АХТУНГ, АХТУНГ! БАБАЙ НА ВАХТЕ!..

(Почти документальный рассказ)
     Сам я учился в Литературном институте на заочном отделении, с 1973 года по 1979-й. Изредка печатался в журналах, считался «начинающим» писателем, хотя было мне уже за тридцать. Согласитесь, в таком возрасте называться «начинающим» как-то даже и неприлично. Взлётная полоса не может быть бесконечной, и не может быть бесконечным стартовый разгон — должен же когда-то самолёт взлететь! Но если взлётная полоса — зыбучий песок, вязкое болото?..
     Вместе со мной учились такие известные ныне писатели, как прозаик Анатолий Гаврилов, критик Владимир Бондаренко, поэтесса Олеся Николаева. С симпатией вспоминаю руководителя нашего творческого семинара по прозе Николая Борисовича Томашевского, нередко посещал я и семинары Юрия Валентиновича Трифонова... Но сейчас почему-то вдруг захотелось рассказать не о них, а об одном из ныне забытых литераторов с незавидной судьбой. Хотя в ту давнюю пору я ему очень даже завидовал...

     Каких только на свете не встречается фамилий! Да что далеко искать — откройте телефонный справочник: Абузяров, Бац, Бякин, Гоголь, Дураков, Жалко, Жук, Царевич, Шиш... ну, и так далее.
     А у меня был знакомый поэт, тоже сибиряк — Тимофей Бабай. Так детей обычно пугают: не будешь спать — бабай тебя в мешок заберёт!.. Конечно, фамилия не очень поэтическая. Ему бы лучше взять псевдоним. Был бы, к примеру, Тимофей Сибирский... или... ну, мало ли какую фамилию можно придумать? Так нет, упёрся на своём — раз я Бабай, значит, останусь Бабаем. Вредный человек. Вредный, злой и даже несколько хамоватый. Долговязый, рыжий, нечёсаный, с вечным запахом перегара. Правда, в стихах своих — очень даже скромен и приличен. А вот в жизни, в быту...
     Мы вместе учились в Литературном институте, правда, он на дневном, а я на заочном, в одном общежитии на улице Добролюбова жили. Бабай учился плохо, лекции пропускал, на семинарские занятия часто являлся пьяный. Ссорился с институтским начальством, дрался в пивных, задирал прохожих, стипендию спускал в первые два-три дня, а потом прозябал на подачки. В общаге его хриплый голос был слышен постоянно — он любил вечерами прогуливаться по коридору и выкрикивать громко и бессмысленно:
— Ахтунг! Ахтунг! Тимоха на вахте! Ахтунг! Ахтунг! Бабай на вахте!..
     Неопытные первокурсники шарахались в стороны, прижимались к стене.
     Своим разбойничьим нравом Бабай славился по всему институту. Мало кто читал его стихи — но все знали о его похождениях. А стихи были так себе — чистенькие, серенькие, гладенькие, скромненькие. Словно совсем другой человек писал. И эта его скромность — на бумаге — была не случайной, а принципиальной и чуть ли не выстраданной.
     Как-то я дал ему почитать свои рассказы. Мне казалось, ему понравится моя тогдашняя проза, насыщенная жаргоном, анекдотическими сюжетами. Но я ошибся.
— Старик, это ужасно, — хрипел он, дыша перегаром. — Это — не литература, а порнография! Надо быть целомудренным, чёрт возьми, скромным!
— Скромным?! — удивился я. — И ты — говоришь о скромности?..
— А что? Думаешь, Тимоха — пьянчуга и скандалист? Но ведь главное — текст! Поступки поэта — его стихи... Слышал такое?
— И не раз.
— Так вот, старичок. Ты стоишь на опасном пути. Учти и запомни — цинизм отравляет душу. Будь скромнее, братишка. Будь добрее и проще.
     В словах его не было ни тени лицемерия — он говорил совершенно искренне. Но я не мог, да и сейчас не могу понять, как это совмещается: хулиган в жизни и пай-мальчик в творчестве?
     С третьего курса Тимоху выгнали. Он поругался с комендантом общежития — и тот пожаловался ректору. Ректор вызвал Тимоху к себе. Всё могло бы ограничиться обычным старческим нравоучением, но Бабай с похмелья почему-то решил, что его всё равно исключат — и явился в кабинет ректора «под газом».
— До каких пор будут продолжаться ваши безобразия? — сердито спросил ректор. — Ну, чего вы молчите?
— А чего говорить? — и Тимоха бросил ректору на стол мятый листок бумаги. — Вот, примите заявление.
     Ректор брезгливо взял заявление кончиками пальцев — и прочёл вслух:
— «Прошу уволить меня из этого вуза по собственному желанию, так как я очень устал. Поэт Бабай». Та-ак... это что же, шутка?
— Зачем? Всё на полном серьёзе.
— А вы трезвым когда-нибудь бываете? — взорвался обычно добродушный ректор. — Ведь завтра проспитесь — сами пожалеете. Придёте потом, прощения будете просить...
— Не буду, — сказал Тимоха.
— Эх, Бабай, Бабай, — и ректор сокрушённо покачал головой. — Ну что вам мешает жить нормально? Чего вы хотите?
— Я бы хотел иметь две гранаты, — сказал Тимоха, икая, — и тогда одну я бросил бы в вас, а на второй — сам бы подорвался!..

     Ну разумеется, после таких слов никто больше не стал его уговаривать. И остался гордый Тимоха Бабай без высшего литературного образования.
     А у меня всё вроде бы шло гладко — и контрольные я сдавал в срок, и зачёты, и экзамены, и диплом защитил с отличием... Но судьба моя, литературная моя судьба, как известно, сложилась не очень, так себе... Работал в издательствах, редактировал чужие книги, писал внутренние рецензии, журналистикой подрабатывал. А вот собственные мои книжки выходили с трудом, со скрипом... И всё почему? Да потому, что едва я садился за стол, как проклятая моя скромность начисто исчезала — и я словно пьянел, распоясываясь до неприличия.
     А Тимоха Бабай, с которым мне частенько приходилось встречаться на родных сибирских просторах, по-прежнему призывал меня к целомудрию и оптимизму.
— И скромности больше, старик! Больше скромности!
     Помню, я редактировал его книжку — сборник стихов «Мои позывные»: вполне приличные (во всех смыслах) стихи — о великой Сибири, о дикой тайге, о могучей ГЭС...
     После выхода этой книжки нас вместе с Тимохой командировали в посёлок гидростроителей — выступить в местном клубе, почитать стихи, рассказать о творческих планах. Меня строго предупредили, чтобы своих рассказов я, конечно же, не читал, а поведал бы о новинках нашего книжного издательства.
     Гостили мы там три дня — и все три дня Тимоха Бабай пребывал в непрерывном запое. Даже на прощальной встрече с читателями, за два часа до отъезда, он не смог совладать с собой — и поставил на красную скатерть графин не с водой, а с водкой. Разглагольствует, шутит, читает стихи, отвечает на вопросы — а сам то и дело из стакана приглатывает. Бледный сидит, зеленоватый даже, веснушки чернеют, рыжие волосы редкими клочьями торчат на облысевшем черепе. Я сижу рядом, меня от запаха перегара подташнивает, да и читатели в первых рядах морщатся, принюхиваются... Но ведь не злятся! Ничуть не сердятся на поэта-алкаша! Слушают его жадно и внимательно, как брата родного, как долгожданного пророка... и всё прощают... и даже любят!.. А за что? Да за полное соответствие традиционному образу поэта-забулдыги. За отсутствие интеллигентского чистоплюйства — вот за что.
     Парень-рубаха, свой в доску, рыжий хрипун, грязь под ногтями на вечно трясущихся пальцах — короче, такой же, как все, простой, весёлый, нахальный выпивоха... Ну как его не любить?
     И они не обманываются, не заблуждаются на его счёт, эти ребята в рабочих куртках, — они видят Тимоху насквозь. Ну и что? Именно такой поэт им близок и дорог. Уж конечно, для них не секрет, что накануне нашего отъезда Бабай босиком носился по посёлку, стараясь поймать козу Машку, и, поймав, пытался её доить, а потом, глубокой ночью, он стоял на крыльце гостиницы и кричал в таёжное глухое пространство, пугая спящих жителей:
— Ахтунг, ахтунг! Бабай на вахте!..
     Все знали об этом — и любили Тимоху как раз за это. Не сомневаюсь, что после нашего отъезда жители посёлка долго ещё делились впечатлениями: «Да-а, хорошие были писатели... особенно этот, который Бабай, — ох и пьянчуга! Навёл тут у нас шороху! Зато — какой поэт! А? Замечательный ведь поэт!..»
     Вот так рождается народная слава, так создаётся писательская судьба.

     Ну, а я — что мне делать? Как исправить свой тусклый писательский имидж? Может, тоже отказаться от хороших манер и от соблюдения приличий? Всё! Решено! Завтра же начинаю новую жизнь — встаю не раньше одиннадцати, не глажу костюм, не чищу зубы, не мою руки, не целую жену на прощанье, не спешу на службу, по пути захожу в кафе «Светлячок» и выпиваю стакан перцовки, а потом, а потом, а потом — врываюсь в издательство, плюю на паркетный пол, швыряю окурок, ругаюсь матом, хватаю перепуганную секретаршу за задницу, хохочу и надсадно кашляю, а потом говорю побледневшему шефу: «Что ж ты, Васька-подлец, мою книжку опять в дальний ящик задвинул? Ах ты, козёл! Чем я детей кормить буду, сучий ты потрох? На какие шиши я бабе своей норковый воротник куплю? Ну, чего молчишь? Живо подписывай — пусть мне аванс прямо щас дадут. Надоели вы мне, плешь вы мне переели... У-у, поганки трухлявые, в рот вас всех!»

Завтра же, завтра — начну новую жизнь!
Ахтунг, ахтунг!..

Эдуард РУСАКОВ