Лариса ОСЕНЬ
Шира, Хакасия
Постоянный автор альманаха «Новый Енисейский литератор». Пишет стихи и прозу.
СТРАНИЦЫ ДЕТСТВА
Всё, что здесь изложено, правда. Кто-то ухмыльнётся и скажет: «Мемуары... мемуары». А я думаю: у каждого своя судьба. У меня она сложилась так. И почему мне не рассказать об этом другим?
В царстве зноя и змей
В 1952 году мы приехали в Казахстан из далёкого Заполярья. Путешествие по реке Оби запомнилось тем, что, будучи большой непоседой, я сбежала от родных и непостижимым образом оказалась в кочегарке парохода. Чумазые, потные люди были буквально потрясены моим появлением в их помещении. Кто-то спросил удивлённо:
— А ты, кнопка, как здесь оказалась?
Вывели на палубу, где царила суматоха. Искали меня. А потом мы долго ехали поездом. Монотонный звук колёс, монотонный пейзаж за окном, степь да степь кругом и эти нескончаемые длинные остановки у каждого столба. В памяти осталась мама с гитарой в руках. Она играла на гитаре, пела песни, а люди в поезде подпевали ей. Так мы ехали к дедушке. Десять лет провёл он в казахстанских лагерях. Наконец его выпустили на волю с правом жить на поселении, находящемся вблизи лагеря.
Мама осталась недалеко от Караганды, в Чурубай-Нуре, а мы продолжили свой путь до Куенды. Встреча с дедушкой выпала из моей памяти, но зато отчётливо помню колючую проволоку, вышки, большие ворота и много людей, ходивших почему-то колоннами и строем. Наша саманка находилась напротив лагеря, через дорогу. Мне было пять лет, когда я увидела весь этот ужас. Тогда стоял такой адский жар, земля от сухости трескалась, кругом солончаки и... эти ужасные змеи. В саманках земляные полы, и змеи изредка заползали в жилище. Их находили даже под подушками, а в подполье они были всегда. Змеи были возле дома и на дороге. Они плавали в бочках с зелёной водой, плотно прижавшись друг к другу у какой-нибудь коряги, нежились в тёплой арычной воде: чёрные, серые, белые, в крапинку. Помню, я часто натыкалась на них и с ужасом убегала, утопая босыми ногами в горячей пыли. Недалеко от нашего жилища был склад, вернее, свалка каких-то ядохимикатов. Мне наказывали не ходить туда. Да где там! Лучшего места для игры не найдёшь. Я была одинока. Детей моего возраста не было.
Каких расцветок земли и песка я здесь только не находила! Жёлтые, белые, зелёные, красные, некоторые искрились на солнце. Правда, я видела и устрашающие облупленные черепа, нарисованные на ржавом железе, но это меня не останавливало. Тут же находились огромные, наполненные водой чаны, а в них — змеи. Я радовалась, что они меня не достанут. В полном одиночестве я играла в магазин и строила дома.
В памяти остался один ужасный момент, который потряс меня. Осознать случившееся не могу до сих пор. Представляете, бежит пятилетняя девчонка по дороге. Мимо проезжает грузовик с заключёнными в кузове. Увидев меня, они, как на пружине, все вскакивают, и воздух сотрясается от страшного крика. Они закричали как по команде, хором, кто во что горазд, а больше — площадной бранью. Крик стоял, пока грузовик не скрылся из вида. Ошеломлённая, я замерла у обочины, ничего не понимая. Прибежав домой, уткнулась в колени бабушке. Долго плакала, спрашивая её:
— Баба, почему дядьки так меня ругали? Я ведь им ничего не сделала плохого.
Она гладила мне волосы и говорила сквозь слёзы:
— Люда, ты не слушаешься меня и убегаешь далеко от дома, вот поэтому они и ругались. Играй возле дома.
Я тяжело вздыхала. Играть возле дома было неинтересно, так как совсем рядом находилась колючая проволока. Большой радостью было для меня сбегать на арык. Вдоль арыка росли тополя. Бывало, я, затаив дыхание, наблюдала за верхушками деревьев. Сквозь прорези веток и листьев проглядывало небо. О! Это казахстанское небо! Дух захватывало, когда поднимала голову вверх! Необычной голубизны бездонное пространство и белоснежные облака на огромной высоте. Бывали дни, когда появлялись серые кучевые облака, но это ненадолго. В основном — ясная лазурь и палящее солнце...
Безымянный образ
Память детства.
Представляете, нищета, саманка, земляной пол, а в доме обращение старших такое. Бабушка зовёт дедушку с улицы:
— Пётр Павлович, иди сюда.
Дедушка обращается к бабушке за столом:
— Елена Кирилловна, будь добра, подай мне вон тот кусочек хлеба.
Или:
— Еня, Енюшка, помнишь...
Бабушка, Елена Кирилловна,— приятная маленькая толстушечка. Всё в ней круглое: и щёки, и груди, и живот — казалось, сделаны из маленьких тугих подушечек. Небольшие голубые глаза светятся огоньками.
Интересная судьба была у неё. Родители её, Базуевы, были богаты. Имели в Воткинске завод. В 1917 году их усадьбу сожгли, а семью на телегах отправили в Томскую область. Там она встретила лихого коммунара Александра Пастырева. Коммунист организовал коммуну в Парабеле. Коммуна процветала. Люди зажили одним коллективом. У Елены и Александра родились трое детей: дочери Тамара, Римма и сын Юрий. Но счастье их было недолгим. Кулаки убили председателя коммуны, то есть моего родного дедушку. Привязали ему камень на шею и утопили в Оби. Большим было горе. Памятью остались коммуна да обелиск на берегу реки. Через несколько лет в Колпашево приехал инженер Кузнецов, поселился у вдовы, которая вскоре стала его женой. Да недолгой была и их совместная жизнь. Разлучил на десять лет пресловутый анекдот. Как-то во время войны Пётр Павлович рассказал анекдот про Сталина в кругу своих друзей. В эту же ночь его арестовали...
Помню длинные вечера с фитилём, а позднее с керосиновой лампой. Взрослые рассказывали друг другу о своей жизни, а я внимательно слушала их. Никогда не забуду дедушкин рассказ об одном замечательном человеке. Фамилию его, к сожалению, не помню. Он стал легендой в их лагере. Дед с уважением рассказывал о нём. Интеллигент, бывший партийный работник. Люди шли к нему со всеми бедами. В свободное время он собирал вокруг себя заключённых и читал им научные лекции, проводил беседы на различные темы, отвечал на вопросы. Часто говорил: «То, что случилось с нами,— запланированная провокация, Сталина обманывают, но придёт время, и правда восторжествует. Сталин узнает всё, и мы вернёмся...»
Голос дедушки прерывался. Он замолкал. Закручивал из газеты цигарку, долго мял её в руках, затягивался и продолжал:
— Как любили мы его, но не уберегли. Однажды гнали нас по этапу. В то время очень часто перекидывали нас с места на место. Идём колонной по пыльной дороге. А он крайний в шеренге. Я иду рядом с ним. Он мне говорит с тоской в голосе, показывая на голубой цветок: «Как эти цветы любит моя дочь»,— и сделал шаг в сторону, чтобы сорвать его. В этот момент раздался выстрел. Рука не дотянулась до цветка. Человек упал, а колонна шла дальше. Шла, шла...
Сколько горя и печали было в дедушкином голосе. Он нервно покряхтывал, опять крутил самокрутку из газеты и надолго замолкал. Мы не прерывали тишины. На всю жизнь я пронесла в памяти этот безымянный образ и вот решилась описать его сейчас. Если бы могла знать его дочь, как и за что погиб её отец. И если бы я знала его фамилию…
«Деда, не надо…»
Помню страшную зиму. Мы буквально завалены снегом. Сильные ветра, метели. Ходили даже по протянутым верёвкам. Я сидела в маленькой каморке, пол земляной, и вообще что-то ужасное, но всё-таки для меня это было не так страшно, как встречи со змеями.
На следующий год мы переехали в Сарепту. Там не было лагеря. Сарепта утопала в садах, и было много арыков. А самое главное — там были магазин и школа. Возле школы — настоящий парк из тополей и клёна, посаженный пленными немцами. После Куенды это было настоящим раем. Помню, бабушка покупала очень вкусную пахту и подсолнечное масло. Мы с ней нальём в посудинки масло и макаем хлеб — большего блаженства не было. Дедушка работал гидромелиоратором и часто брал меня с собой на работу. В его распоряжении были конь и бейдарка — такая кошёвка на высоких колёсах. Мы с ним садились рядышком на скамеечку. Он чмокал губами, натягивал вожжи, и начиналось наше интереснейшее путешествие по полям, где росло множество дынь и арбузов. Дорогой дедушка много рассказывал о своём детстве, об учёбе в гимназии, о своих многочисленных братьях и сёстрах. Это был невысокого роста человек с какими-то масляными, ореховыми глазами. Лицо не лишено приятности, но очень тёмное от загара, почти чёрное; с вечной цигаркой в зубах или руках. Пальцы были желты от табака. Как-то, будучи молодым инженером, делал чертёж и поранил руку бритвой. Решил смахнуть пылинку с чертежа, а рядом стоял дуст от мух. Нечаянно задел отраву. Так он остался без пальца. Хорошо хоть руку сохранили. До самой глубокой старости он прекрасно делал чертежи...
Мирно беседуя, мы едем по дороге. Внезапно дорогу перекрывает широкая полоса змей. Они плотно прижаты друг к другу, всех видов и мастей. Я начинаю нервничать, зная, что будет дальше, но предотвратить это, при всём моём желании, невозможно. У деда меняется выражение лица. Из доброго оно делается ужасным. Он достаёт высокие резиновые сапоги, надевает их и идёт к змеям. Начинает с ожесточением давить их, а они извиваются под его ногами. Я с немым ужасом наблюдаю эту сцену и изредка попискиваю:
— Деда, не надо. Деда, не надо…
Но он не обращает на меня никакого внимания.
Позже, взрослея, я с содроганием вспоминала эти сцены.
После этого мы ехали молча. Дед стегал ни в чём не повинную лошадь. Приезжали к людям. Не знаю, в чём заключалась его работа, но каждый старался дать арбуз или дыню — именно мне в руки. И мы обычно приезжали с полной бейдаркой арбузов и дынь.
Как-то раз я бегала по школьному парку и наступила на что-то скользкое и очень холодное. Глянула: змея!!! От ужаса я закричала и побежала. Оглянулась. Что это? За мной, свернувшись колесом, катилась змея. До сих пор не знаю, было ли это плодом моего воображения или на самом деле. Не помня себя, прибежала домой и забилась под койку. Позже бабушка рассказывала:
— Людочку вытащили из-под койки всю синюю, еле отводились. Надо бы полечить её от испуга, да негде...
С тех пор даже изображения змей на картинке долго вызывали у меня отвращение.
Но как было здорово, когда дедушка садился со мной рядом и начинал чинить карандаши. Это было целым ритуалом. Он чинил их очень аккуратно, красиво, и каждый карандаш — особой толщины. Готовил перо, тушь. Сам начинал чертить чертёж, а мне давал задание что-нибудь нарисовать. Это были благоговейные минуты. Мы оба затихали, увлечённые каждый своим делом... С тех пор у меня на среднем пальце правой руки мозоль, которая до сих пор не сходит.
Была у дедушки мечта. Он очень хотел, чтобы я выучилась на инженера-строителя. Но — увы! Жизнь распорядилась по-другому.
Старые конверты
В 1954 году в Сарепте я пошла в первый класс. У меня было какое-то платье с крыльями, но зато настоящий белый фартук, которым я очень гордилась. Первый день в школе запомнился тем, что в коридоре меня увидела учительница. Подхватила на руки со словами:
— Какая же ты маленькая!
И несколько раз подкинула к потолку. Мне же казалось, что я сегодня большая, и я обиделась на неё.
Сколько себя помню, в бабушкин дом постоянно приходили большие конверты, сделанные из бурой обёрточной бумаги. Это шли ответы на наши запросы о Римме Пастыревой, младшей маминой сестре. Где-то в 1943-м она вместе с Юрой сбежала на фронт. Юру сняли с поезда и вернули назад, а Римма уехала навсегда. С тех пор никаких сведений о ней не было. Бабушка часто плакала, разглядывая конверты, и я горевала вместе с ней.
Я настолько привыкла к своей доброй и шумливой бабушке, что стала звать её мамой. Бывало, спрашивала:
— Почему у меня фамилия не Кузнецова?
На что бабушка говорила:
— И правда, надо бы Людмилу записать на нашу фамилию.
Но каждый раз что-то мешало. Бывало, сижу, занимаюсь своим делом. Оглянусь — вижу: сидит бабушка за столом, обопрёт руками голову, смотрит на меня и плачет. Я подбегу к ней:
— Баба, почему ты плачешь?
— Бедная ты моя, бедная. При живых отце и матери сирота.
— Баба, не плачь, ну пожалуйста, не плачь.
И бегу опять играть. Вдумавшись, я сама поразилась тому, что так хорошо помню именно этот отрывок времени, ведь более поздний период моего детства выпал из памяти. Причина, наверное, в том, что у меня были тогда ужасные условия жизни и много потрясений, а потом жизнь наладилась, и я жила уже в обычной обстановке, как все дети. Но об этом — в другой раз.