Леонид ПОТЕХИН

Красноярск

     Публиковался в журналах «Енисей», «День и ночь», в «Новом Енисейском литераторе», «Енисейке», коллективных сборниках.

ВСТРЕЧА

     Над просторами сибирского края свирепствует осенний ветер. Лихо гуляет по степи; надсадно гудят телефонные столбы, словно жалуются на свою судьбу. Виталий Соколов вырулил грузовик из ворот элеватора, матерно выругался:
— Сволочи, так вас перетак. Сухое, чистое зерно признали сырым и сорным. Сбросили десять процентов. Чтоб вам поперёк горла встали колхозные зёрнышки.
     На базе загрузился мешками с цементом. Остановился возле вокзала. Как раз подошёл пассажирский поезд. Авось подвернётся попутчик. Веселее пролетит время на обратном пути. Впереди сто километров. В кабину постучали. Открыл дверцу. Возле машины — мужик в шикарной городской одежде. В руке чемодан. Спрашивает:
— Далеко ли путь держим?
     Виталий ответил:
— В Лопатино, колхоз «Маяк».
— Мне туда. Разрешите совершить посадку?
     Мужик уселся в кабину, чемодан между ног. Лет пятидесяти. Лицо вроде знакомое, где-то встречались. Откинулся на спинку, бесцеремонно закурил дорогую сигарету. Коротко спросил, словно приказал:
— Трогай.
     Шофёр включил скорость, проговорил:
— Будем знакомы. Меня звать Виталий. Как прикажете вас звать-величать?
— Зачем знать? Твоё дело крутить баранку.
— Надеюсь, не шпиона везу?
— Не шпиона. Не диверсанта. В деревне не буду подрывать домишки. Кстати, надо рассчитаться за проезд.
     Протянул десятидолларовую купюру. Шофёр покосился:
— Уберите эту зелень.
— Рублями? Пожалуйста.
— Я плату не беру.
     Пассажир посмотрел на шофёра, как на представителя до нашей эры, хмыкнул:
— Ты не чокнутый?
     Тот рассмеялся:
— Вполне нормальный.
     Остались позади крайние домишки пристанционного посёлка. Открылся степной простор. Ещё недавно, проезжая по этой дороге, Виталий видел по обеим сторонам обширные поля хлебов. Теперь только скирды соломы. У пассажира появилась начатая бутылка коньяка. Сделал несколько глотков, толкнул шофёра:
— Мы что, на черепахе едем? Дорога прямая, как стрела. Включай четвёртую.
— На тот свет захотели? Там нет коньяка и сигарет.
— В Лопатино хочу. Почти двадцать лет минуло, как покинул родные края. Берёзки в палисаднике сельпо, которые я высадил, наверно, вымахали выше крыши.
     Виталий насторожился:
— К кому едете?
— Собственно, ни к кому. Свалюсь, как майский снег, нежданно-негаданно. Может, приголубит одна бабёнка. Бывшая жена, Анька Соколова. Знаете такую?
     Крепкие руки дрогнули на руле. Грузовик впервые вильнул в сторону. Как не знать? Только она не бабёнка, не Анька, а Анна Тимофеевна — передовая доярка района. Это его мать, которая ждёт сына из рейса, подогревает ужин, наливает в умывальник горячую воду. А этот… Вот так встреча. Бог или чёрт подсунул такого попутчика? В памяти возник другой день, тоже осенний. Хлестал холодный дождь. Он, семилетний пацан, в одной рубашонке бежит за грузовиком. Вытирает слёзы и отчаянно кричит: «Папа, вернись». Не вернулся. Грузовик скрылся за косогором, исчез отец на долгие годы.
     Виталий боковым зрением посмотрел на своего спутника. Да, это он. Мать выбросила все фотографии, но детская память сохранила образ отца. Недаром с первого взгляда лицо показалось знакомым. Руки уже не дрожат, уверенно лежат на руле. Мотор гудит ровно. Надёжно. По кабине хлещут порывы ветра. Упали редкие капли дождя. Миновали степную деревушку. Половина домишек заколочены. Пассажир глотнул из бутылки, сунул в рот сигарету. Выпить и закурить шофёру не предлагал. Не полагается обслуживающему персоналу. Много чести мелкой сошке. Задумчиво проговорил:
— Как встретит Анька заблудшего муженька?
— Может, она замужем.
— Хо-хо. Кто возьмёт? Это я по тупости, по молодости повёл её в сельсовет расписаться. Наверно, до сих пор дёргает коров за соски.
     Виталию резали слух пренебрежительные слова о матери. Вмазать бы этому типу по наглой роже. Для него мать самая красивая, умная, добрая.
     Но давайте познакомимся с пассажиром. Сергей Антонович. Лицо смуглое, надменное. Взгляд острый, презрительный. Гордый, энергичный. Ударился в воспоминания:
— Когда-то состоял председателем сельпо. Кроме зарплаты, к рукам ещё кое-что прилипало. Копил для покупки «Москвича». Тут нагрянула демократия. Смекнул, что с моим капитальём в деревне делать нечего. Он требует простору, разворота. Снял денежки с книжки. Аньке дулю показал и укатил в Красноярск. Открыл ларёк. Торгую колбасой, сыром, консервами. Мелкота. Через два года размахнулся на ресторан. Спасибо Ельцину, который сказал: хватайте сколько можете. Ну, я и стараюсь, гребу деньгу лопатой. Мошна раздувается. Официанты, музыканты, девочки. Без французского коньяка и осетровой икры за стол не сажусь. Не житуха — сплошная масленица. Не надо царствия небесного.
     Слушает Виталий наглые откровения чужого человека. Перед глазами иные картины. Мать бессильно опускает руки на колени, на глазах слёзы. Со вздохом произносит: «Последнюю пятёрку отдала за буханку хлеба. Зарплату полгода не платят». Вот другое видение. Бабушка из чугунка выкладывает на тарелку картошку, приговаривает: «Во время войны выручала картошка да капуста. Выжили, не умерли. Проживём и теперь на огородном». Он, Витька, уплетал картошку в мундирах. Она казалась слаще пряника. А в это время где-то жрали осетрину и запивали заморским вином. Остановить машину, выбросить этого ожиревшего борова. Да мордой об асфальт, об асфальт. Но нога не жмёт на тормоза. Грузовик мчится вперёд. Степь сменилась лесами. По сторонам дороги возвышаются берёзы и осины. Деревья как бы приветствуют проезжающих, качают оголёнными вершинами. Отец, конечно, не признал сына. Взглянул раза два. Какое ему дело до деревенского парняги? Потягивал из бутылки и продолжал:
— Не зря у меня фамилия Соколов. Птица гордая, летает высоко, зрит далеко. Наградил меня Бог умом и талантом коммерсанта. Угадай мои дальнейшие мероприятия!
     Виталий коротко ответил:
— Я не отгадчик.
— Оно сразу видать. Иначе не крутил бы баранку.
— Кому ресторан, кому баранка.
— Ну-ну, вкалывай.
— Я не вкалываю, а работаю.
— Сколько получаешь?
— По-разному. Сколько колёса накрутят. В месяц тысяч семь-восемь.
— Долларов?
— Помешались вы на зелёных. На Руси издавна рубли. Валюта не хуже любой иностранной.
— У меня поломойка получает в три раза больше. На такие гроши даже коньяку не купишь.
— У нас самогон не хуже коньяка.
— Фу, какая мерзость.
— В Лопатино коньяк не продаётся. Не фукай на самогон. Как говорится, не плюй в колодец.
     Помолчали под ровный гул мотора, под завывание ветра. Сергей Антонович словно спохватился:
— Я открыл казино.
— Это где рулетку крутят?
— Деревня. Там деньги крутятся, огромные деньжищи. Ты даже представить не можешь.
— Отчего же? Мы в картёжки иногда сбрасываемся по рублишку.
— Хе, в казино ставки на тысячи долларов. Ресторан и казино свалились, словно манна с небес Божьих, предстали предо мной как по щучьему велению. Пользуйся, господин Соколов. И потекли в мои карманы большие деньги. Каждую неделю миллион чистоганом. Открыл счета в российских банках, а также в Швейцарии. Кушаю на золотой тарелке. Помешиваю цейлонский чай золотой ложечкой.
     У Виталия свои мысли. Он вспомнил бабушку. Она подкладывает внуку последний ломтик хлеба, приговаривает: «Расти большой, сильный и смелый». Во время войны не умерла с голодухи. При демократии отощала, не выдержала. Сложила руки на груди, закрыла добрые очи. Горькие воспоминания. Заскрипел зубами:
— И вы не подумали помочь людям, брошенным в Лопатино?
     Вопрос застал миллионера врасплох. Он оставил сынишку и алименты не платил. Задымил очередной сигаретой, грубо, со злостью, ответил:
— Недосуг мне до деревенских людишек. Ты думаешь, легко быть предпринимателем? Обслуга — вор на воре. Нужен глаз да глаз. Почему я должен кому-то помогать? Пусть сами карабкаются. Читаешь газеты? Смотришь новости по телевизору?
— Иногда.
— Тогда должен знать, что сотворил наш президент.
— Вроде ничего особенного.
— Для кого как. Он прихлопнул казино. А тут ещё кризис нагрянул. Ресторан потускнел, съёжился. Растаял бизнес, как туман над Лондоном. Не зря я родился коммерсантом. Осенила меня гениальная идея.
— Станете открывать магазины?
— В городе на каждом квартале полдюжины магазинов.
— Откроете в Лопатино ресторан?
— Ресторан в деревне — что на Антарктиде. Россияне жрут наполовину привозного заграничного мяса и молока. Разве мы не способны производить эти продукты? Здесь золотая жила. Стану заниматься животноводством.
     Виталий представил этого шикарно одетого господина скотником с кнутом. Усмехнулся:
— Тогда вам придётся надеть фуфайку и кирзовые сапоги.
     Пассажир допил коньяк, пустую бутылку опустил к ногам. Размечтался:
— Закуплю в Голландии племенных коров. Каждая — цистерна с молоком. Знай вёдра подставляй. Построю завод по переработке молока. Стану поставлять на рынок лопатинское масло и сыр. Деньги снова потекут в мой сундук.
     Сергей Антонович извлёк из пачки сигарету, продолжал:
— Ещё займусь свиноводством. Построю колбасную фабрику. Колбасу назову «Соколовской». Каково звучит? И станешь ты возить в город продукцию моих предприятий.
     Шофёр возмутился:
— Откуда взяли, что я пойду к вам на службу?
— Как миленький прибежишь под моё крылышко за более высокую зарплату.
— Это ещё вилами по воде писано. Для постройки предприятий надо кучу денег. Там ещё коровник, телятник, свинарник.
     Новоявленный лопатинский коммерсант усмехнулся:
— Не с пустыми руками еду. Мой чемодан невелик, да тяжёл.
     Попросил:
— Тормозни. Сойду по малой нужде.
     Грузовик остановился. Сергей Антонович вывалился из кабины. Отошёл на пару шагов. Следом на асфальт вылетели чемодан и пустая бутылка. Дверца захлопнулась. Машина рванулась с места. Ошарашенный миллионер посмотрел ей вслед. Что за штучки? Не с ума ли спятил шоферюга? Можно ли покидать человека на полпути? Да как он посмел? Может, остановится? Не остановился, скрылся. Сергей Антонович проскрипел сквозь зубы:
— Доберусь до тебя, сукин сын. Пожалеешь, что родился на белый свет.
     Вдруг хлопнул ладонью по лбу:
— Стоп. Как он назвался? Виталием? Неужели?
     На мгновение замер. Попробовал вспомнить лицо шофёра. Мелькнули почти забытые черты Аньки, преобразованные в грубоватые мужские. Тут же встал в памяти такой же осенний день. Он сидел в кузове грузовика, кутался в плащ, позади бежал мальчонка, что-то кричал. Споткнулся, упал лицом в грязь. Он отвернулся. Ишь, вот подобное повторилось. Только наоборот. Повторилось почти через два десятка лет.
— Дурак, что не признался. Отстегнул бы солидный кусок. Назначил бы начальником фермы.
     Поздно, господин Соколов. За грехи надо расплачиваться.
     А ветер воет зверем, свистит разбойником, раскачивает придорожные деревья. Закружились, завихрились первые снежинки.

ЕМУ ПРИСНИЛОСЬ

     Слава Богу добрался до своего дому. На этот раз не свалился в канаву. Мужик рухнул на кровать. Захрапел. И ему приснилось…
     Лежит он на скамье. Руки и ноги связаны верёвкой. Рядом похаживает бабища. Пудов на семь, не меньше. Помахивает ременной плетью. Изрыгает утробным голосом:
— Я помещица Салтычиха. Ты, Стёпка, мой раб. Понятно?
     Да пошла ты к едрене матери. Он не Стёпка, а житель деревни Таракановка Степан Петрович Васюков. Свободный гражданин Российского государства. Но глаза видят плеть, уши слышат её посвист. Язык покорно произносит:
— Понятно. Я твой раб.
     Салтычиха продолжает:
— Сейчас я учиню тебе допрос. Если станешь молчать или врать, то запорю до смерти, как сукина сына.
     Над ним светит солнце. По небу плывут облака. Ветерок играет листвой берёзы возле сарая. Приятели соберутся. На столе бутыль, огурчики. А он на скамье опутан оковами. Над головой змеёй извивается плеть. Нет, нет, он не желает умирать в расцвете лет. Губы торопливо лепечут:
— Спрашивайте. Отвечу как на духу.
     Для устрашения плеть хлестанула возле самой макушки головы.
— Отчего ушла жена?
— А я знаю? Собрала свои тряпки — и поминай как звали. Птицей улетела. До сих пор ни один мудрец на свете не знает, что на уме у жены.
— Почему не ходишь на колхозную работу?
— А когда? То пьянка, то похмелье.
— Бездельничаешь?
— Никак нет. Тружусь в бане, гоню самогон. Работёнка шибко утомительная. С ног валюсь прямо у аппарата.
— На той бане крыша прохудилась. Когда отремонтируешь?
— Не к спеху. На этой неделе дождя не предвидится. Так синоптики сообщили.
     Салтычиха, подобно прокурору, продолжает допрос:
— Крыльцо разваливается. Тоже руки не доходят?
— Старое. Оттого разваливается. Дом дед построил ещё до коллективизации.
— Изгородь на огороде покосилась.
— Так пока нет дыры, чтобы свиньи пролезли.
— На подворье полный развал. Когда станешь настоящим, радивым хозяином?
— Развяжите меня, дайте опохмелиться.
— Ишь чего захотел. Выношу приговор. Раба Стёпку за безделие и пьянство наказать ударами плетью сто раз по голой заднице.
     Чьи-то дюжие руки перевернули его вниз лицом, проворно содрали штаны. Он обнажился голым задом перед всем белым светом. Стыдобушка. Размахнулась Салтычиха для первого удара. Засвистела плеть. Со страху закрылись глаза. Сию секунду пронзит тело жгучая боль. Прольётся невинная кровушка…
     Дёрнулся мужик на кровати. Очнулся от кошмарного сновидения. Перевернулся на другой бок. Снова захрапел. И угодил из огня да в пламя. Ему приснилось…
     Ночь. Луна. Звёзды. Стоит он у стены сарая. Перед ним трое. Похрустывают кожанки. Галифе, хромовые сапоги. На фуражках красные звёзды пятиконечные. У каждого на боку кобура с револьвером. Чекисты, энкаведешники. Один, видимо главный, строго вопрошает:
— Где спрятал винтовки и пулемёт? Отвечай. Не то поволокём в подвал на Лубянку, учиним допрос с пристрастием. Онемел, что ли, Васюков?
     Ого, знают его фамилию. Не диво, на то они и чекисты. Взмолился:
— Нету у меня оружия. Было охотничье ружьишко — променял на две бутылки водки.
— А что трепался про партию?
— Виноват. По пьянке сорвалось. Известно, у пьяного язык что помело.
     На это главный изрёк:
— Язык — твой враг.
     Повернулся к остальным. Спросил:
— Что делать с языком?
     Второй чекист сказал:
— Проткнём язык шилом.
      И тут же в его руке появилось длинное стальное шило. Степан похолодел.
     Третий чекист предложил:
— Припечатаем калёным железом.
     В его руке жаром воспылала раскалённая железяка. Степана тоже бросило в жар. Он увидел клещи. При лунном свете блеснул острый нож. От страха вздыбились волосы. Вот сей момент клещами вытянут язык и… Но тут произошло чудо. Подобное случается в сновидениях. Чекисты куда-то исчезли. Невесть откуда появились бандитские морды. Подставили к горлу нож. Лучше бы сгинуть от пули чекиста, чем быть зарезанным, как баран. Скрипучий голос прервал размышления:
— Где заначка?
— Чего-о?
— Валюту выкладывай, сука.
— Самому похмелиться не на что.
— В ящик сыграть захотел?
— Пить хочу.
—Тогда говори: где выручка от проданной свиньи?
— Хватились. Вся выручка уже у деревенского лавочника. Вчера отнёс ему последнюю сотенную.
     Бандюги обшарили его пустые карманы, дали пинка под задницу. Он полетел в какое-то подземелье. Может, в ад или чёрт знает куда.
     Красивы вечерние зори. Ещё краше утренние. Особенно летние, ранние. Красота эта неоднократно описана в мировой литературе. Не станем повторяться. Не нам равняться с классиками. Чудом природного явления любуются пенсионеры, у которых бессонница. Не до того таракановским бабёнкам. Надо успеть подоить корову, выгнать скотину в стадо да погавкаться с соседками. Хлопнуть калиткой и ещё на часок привалиться к тёплому боку муженька.
     Громкая уличная перебранка разбудила нашего бездельника и пьяницу. Протёр глаза. Похрустел суставами. Вроде гимнастики. Не помогло. Головушка трещит, словно приготовилась расколоться. Не помог ковш выпитой воды. Достал из заначки поллитровку, припрятанную от собутыльников. Булькает немного, граммов сто. Опохмелился. Понюхал корочку хлеба. Вот теперь полегчало. В голову ударила освежающая струя. Закурил. Вышел на крыльцо. Эхма, качается, окаянное. Ступени подгнили, от любого шага могут подломиться. Утренняя прохлада тело бодрит. Воробьи на крыше устроили свалку. Сорока щебечет на столбе забора. Если дурные вести сказываешь, то прочь исчезай. Коли добрые, то милости просим на наше подворье. Только откуда им быть? Душу терзают ночные кошмары. Перед глазами так и маячат бандитские рожи. Ножом угрожали. А что взять с него? Гол, как осиновый кол. А чекисты чего пристали? Ну, матюгнул президента. Эко — вознамерились язык отрезать. Дулю вам с хреном. Теперь не тридцать седьмой год. Салтычиха откуда объявилась? Ныне не крепостное право, а демократия. Не восемнадцатый век, а двадцать первый. Фу, надо же такому присниться. Дрожь пробежала по телу. Тряхнул головой. Он не отгадчик сновидений. Не верит предзнаменованиям. Но что-то тревожное осколком вонзилось в мозги. Недоброе предчувствие охватило сердце. Кажется, сердце остановилось. Вчера забежал к лавочнику на последнюю сотню купить водки и сигарет. В магазине толпились деревенские бабёнки. Посмотрели на него пристально, враждебно, с затаённой угрозой. А если?.. Да нет, ерунда. А вдруг в Таракановке появится Салтычиха? Не во сне, а наяву. Не призрачная, а живая, настоящая. Среди деревенских найдётся такая, семипудовая. Чу, вот оно, по улице топанье. Бабы идут в великом множестве. Впереди она, Салтычиха, потрясает плетью: «А ну, где тут Стёпка, бездельник и пьяница? Хватайте его, бабы, вяжите — и на скамью». Страшен бабий гнев, что вода, прорвавшая плотину. Не спрятаться, не убежать. Свяжут, штаны сорвут. Запорют до смерти. Сгинет мужик на собственном подворье. И он запел:

На мою могилку, знать, никто не придёт.
Только ранней весной соловей пропоёт.

     И он воскликнул:
— А вот не бывать тому, туды вашу растуды!
     Кинулся к сараю, распахнул дверь. Стал выкидывать доски, которые украл с пилорамы и намеревался променять на водку или самогон. Теперь же… Не заметил, как топот миновал его ворота. То мальчуганы прогнали табун телят за огороды, на зелёную травку. Трудился часа три. Пилил ножовкой, тесал топором, строгал рубанком, стучал молотком. Трудился упорно, без передыху, без перекуру. Готово. Отложил инструменты. Смахнул с лица капли пота. Обозрел то, что сотворил. Удовлетворённо проговорил:
— А ну, кто теперь посмеет тявкнуть, что я ленивый, нерадивый хозяин?
     Взял лесенку и направился к бане. По какой то надобности на подворье оказалась сбежавшая жена. Ахнула:
— Ух ты, какое крыльцо. Не по щучьему велению сотворилось?
     Взошла на крыльцо. Ноги в пляс пустились:
— Ах вы сени, мои сени.
     Крыльцо не дрогнуло, не качнулось. Доски крепко приколочены, поблёскивают желтизной.
— Где же мой ненаглядный муженек?
     Да вот он. На бане новые доски прилаживает. Взяла корзину, собрала щепки и стружки. Печь растопила, принялась кухарничать. Увидел Степан дымок над трубой, блаженно усмехнулся:
— Вернулась, хозяйничает.
     Вот он за обеденным столом. Насытился. Отложил ложку. Произнёс:
— Завтра выхожу на колхозную работу.
     Жена посмотрела на мужа так, словно у них вернулся медовый месяц. В эту ночь ему снились новое крыльцо и крыша на бане.