Владимир СКВОРЦОВ

Ижевск
Прозаик, редактор отдела прозы литературного журнала «Луч».

ХРОНИКА ПАРКОВОЙ ВОЙНЫ

Цзы-чжан спросил Кун-цзы о том, как победить. Учитель ответил: «Надо пацанов на край поставить, чтобы очко заиграло, чтобы поняли, что поздняк метаться. Тогда они смогут решить исход боя».

Из бесед с Конфуцием

***
     В парк по субботам лучше было не соваться, чавку могли запросто начистить, но именно поэтому мы туда и ходили. Первым дорожку проторил Кольчик Быстров, в народе Живчик. Он, дворовый джентльмен и модник, пригласил на дискотеку профуру Фарафонтову, проще говоря – Фару. Разумеется, на прыжки под музыку Живчик плевал с высокой колокольни, он перепихнуться хотел без затей на лоне природы, но мадам Фара капризно потребовала, чтоб на первое дискотека, на второе портвейн чтоб «три семёрки», а уж на сладкое секс, а даром только за амбаром. Фара была сисяста, жопаста и слыла девушкой любвеобильной, так что Живчик махом согласился. Конец первой серии.
     Летом мы во дворе обычно тусовались допоздна, пинали погоду, базарили о том о сём, курили, слушали музон, появлялись деньги — бухали. Когда Живчик подбитым «еропланом» залетел во двор, мы сидели, по обыкновению, за гаражами на сдвинутых скамейках. Харенда у него была уделана славно, глаза заплыли, как у китайца, на рубахе пятна крови, и рукав почти оторван. Клоун клоуном.
— Удачно получилось, ага, Живчик? Никак у Фары первым оказался? — спросил Димон, разглядывая Живчика при неверном свете ртутного фонаря. — Вон сколько кетчупа. Поделись с товарищами, как оно вышло.
     Шлёпая разбитыми губами, Живчик, перескакивая с пятого на десятое, поведал следующее. Как погуще стемнело, потащил он Фару с дискотеки в укромное местечко типа ложбинки, кустиками заслонённое. Расположились на травке, подстелив ветровку, открыли портвейн и попивали из горла, закусывая сигаретными затяжками. Живчик уже и лапаться полез, а Фара, как дура, ржала и била по рукам, кокетничала, сучка.
— Знаем, ныряли, — сказал кто-то из пацанов.
— Я ей: «Тише, тише!», а она всё ржёт и ржёт, — гундосил Живчик, втягивая кровянку с верхней губы в нос, — ну, и выскакивают на шумок пять рыл и без разговоров давай меня окучивать слева и справа, я малость поотмахивался и сквозанул, пока не запинали. А куда деваться, если их пятеро, а я один. Загасили бы только так. Главное, ветровку там потерял, ништяк была ветровочка, неношеная совсем.
— Бросил, выходит, девушку на произвол судьбы, — проговорил Лом. — Её, значит, пущай дрючат, а сам в отрыв. Нехорошо, блин, некрасиво.
— Да что с ней сделается, не целка. Может, она нарочно ржала, нах, привлекала.
— Ты не понял, Живчик. Не в том дело, что Фару на хор поставили, а в том, что Фара – своя она шалава, и чужие прав на неё не имеют, — веско сказал Лом и для убедительности палец поднял. — Нам надо бодаться, короче, иначе за говно станут держать, нах.
— Не наш район, — сказал Карий, — парк, бля, там «керамзитники» шишку держат, у них народу полно, наваляют нам, на карачках, нах, ползать будем. Стрёмно.
— Из-за Фары несерьёзно зарубаться, а за Живчика, нашего пацана, ответить должны, хотя он и мудозвон известный, — подвёл черту Димон. — Если, конечно, «керамзитники» его откочкали. В конце концов, твою морду, Живчик, расхерачили – ты и вычисли, кто.
— Я одного пацана запомнил, — сказал Живчик, — у него ещё майка такая клёвая, с «Металликой».
     Конец второй серии. Кто ж знал, что кино только начинается?
     Тех шакалов отыскал Живчик через пару дней, завязок у него полно по городу, всех знает. И амбец пришёл борзоте, подождали их у парка и отбуцкали как полагается. Живчик очень шибко старался. Они тем и развлекались, что выслеживали парочки, парня били, а девку пялили. Нормальным пацанам такое западло. Всё бы ничего, но за них встали «тридцатники». Сперва по-хорошему, типа, не топчите наш парк, нех вам здесь ловить. Малой, самый у нас здоровый, возразил: а не западло за такое дерьмо подниматься? А они нам: вы же с позорников получили – и валите в свой околоток, за стоянку, там права качайте, а про парк забудьте, иначе другой разговор будет, и не с нами. Та-ак, переглянулись мы, их семь, нас пять, и Малой от души засадил тому, который базарил за головного. Тот улетел, и понеслось, когда не разберёшь, кому кидаешь и куда. Народ стоит, любуется, как мы тасуемся, деваха одна заорала: атас, пацаны, менты едут – все врассыпную, кто куда разбежались. Весело, адреналин в венах играет, и всё такое.
     Через час где-то собрались за гаражами. Пошумели, подсчитали убытки. Отделались легко, синяками, только Нольдевятый жаловался, по яйцам ему кто-то хорошо ногой врезал, и они болели. Все понимали, что шутки кончились, но никто не хотел начинать серьёзный базар первым – что делать и как быть дальше. Два варианта оставалось: прятаться, и по улицам боком ходить и оглядываться, и из района носа не казать, или любого нашего, когда в городе встретят, метелит кто ни попадя. Так и так вилы, придётся идти в парк и решать конкретно. И вот тут неизвестно: нас крепко наказывают, и мы уходим из парка навсегда или встаём под «керамзит». Или, если они с кем в конфликте, мы без разговоров идём биться за них. Плохо по-любому.
     Наконец, Димон сказал:
— Давай, пацаны, решать. Я за то, чтобы рубиться с «керамзитниками», чтоб не позорно было.
— Спешу и падаю. Ага, умираю, но не сдаюсь, — сказал Карий. — Они стопудово мочилово устроят, запросто, у них половина приблатнённых, нах. Кучера помнишь, из «восточных»? Его как раз в парке и загасили насмерть, в драке, кто — не нашли, а рубились они с «керамзитом». Ну и прикинь. Пацан даже в армию не успел сходить. Так же хочешь?
     Димон не успел ответить, встрял Живчик:
— Стоп, пацаны, я слыхал, что у «керамзита» непонятки с «центровскими», если мы с ними так, — он собрал ладони в замок, — то нехило выйдет, а? Умоется «керамзит».
— Угу, умоется, — сказал Повар, он на повара пробовал учиться, да не пошло, так и прозвали, — нас в городе не знают, пошлёт нас «центр» только так. Сколько бойцов выставить сможем — двенадцать, ну, пятнадцать от силы, а они не меньше тридцати каждый раз на стык выводят. Вот и прикинь, на хер мы им не нужны.
— Слушай, Клим, — вдруг спросил меня Карий, — ты пацана из сто третьей хорошо знаешь?
— Башками киваемся, потому что на одной площадке, и всё. Даже звать как, не знаю, не с нашего же года. Он в армии отслужил, сюда переехал, когда дед помер, квартира ему осталась, вроде как в наследство. Мать говорит, добро дедовское распродаст, квадратные метры толкнёт и съедет. А что?
— Раз видел, как до него двое шнырей дое...лись, бабки, видно, шакалили, — сказал Карий, — да знаешь ты их, Геня и Неня, у магазина всё трутся, так он в два касания отправил обоих в наркоз и пошёл спокойняка, сигаретку даже не выплюнул. Побазарь с ним, чел он вроде правильный, а лучше сюда, на скамейки, позови. Типа, познакомиться. Лады, Клим?
     Я кивнул, а после все стали расходиться по домам. Вообще-то меня не Клим зовут, фамилия Климов, так и пристала кличка. Я забросил в рот пластинку жвачки и тоже пошёл: мать не любит, если изо рта куревом пахнет. Она, если трезвая, табачный запах не переносит, но курит, если в запое. Сейчас у ней денег нет, сидит перед ящиком, тупо глядя сериал за сериалом, трезвая и потому злая. Челюсть побаливала, когда жевал. Попало малость, ерунда. Домой идти не хотелось, и я позвонил в сто третью. Тяжёлый рок мощно звучал, но дверь открылась быстро.
— Здорово, сосед, — сказал он и вопросительно посмотрел на меня. На нём были красные, атласные вроде бы, трусы, и больше ничего, а сам был покрыт потом и запалённо дышал, будто пробежал только что стометровку. Крепкий парнишка, но мяса маловато, сухой и жилистый, вроде Брюса Ли. На правом предплечье грубая наколка: оскаленная кошачья голова, а под ней крылья, и на ленточке надпись «Ханкала».
— Здорово, сосед, — в тон ответил я, — шикарные у тебя трусы, — про наколку спросить как-то постеснялся.
— Точно, — сказал он, — остатки прежних увлечений, проходи.
     Комната голая, только матрац лежал в углу на полу, покрытый пледом, рядом стопка книжек, торшер. В центре, на полиуретановом коврике, лежали дисковые гантели и ещё чёрная гиря.
— Гиря на сколько? — спросил я.
— Двухпудовка. Давай хоть познакомимся, сосед. Я — Олег, он же Шалый. А тебя как кличут?
     Я сказался и спросил:
— Почему Шалый, по фамилии, что ль?
— Да нет, по молодости слишком шебутной был, вот и наградили. Ты по делу или как?
     Я рассказал.
     Шалый минутку подумал и сказал:
— Интересно живёте. Замётано, Клим, завтра вечерком подойду, покалякаем.
     С тем я и отвалил.
     На другой день Шалый пришёл за гаражи, познакомился с пацанами, покурили, Живчик выставил две полторашки пива. Выпили, пуская по кругу, и Шалый сказал:
— Прошвырнёмся до парка, погодка самое то для лёгкой разминки. Поглядим на ваш «керамзит».
     По дороге договорились, что раз Шалого никто не знает, то он выступит в решительный момент, если до дела дойдёт.
— Смотрите, пацаны, никто не отступает, не бежит, биться до конца, — сказал Шалый. — Как говаривал Сунь-цзы, в каждом должна быть ярость, иначе не будет победы.
— Кто говорил, и куда он сунь? — спросил Димон, и все захохотали.
— Вот темень, ни хрена не всасываете, — сказал Шалый и ушёл вперёд.
     После пива махаться совсем не хотелось, настроение было не то, вот добавить бы да тёлок снять — тут мы первые. Только это я подумал, как нарисовалась какая-то команда и тормознула нас.
— Вам сказано было, чтоб в парк не совались, — сказал пацан, одетый под гопника — чёрная майка и широченные чёрные штаны с оранжевыми лампасами, которые, казалось, вот-вот свалятся с задницы. — Значит, не дошло. Счас дойдёт.
     Их было больше раза в два, и они нас стали окружать, оттесняя с аллеи, от света фонарей. Во рту у меня пересохло, одновременно одна только мысль стучала в голове: ох и уделают нас сейчас, белые начинают и выигрывают. И, видимо, от страха и безысходности, что никогда не случалось со мной, ударил первым. В своё время я лучше всех бил штрафные, вот и сейчас засандалил, как бывало, неожиданно с места, без разбега, но не по мячу, а по яйцам тому гопнику. Удачно попал, он согнулся пополам и завопил не своим голосом. Ушёл в минус. Тут и пошла махаловка руками, ногами и кто во что горазд. Краем глаза я увидел, как откуда-то вынырнул Шалый и пошёл кидать противников. Бил он жёстко, даже жестоко, после его ударов уже не вставали, а катались по земле. Драка вдруг прекратилась, четверо убегали и были уже далеко, чтобы догонять. Ещё трое лежали и мычали и матерились, одного из них добивал Повар, разбегаясь и прыгая тому на грудь.
— Кончай уже, Повар, дековаться, — остановил его Шалый. — Так и изуродовать недолго.
— У него же свинчатка, у суки. Он меня так отоварил по скуле, что не чувствую, — тяжело дыша, Повар наступил противнику на руку и сдёрнул у того с ладони лепёшку свинца на резинке. — Вот, гляди, а мы пустые пришли!
— Делаем ноги или как? — Карий вопросительно посмотрел на Шалого. Другие тоже смотрели и ждали, что он скажет. Авторитет его приподнялся моментально, никто так драться не умел. — Они выход перекроют и вломят, в натуре. Их тут – как тараканов на кухне.
— Там, надо понимать, дискодром? — он повернулся в ту сторону, откуда колотилась музыка, сквозь кусты и деревья видны были сполохи стробоскопов. — И за подмогой они туда кинулись, верно?
— Конечно, тут метров сто всего.
— Двигаем туда по-быстрому, пока они сопли жуют и народ собирают. Все незаметно в лесочке ждут, присев на корточки, чтоб не видно, а мы втроём — Димон, Клим и я – на них выйдем, чтоб они нас засекли, и побежим на вас, вы нас пропускаете и атакуете их, мы разворачиваемся и тоже вступаем. Свистну коротко два раза в ментовский свисток, и все смываются на полной скорости, после собираемся за гаражами. Ну что, вперёд?
     Мы несколько подождали, давая пацанам добраться до места, а сами пошли прямо на грохот и свет. Меня опять колотило, но малость по-другому, хотелось, чтоб быстрее всё началось и закончилось.
     Асфальтированную танцплощадку окружал железный забор из толстых прутьев, поверху ещё протянута колючка, но находились ухари, которые преодолевали это препятствие. Внутри, подобно диким зверям в клетке, зажигал народ, орал и смеялся. Но звуки перекрывало буханье, будто сваи забивали, тяжёлых ударных, неприятно отдающееся в груди и добавляющее страха. У входа стояли четверо ментов, они поверх голов оглядывали толпу, ища возможную заваруху. В стороне клубилась солидная компашка «керамзитных», им, потешно жестикулируя, как итальянцы в кинокомедиях, что-то объясняли битые «тридцатники».
     Мы стали не торопясь пересекать освещённое пространство, почти уже приблизились к зарослям, когда нас заметили и гурьбой ринулись в нашем направлении.
— А где здесь «стоянка»? — осведомился Шалый дурашливым голосом, снимая некоторый напряг.
— Держи правее, не ошибёшься, — сказал голос из темноты, похоже, Живчика голос.
     Взяли правее. А тут и преследователи подоспели. Наши пацаны поднялись с корточек и оказались у них за спиной.
— Делай их! — страшно заорал из темноты Шалый, и все бросились в стычку.
— Дави, режь сук! — чтоб напугать, подхватил кто-то из наших.
     Тех было хорошо видно. Ртутного света, что падал от дискотеки, вполне хватало. Противник такой наглости не ожидал, их больше было, но они смутились, опешили, и досталось каждому по паре банок, а кому и больше. И когда мы уже почти давить начали, а основняк у них не подтянулся, раздались два резких коротких свистка, и мы на скорости слиняли.
     Когда я появился за гаражами, народ сидел на спинках скамеек, перетирал последние события. Никто серьёзно не пострадал, и вообще – вроде как победили, так что настроение у команды приподнялось. По кругу ходило пивко, Нольдевятый, похоже, проставился, у него монета водится, он что-то там где-то наваривает по мелочам, барыга. Последними притопали Лом и Шалый. Лом заметно хромал, и бровь у него рассечённая кровила, досталось ему неслабо.
— Как получилось, Лом, что пострадал? — задал вопрос Карий.
     За него отозвался Шалый:
— Сигнал пропустил, говорит, увлёкся. «Керамзитники» и взялись за него, трое насели, а он не сдаётся, матерится и машет кулаками.
— А ты откуда знаешь? Рядом, что ль, прятался? — продолжал любопытствовать Карий.
— Ага, стоял на всякий пожарный, как рояль в кустах.
— Если б не Шалый, я бы не ушёл, положили б вчистую, нах, разозлились они по-страшному.
— Всё пучком, что хорошо кончилось, но пора бы и прикинуть, чем всё обернётся, — Шалый глотнул пива и передал пузырь Димону.
— А чё думать, всё теперь ладом, переть рогом на нас поостерегутся, — отозвался Карий, — самим, главное, не залупаться.
— Но в парк-то охота свободно ходить, чтоб ни одна тварь не смела косо глянуть? — своё гнул Шалый, да не все врубались.
— И что делать?
     Шалый не ответил, и все начали расходиться.
— А сам-то что думаешь? — спросил я, когда мы шли до подъезда.
— Рубиться, безусловно, без вопросов.
— А чего не сказал?
— Сами должны понять, что честь чего-то стоит, а иначе чуханами последними и будете по жизни, раз боитесь.
     Я о многом хотел спросить, но не решился.

***
     Ветер, заблудившийся во дворах, гонял среди блочных коробок пыль, обрывки бумаги, пластика и помоечные ароматы мусорных баков. На глинистой здешней почве трава росла плохо, выпирали из ржавой земли остатки бетонных плит, гнутая арматура выпирала. День ещё стоял, но солнце скрылось за западной девятиэтажкой; ждали, может, кто притаранит пивка. А что ещё делать, если нечего делать? В эту штильную паузу припёрся за гаражи пацан из «магистральных». Звали его Камас, и мы его знали. Граница между районами проходит по двухрядной трассе, за ней владения «магистральных». С ними у нас проблем никогда не возникало, соседи всё-таки. Год назад или больше у них передовых посадили по хулиганке, а кого и в армию замели, влияние их сильно упало.
— Тут такая ботва, прикиньте, — без предисловий начал Камас,— наших прижимать начали, короче, с вашими спутали. Не то чтобы измудохали, но слегка так поднакидали банок. Короче, перекрывают кислород в городе, а мы ни ухом ни рылом. Не въезжаем, короче.
— И что?
— Как что? Вы же в парке бучу замутили, а на нас наезжают, а мы и дел не знаем.
— Решили, значит, грузить соседей, сами не можете разрулиться? Занятно. Ты, это, вечерком подваливай с пацанами, перетрём тему, — сказал Карий.
— И с пивом, — добавил Димон.
— Само собой.
— Клим, забеги к Шалому, ситуацию обрисуй.
     Вечером они явились вчетвером, у каждого по две полторашки пива. Нехило, видать, поднакидали, раз так солидно прогибаются. К чему слова, и так всё ясно.
— В чём проблема, народ? Сколько вас, и кто за основного? — сразу взял быка за рога Шалый.
— С десяток пацанов наберётся, но в большинстве малолетки, хотя и есть борзые. А основных нет, сидят они.
— Короче, так, — сказал Шалый, — теперь мы — одна команда. Если кто возникнет, так и кричите. Типа того, что «стоянка» приехала, лишние пусть сваливают к едрене фене, девок могут оставить. И нахалки побольше. От вас только одно требуется: надо будет — поднимаются все как один, поглядим, чего вы стоите. Но это уже если по-серьёзному. Связь, — он оглядел народ, и взгляд его на мне остановился, — вот, через Клима. На таких условиях подписываетесь?
— Лады, — и все пожали друг другу руки, скрепляя вроде бы договор.
     И они ушли, а пиво, как положено прогнувшимся, оставили нам. Шалый, глядя им вслед, раздумчиво произнёс:
— Вот теперь и погуляем по буфету с новым раскладом.
     Гулянка опять в квартире шла, это я почувствовал, как только дверь открыл. Вовсю воняло дешёвыми сигаретами, которые смолил Борис, мамашин сожитель. На кухне они сидели, пили и закусывали, мать сюсюкала, смеялась и разговаривала голосом маленькой девочки. После лягут в койку и займутся сексом, а я слушай все эти скрипы и вопли. Надоело. Жрать хотелось невыносимо, на кухню идти не хотелось, но деваться было некуда. Из кастрюли я накладывал на тарелку холодную лапшу, а Борис сказал:
— Присаживайся, Виталик, за стол, выпей с нами, поешь, как человек.
     Ненавижу, когда меня называют Виталиком, но я вежливо ответил:
— Не хочу мешать, я в своей комнате поем.
— Брезгуешь, что ли?
     Я промолчал и вышел.
     Через некоторое время в комнату ко мне ввалился Борис:
— Виталик, будь другом, сгоняй в ночной за водярой.
— Идёшь ты на х..., дядя Боря. Нам жрать нечего, а ты мать подначиваешь подчистую всё пропивать, засранец. Она на двух работах упирается и тебя ещё, бугая, кормит.
— А ты сам раз не работаешь, иди, воруй, сопляк!
     Я послал его по матери, а он наотмашь торцанул мне по уху. Рука у него тяжёлая, и я крепко ударился в стенку, аж башка загудела. Мелькнула мысль достать нож, он у меня лежал в столе, но доставать его не стал, испугался, что плохо может кончиться. Выскочил как есть из квартиры, руки у меня тряслись. Толкнуться, кроме как к Шалому, было некуда, и я позвонил ему в дверь.
— У тебя похавать найдётся, а то голяк дома?
     Вид у меня был, видимо, тот ещё, но он ничего не спросил, сказал:
— Проходи на кухню.
     Там было чистенько и пусто. Я сел на табурет, а он посуетился и поставил на стол консервную банку гречневой каши с мясной тушёнкой, пару перезревших огурцов и хлеб.
— Разогрей на сковородке и чайник поставь, — сказал он, — а я пока малость сполоснусь.
     Я ел за обе щёки, чувствуя, как вспухает левая щека, а справа на башке зреет шишка. Заварил крепкий чай и разлил по чашкам. Сидел и курил, когда он появился на кухне с мокрыми волосами.
— Оставил тебе там, в сковородке.
— Не, я этого добра натрескался в армии на всю жизнь.
— А что там делал?
— Печенье перекладывал, но про это — для ясности замнём. Как фингал получил, не поделишься?
     Говорить о семейных делах не хотелось, но я почему-то рассказал.
     Мы закурили, и Шалый сказал:
— Спускать рукоприкладство нельзя, наверняка ещё схватишь, отвечать надо обязательно, даже если он тебе навешает.
— Ответишь тут, Борис на голову меня выше и весит раза в два больше.
— Ну и будут тебя бить все подряд, так и сломаться недолго. Где он живёт?
— Вон его окна на втором этаже, — кивнул я на дом напротив.
— Завтра с ним встретимся. Спать не останешься?
— Спасибо, но дома лучше.

***
     Мы сидели с Шалым у подъезда и ждали Бориса. Утром, если не дежурил на автостоянке, он в это время ходил похмеляться и общаться с алканавтами окрестными. Он и появился в заношенном камуфляже, закурил свою поганую сигарету и не спеша попилил по тропке через двор, держа направление на магазин. Мы заступили ему дорогу, и он тормознулся.
— В детстве учили, что младших нехорошо обижать? — как бы вскользь спросил Шалый.
— А твоё дело которое? Ты кто вообще такой? — мужик матёрый, Борис мало кого опасался, а тут молодняк наезжает.
     Шалый не спеша стал как бы оглядываться и с разворота заехал Борису ногой в живот. Тот хыкнул и согнулся, а Шалый разогнул его крюком снизу. Бориса повело, он сошёл с тропки и обильно сблевнул.
— Хорош, мужики, стоп. На инвалида накидываетесь? Что я вам сделал? — он всё никак не мог продышаться.
— Хорошего ничего, но сделаешь. Вот его знаешь? — Шалый показал на меня, говорил лениво, не торопясь.
— Знаю, а что?
— На стоянку сторожем устроишь его.
— У нас мест нету.
— Ты его на своё место попросишь поставить, тем более – инвалид.
— Увольняться не собираюсь. Ишь чего захотели.
— Ты не уволишься, а турнут тебя с грохотом, да ещё и заплатишь за побитые машины.
— С чего это?
— Побьют дорогие иномарки однажды ночью, и как раз в твоё дежурство. Как такая перспективка? И кирпичи кидать в машины регулярно станут, пока не уйдёшь, а у Клима всё в порядке всегда будет, гарантия. И в его сторону никогда даже головы не поворачивай, или каждый день торкать будут, а ты инвалид. Всё всосал? Тогда топай, похмеляйся.
     Борис, оглядываясь, удалился. Всё это время я молчал, нечего мне было говорить.

     В парке стоял глухой штиль, нас не задирали, но напряжение понемногу копилось, росло. Происходили мелкие свары, большей частью словесные, хотя разок-другой поцапаться пришлось. Ясен перец, войны не с битв начинаются, а с мелких стычек. Шпионов не имелось, но обстановку в стане противника мы знали. Барин, который выступал у «керамзита» за главного, высказался за то, чтобы наказать нас, чтобы мало не показалось. Стрелу забили на субботу, о чём сообщил гонец.
— Окончательно хана вам пришла, готовьтесь, на пинках из парка вынесем. Под нами лежать будете, — рисовался он.
     Народ угрюмо молчал, что мне понравилось.
     На другой день Шалый сказал:
— Стадион возле парка знаешь? Возьми пацанов, притарань туда десятка два штакеток и арматурин и спрячь в ящике с песком. И никому про то ни слова.
     Заброшенный стадион, окружённый сетчатым забором, вид имел жалкий. Рамы ворот с порванной рабицей выгнуты, будто стадо слонов штурмовало стадион. Мы зарывали в грязный песок трубы и другое железо, а Димон сказал:
— Смотри, какая бегает.
     По гаревой дорожке бежала девушка. На ней была белая майка, такая же теннисная короткая юбка с голубой каёмкой, не скрывавшая белоснежных трусиков, на ногах белые же кроссовки. Красиво она бежала, высоко выбрасывая бёдра и далеко забрасывая ноги. Рядом бежал шоколадный доберман, и красивая его шкура блестела на солнце. Он всё на нас оглядывался.
— Чисто лань, — мечтательно произнёс Лом.
— Знатный у неё станок.
— Мажорка, не нашего поля ягода.
— Может, подвалим, приколемся малость?
— Кобель тебе счас приколется, порвёт задницу только так.
     Базар я пропустил мимо ушей, я смотрел на неё, освещённую солнцем, прекрасную и недоступную, как мечта. Метров десять до неё всего, а невозможно пересечь пространство даже мысленно. В другом мире она бежала, куда не попасть, а мы собирали железки для драки, которая хорошо кончиться не могла. И так мне тоскливо стало, что просто в лом. Жизнь — сучка.

***
     Он наступил, этот субботний вечер. Колотила меня нервная дрожь, которую я выдавал сам себе за боевую. Мы стопорнулись, поджидая остальных, на полдороге до танцзагона, мимо шли «керамзитники», «тридцатники» и все их приверженцы. До фига бойцов и больше. Шалый подвалил вместе с Камасом и «магистральными». На взгляд, всех человек около тридцати. Копилось внутреннее напряжение, от которого выдавливали из себя натужный смех, смеялись над старыми анекдотами. Вдруг кто-то паникнул:
— Атас, люди, ментура понаехала, заложили.
— Давай все на стадион по-быстрому.
     Как уцелел на стадионе фонарь, непонятно, днём тогда мы его не заметили, а теперь он выхватывал из тьмы круг асфальта, покрытый раздавленными жестянками, крошевом бутылочного стекла и собачьим дерьмом. Барин и Шалый вышли на свет, остальные расположились двумя полукругами и смотрели на них.
— Привет, дятел, сюда ментовку вызвать не успел? Или уже настучал? — Шалый упёр руки в бока.
— Я... ты... — Барин аж задохнулся от возмущения.
— Конечно, ты, баклан. Стук-стук, кто там. Свои. Думал, нас повяжут, а ты в шоколаде.
— Доставай саксан, падла. Кончать тебя буду.
— Ясно, своего не тронут, так? Или стукачам прямо в мусорне ножики выдают? А таких мы и так делаем, без ножей.
     Крепко Шалый его подначивал, из себя выводил. Барин выдернул из кармана балисонг, нож-бабочку, и не глядя, фасонисто, как в кино, раскрыл его в пару движений. Отличная игрушка для тех, кто любит понтиться. Шалый снял спортивную куртку и не спеша намотал её на руку и кулак. Все пацаны, наши и ихние, замерли. Барин, чуть согнувшись, пошёл на Шалого, лезвие блестело, стекло под ногами хрупало. Барин был выше и на вид покрепче, он сделал выпад, и оказалось, что он и быстр. Боком передвигался Шалый, и на новый выпад ответил ударом ноги. Слышалось только дыхание противников, да стекло скрипело под ногами, как свежевыпавший снег. Барин, которому не терпелось, осмелел и ринулся вперёд, целя в живот, и вроде как попал, и оттого замешкал. Оказалось, что Шалый пропустил его руку вдоль груди и зажал её под мышкой. Он припал на колено, а Барин вскрикнул. Шалый поднялся, и Барин поднялся. Только рука у него от локтя свисала неестественным образом, вбок и вниз, нож валялся, и он всё хотел поднять его, но рука не слушалась. Шалый пнул по этой руке, и Барин свалился и завопил от нестерпимой боли. Шалый расстегнул молнию на джинсах, достал болт и обоссал Барина. Норовил попасть в голову, в лицо, в глаза. И стало тихо.
— Махаться будем или как? — Шалый оглядел народ. Почти у всех наших в руках было железо, те молчали. — Тогда забирайте своего обоссанного главаря и линяйте, пока живы. Или ещё кто выйдет?
     Никто не вышел и не сказал ни слова. На Барина старались не смотреть, он потерял лицо, и будущего у него вообще не стало. Этот момент просекли все.
     Трясти меня начало на пути домой. Народ двинулся за гаражи перетирать и пиво пить, а я — домой. Казалось, увидят мой страх и потешаться начнут. У подъезда наткнулся на Шалого. Он стоял, прислонившись к стене.
— Он задел меня, посмотри.
     Я задрал на нем майку и увидел длинный порез, кровь обильно текла и уходила по телу в штаны.
     Уже в квартире обмыли рану, она прошла по рёбрам, задела мышцу.
— Шить поедем или как? — спросил я.
— Обойдётся. Пластырь дома у вас есть?
     Я сбегал к себе и принёс бинт, пластырь, медицинский клей и перекись, которой мать красит волосы. Залили перекисью, клеем соединили края раны и закрепили пластырем, как сумели, и Шалый прилёг на матрац.
— Меня только-только отпускать стало, трясло ужасно. Никак не пойму, разве ты не боишься?
     Он засмеялся, но боль заставила поморщиться.
— Ещё как. По натуре я ссыкун. Но в такие моменты я как бы раздваиваюсь. Говорят же: вышел из себя. Один вышел, а второй остался. Я боюсь, а другой нет. Он дерётся, а я смотрю со стороны, и мне не страшно. Он всё делает, а я только показываю, куда бить, и он бьёт. Я решаю, а он делает. Вот так примерно.
— Никто не видел, как он въехал ножом, а ты и вида не показал.
— Барин почувствовал, что попал, и малость тормознулся, глядит, а я не реагирую, на этом и подловил его. А ночью кровь чёрной выглядит и на чёрной майке незаметна. Если бы увидели, что он меня подрезал, могли бы кинуться. И нам бы худо пришлось.
— Никак не пойму, как ты узнал, что соберёмся на стадионе.
— Херня война, главное – манёвры, — Шалый подмигнул, — само получилось.
— Тогда выходит, что стук в ментовку — твоя работа...
— Ясен пень. Если б не это, наваляли бы нам, точняк. Сунь-цзы говаривал: надо стоять на невозможности поражения, сперва побеждать, а после сражаться. Китайские штучки, покруче Шаолиня. Я только школу закончил, и загребли в армию, даже на выпускном не погулял. Опомниться не успел.
— В Чечне воевал или как?
— Или как. Склады на Ханкале охранял, из караулов не вылазил. Тушёнку воровали и чехам продавали. С ума сойти — два года... — он усмехнулся. — На дембель шёл, думал всё забыть, как дурной сон. А на гражданке сплошное дерьмо. Бабок нет, работы нет, за дедову квартиру мало дают, говорят, окраина, район бандитский. Потыкался туда-сюда, ходов нет, вот и решил обратно в войска податься. Контракт, мать его, в военкомате всё уже подписал. Сам-то собираешься служить?
— В гробу я армию видал, да кто отмажет? У нас тут — сплошная нищета, бабла ни у кого нет. Кто постарше из ребят – или в армии, или на зоне. И мне в кирзачах походить достанется. Жизнь — штука поганая.
— Поганая, — согласился Шалый, — но мне иногда, братан, нравится. Специальность есть? Руками что умеешь делать?
— Рисовать могу, подожди... — я сгонял домой и принёс альбом. — Смотри.
     Он аккуратно перелистывал страницы, подолгу рассматривая натюрморты, пейзажики, портреты. Особенно понравились Шалому фантастические композиции под Вальехо с красавицами и суперменами, геральдические щиты, которые я делал для тату-салона.
— Парень, да с таким талантом сачковая служба гарантирована. Сразу кричи: я художник. Золотое дно — наколки делать. Пальцем никто не тронет. Да и ты себя в обиду не дашь, верно? Держи ключи, здесь жить будешь и за квартирой следить. А сейчас мне ещё одно дельце надо провернуть, а прощаться не люблю. Всё, прощай, и всем пацанам — привет. Шагай спать. А завтра заселяйся.
     Ответить я не нашёлся, так всё произошло неожиданно. Утром двор облетела весть: на чёрный джип местного бандюгана Ухтома произошло нападение. Кто-то детскими каракулями через весь бок, по обеим дверям, написал нитрокраской из баллончика: «Я автаритед». Именно так, с ошибками. Все от хохота прямо легли и хотели увидеть своими глазами. Но Ухтом издевательский прикол срубил и сразу погнал джип на покраску. Дежурил Борис, и для начала бандюган врезал ему лично по морде и пообещал, что это только для разгона, и пусть бабки готовит. Трон сторожа под Борисом зашатался и рухнул окончательно, а я сел на его место.
     Обед я готовил, пельмени варил, когда в дверь позвонили. Припёрся Борис, поддатый и злой.
— Уехал твой дружок, да? — он опёрся локтями о косяки, живот почти впёр в прихожую, Шалого, между прочим, квартиры. — Дел наделал и умотал, да? — Перегаром застарелым потянуло, и такое зло меня взяло, что ударил ногой ему в пах, как тогда, в парке, и подумать не успел. После плечом попёр по-хоккейному и столкал вниз по лестнице. На середине пролёта Борис на ногах не удержался и загремел по ступенькам. На площадке он заворочался, стараясь встать.
— О как его, бедного, — над Борисом стоял Малой. — Над инвалидами издеваешься, да, Клим? Может, пристрелить его, чтоб не мучился? А я за тобой, гости появились, грузят слегка. Надо бы прикинуть хрен к носу. Народ ждёт.
На скамейках, как снаряды, лежали пластиковые бутылки с пивом, свои и чужие стояли, смотрели на меня, как будто я знал, что сказать. Как-то само собой вылетело:
— Что за проблемы, люди?

***
Чжугэ Лян спросил: «Что делать после победы?». Учитель ответил: «Война никогда не кончается, надо готовиться к следующей. Это и есть жизнь. Вот такая ботва, пацаны».
Из бесед с Конфуцием