нибудь в «дыру» потом загонят! — с тоскою взвыл Аввакумий.
— Ничего, не сдохнешь. Ты ж советский поп! И там пригодишься. Может, ещё орден тебе похлопотать...

4
     Голубоглазый раньше появлялся всегда внезапно, таясь, но в этот раз возле храма, при людях, открыто подошёл к Аввакумию, не ведавшему, радоваться или печалиться сему внезапному явлению; разговаривая ласково, усадил его в шикарную «иномарку».
     Аввакумий поразился перемене в Голубоглазом: лицо его лоснилось, сияло самодовольной улыбкой, прежде поджарая по-волчьи фигура раздалась вширь, выперло пузцо, и вместо ширпотребовского мешковатого костюма надето было что-то заграничное.
— Дело у меня к тебе, батюшка...
     Не мог припомнить Аввакумий, чтоб называл его так старый знакомец; обычно подходил молча или манил пальцем.
— Я директор филиала инвестиционного фонда «АИД». Не освятишь ли наш офис?
     И тут впервые Голубоглазый вежливо попросил, не приказал безоговорочно; Аввакумий от растерянности вовсе язык проглотил. Опамятовался — закивал поспешно.
     Офис, отремонтированный старинный особнячок в центре города, вид имел под стать хозяину — шик-блеск: по натёртому паркету Аввакумий, кропя водичкой стены и раскормленные хари сотрудников, елозил, как корова по льду, боясь грохнуться; стол, уставленный невиданными марочными винами и закусью, совсем Аввакумия допёк — он без особого приглашения бросился поглощать «халяву», на насмешливые взгляды сотрудников фонда ему было наплевать.
     Как он сдался?.. То ли охмурило башку «забугорное» вино, то ли пухленькая пачка банкнот, небрежно сунутая под занавес фуршета ему Голубоглазым, согрела заманчиво ладошку — это не скуповатые подачки бывших «партайгеноссе» и не замусоленные рублишки бабулек. Или наглому взгляду холодных голубых глаз Аввакумий не смог, как обычно, противостоять, только все свои «лимончики» в этот «АИД» по заманчивому совету вложил...

5
     Донос на настоятеля Аввакумий сочинял, громко сопя от удовольствия: худое дело — нехитрое. Жаль только, Голубоглазому вручать бумаженцию не придётся: побоку ему, видать, теперь такие дела. Ничего, своё начальство разберётся, накрутит хвост!
     Он свирепел в предвкушении расправы, даже шаркал по полу ногами. Потом вскочил со стула, подбежал к комоду, нетерпеливо потыкав в замочную скважину ключом, выдвинул ящик и, который уж раз за день, стал бережно перебирать разноцветные бумаги с печатями и завитушками подписей на них. Златые горы Голубоглазый насулил!
     Внезапный грубый стук в дверь поверг Аввакумия в ужас: сердце дало сбой, из затрясшихся рук чуть не выпорхнули голубоглазовские бумажки. Но он овладел собой — тщательно запер ящик комода и, стараясь ступать неслышно, подкрался к двери.
— Кто?..
     Голос он, конечно, сразу узнал.
     Мать, в сбившемся набок платке, из-под которого торчали растрёпанные космы седых волос, с багровым от злости и, видимо, от быстрой ходьбы лицом, стремительно перевалилась через порог в комнату и принялась охаживать сынка сумкой.
— Вот тебе, дурачине!..
     Аввакумий, ещё отпирая дверь, по голосу понял, что мамашин визит не сулит ничего хорошего, но то, что он, уворачиваясь от шлепков, услышал от неё, так шибануло его, что ноги подкосились, и он беспомощно, мешком, плюхнулся прямо на пол.
— Обвели тебя, дурака, нищим сделали! — причитала мать.— «АИД» твой упорхнул невесть куда, а директор его, говорят, за границу с денежками подался! Сколько вас теперь, таких простофиль, волосьё на себе рвать станет!
     Аввакумий, припомнив насмешливо-холодный взгляд Голубоглазого при последнем расставании, захныкал поначалу тоненько, горько, а потом так зарыдал в голос, что мать испуганно осеклась:
— Дитятко, не расстраивайся так... Проживём. На всё воля Божья!
     Прижав к себе голову сына, она гладила, успокаивая, своей шершавой ладошкой по его усыпанной крупными рыжими конопушками потной лысине...