Владимир НЕСТЕРЕНКО

Сухобузимское

Рассказы печатались в Туве и Красноярском крае. В «Новом Енисейском литераторе» публикуется впервые.

ИЗ ЦИКЛА «КРАСА И НЕВЗРАЧНОСТЬ»

Сказочные новеллы

АКТЁР И ПАХАРЬ

     В родную деревню к своим землякам приехал знаменитый актёр. Он был уже стар и сух, как в осеннюю пору дудник, и качался от ветра, а из головы сыпались волосы, словно семена из зонтиков этого медоноса. Но люди на экранах телевизоров запомнили его молодым и красивым, пышноволосым, со сверкающей голубизной в глазах. Зрелище с его участием всегда захватывало души людей, а память надолго сохранила яркие страницы и полученное удовольствие. Любители зрелищ могли возвращаться к ним, как голодный к обеденному столу, накрытому и богатому яствами.
     Посмотреть на живого и знаменитого актёра собралось много его земляков. Они жали ему руку, хвалили его игру в многочисленных кинокартинах и не хотели замечать его старость и ветхость. Она мешала им видеть своего кумира таким, каким появлялся он всегда на экранах.
     Одногодок его и школьный товарищ тоже жал актёру руку, но был скуп на похвалу. Но актёру и без того хватало дифирамбов. Он гордился собой и снисходительно похлопал своего школьного товарища по плечу: мол, вот какой я стал знаменитый, не то что ты, вечно со своим хлебным полем пахнущий пылью и мазутом, с редко чёсаными кудрями и частой щетиной на лице.
— Ты видел картину, в которой я пашу землю и убираю хлеб? — горделиво спросил актёр.
— Да, — ответил пахарь, — но это была неправда, это была всего лишь игра.
— Игра, — согласился актёр, — я играл тебя и многих других. Я умею показывать достоинства и недостатки любого человека: умного и глупого, богатого и бедного, простого и министра. То есть я умею ловко притворяться и быть другим человеком, но для этого надо хорошо знать жизнь всякого. Ты умеешь быть только крестьянином, добывать хлеб наш насущный.
     Да, пахарь был некрасив, рыж, нос у него был крив, но он всегда был самим собой, походил только на самого себя, со своим одинаковым характером и привычками, носил только свои костюмы и пальто, фуражки и шапки. Пахарь тоже много читал, чаще технические и научные книги, и тоже много знал, конечно, меньше актёра, но знания его были глубокими, как его пахотная борозда. Но борозда мало кого интересовала, и мало кто задумывался, что всё на накрытом к трапезе столе пришло с той глубокой пахотной борозды. Бесполезно заливать уши оловом, если его способны растопить лучи славы, как бессмысленно тушить звезду ночью, забывая о том, что утром она потухнет сама.
     Поклонники актёра сели и принялись за трапезу, приготовленную с крестьянского поля, крестьянскими руками. Они продолжали говорить об актёре, и никто не вспомнил о том, кто обеспечил такой богатый стол, потому что человек этот был всегда в пыли, обветренный, с потрескавшимися губами и красными от ветра глазами, с мозолистыми руками, и тоже был стар, и сидел тут же — грустный, хмурый и незаметный, как серая галька в прибрежном галечнике.
     Поднимали тосты за актёра. И первый, и второй, и третий. Но когда третий тост подняли, проговорили и только принялись пить, как случилось невероятное чудо: рюмки у каждого опустели! Глядь на стол — и он пуст. Тут все увидели в углу старичка. Он погрозил пальцем и исчез. Все поняли, что это был домовой, и догадались, за что он смахнул еду и питьё со стола.
— Какая неучтивость, мы заблудились в трёх соснах, восхваляя актёра, мы забыли о том, кто дал нам хлеб! — раздались извинительные возгласы.
     Сконфуженный актёр бросился к пахарю и попросил у него прощения за то, что своим искусством быть другим человеком затмил дела того, без которого не ломится стол от хлеба, а в дом ломится голод.
     «Обилие похвал часто превращается в дремучий лес лицемерия, и нужен искусный дровосек, чтобы критическим словом прорубил просеку в дебрях лести, — достойно размышлял актёр, — но где же взять такого дровосека? О, — догадался актёр, — им может стать только сам обольщённый, если он обладает столь же острым умом, как и орудие дровосека».
     Актёр замахнулся было на резкую отповедь своим землякам за лесть, но язык у него вдруг стал заплетаться, и самое большее, что он выдал, это пожелание первый тост во всех застольях поднимать за руки того, кто обеспечил хлеб на столе.
— И за это спасибо пусть говорит нам пахарь в наш неспокойный век, в нашей стране равных условий, — пробормотал себе под нос актёр.

КУКУШКА

     Рано утром, когда ещё прохладно и так приятно принимать ласкающие солнечные лучи, а травы умываются обильной росой, в берёзовой роще раздался звонкий крик кукушки:
— Как ты? Как ты? Как ты? — задавала она свой бесконечный вопрос.
     Кукушка знала, кого она спрашивает: своего кукушонка. Но он был так мал, поскольку недавно вылупился из яйца и не мог ответить своей маме о своём рождении и самочувствии. Иной лесной житель воскликнул бы с восхищением: «Ах, как заботится мамаша о своём чаде!»
     Но — увы. Возникает резонный вопрос: отчего же мамаша не знает ничего о своём чаде? И тут в качестве ответа на наш вопрос слышится ворчливое:
— Вот заладила одно и то же, пренеприятнейшая тётка, а не мама.
     Трёхпалый дятел добывал себе на завтрак короеда, и его звучная трель от ударов о сухую ветку берёзы необычной лесной музыкой разлеталась по окрестностям. Чтобы высказать своё мнение, он прервал работу, прислушался, не отзовётся ли кто на его реплику.
— Вы очень категоричны, уважаемый, — просвистела синица. — Всё же заслуга в рождении кукушонка, как ни крути, падает ей наполовину…
     Славка, маленькая юркая птичка в светлом костюмчике с коричневыми и серенькими оттенками, в чёрном берете на головке, с короткими редкими усиками возле клюва, что и не заметишь с первого взгляда, на глазах у всех торопилась накормить своих малышек. Они время от времени раскрывали свои жёлтенькие ротики и ждали, когда в них мама с папой вбросят кузнечика или парочку оводов. Они так проголодались, что впору пускаться в рёв, то есть в писк, что они и торопливо проделывали.
— Сейчас-сейчас, все получите свою порцию, — сказала мама-славка.
     Но не тут-то было. Один, самый крупный, птенец так широко раскрывал свой огромный рот, что вся еда угодила только ему. Кормилица улетела за новой порцией, а великан-птенец так завозился в тесном гнезде от проглоченной солидной порции пищи, что вытолкнул за борт своего братца. Несчастный младенец, ещё не обросший пухом, шлёпнулся в густую траву и задохнулся от такой наглости.
— Ах-ах! — взмахнула ветками старая берёза, — что же творится на белом свете…
     Вот здесь-то мы и остановимся, чтобы собраться с духом, да только потом раскрыть трагедию семейства трудолюбивой черноголовой славки.
     Весной молодая парочка облюбовала высокий и густой куст розы коричной. Он примостился рядом со старой берёзой, откуда видна речушка с камышами, он был густ, колюч и казался неприступен врагам. На нём-то и принялась птичка вить гнездо из продолговатых листочков прошлогоднего камыша, былинок пырея и мятлика, устилая дно пухом осота и кипрея так, чтобы яички, которые она собиралась снести, лежали в мягкой и тёплой постели, не застудились, когда она их примется парить. За старательной работой славки наблюдала кукушка. Она прилетала сюда, усаживалась на ветку берёзы и, восторгаясь старанием славки, куковала.
— Как там? Как там? — словно спрашивала она трудолюбивую птичку.
— Хорошо там, — рассердилась вдруг старая берёза, зашумела листвой, собираясь прогнать кукушку. Она-то знала наперёд, почему кукушка так внимательно наблюдает за черноголовкой, знала то, как коварно поступит с нею. За свою долгую жизнь она всего навиделась, всего натерпелась. Её гнули бури, но она стояла; мужественно переносила зимние морозы и метели; её обливали ливни, чему она благодарна, но не раз случались досадные казусы: за холодными каплями летели ледышки, да такие крупные и жёсткие, что изрядно обтрёпывали ей листву-красу. Однажды её корням крепко досталось. Кто-то весной, в сушь, поджёг прошлогоднюю траву, она вспыхнула, и пожар побежал, ударяя огненным мечом, по тем корням, что бугрились чёрными жгутами, убегая в землю пить влагу. Охватил огненный пал и сам ствол, но толстая кора спасла. Щедрая берёза любила поить людей своим соком вёснами, давать веточки для веников летом, чтоб человек, уставший от дневных дел, попарил в жаркой бане свое тело. В зной она укрывала в своей тени путников, а осенью раскидывала далеко окрест спелые серёжки, из которых проклёвывались малютки-берёзки, а поднявшись, шумели рощей рядом с матерью, рассыпая вокруг грибы: подберёзовики да белянки с груздями. Приходи, собирай.
— Не спеши гнать меня, старая берёза, — закричала кукушка, — аль забыла ты моё добро, когда я спасла твою листву от нашествия чёрного гусеничного огня?
     Нет, не забыла берёза этой услуги — то, как кукушка жировала, поедая гусеницу, которую славка не берёт. Но это не даёт права кукушке так безжалостно поступать с черноголовкой, как собиралась поступить и поступила, подбросив в чужое гнездо своё яичко. Впрочем, о каком праве можно говорить, если даже сам человек с одобрением относится к кукушке? Видите ли, она приносит лесу гораздо больше пользы, нежели славка со всем своим семейством. Так что же, ради здоровья леса можно уничтожать целые жизни?
— Форменное безобразие, дремучее невежество, — сказал дятел. — Кроме меня, никто короедов не достаёт из-под коры чахлых деревьев. Но я же не поступаю по-бандитски. Мы сами несём яйца, сами выпариваем малюток и сами кормим. Но эта!..
     Что представляла собой эта особа, дятел не договорил, у него не выдерживали нервы, и он принялся за свою работу, чтобы немного успокоиться от своего неприязненного отношения к кукушке.
— Да-да, я видел, как кукушка снесла одно-единственное яичко и подбросила его славке, — затрещал клёст. — Та, глупая, удивилась, откуда взялось такое большое яйцо, но выпарила из него великана, который теперь расправляется с бедными желторотиками, выталкивая малюток по очереди.
— Ах, — взмахнула ветками старая берёза, — вот полетел в траву третий, а бедняжка славка не видит, собирая гусениц для своих малышей.
— Если бы черноголовка и увидела птенца в густой траве, она всё равно не стала бы его кормить вне стен своего дома, подумала бы, что это чужой, — заметил клёст.
— Странно устроен мир, — сказала старая берёза, — за счёт одних процветают другие. Пора обсудить образ жизни кукушки.
— Как бы не так, как бы не так! Я очень полезна для леса, — закричала кукушка, — я почти единственная поедаю гусеницу шелкопряда — грозу лесов! Сам человек это ценит.
     А в это время её огромный птенец выталкивал из гнезда последнего ослабевшего от бескормицы желторотика, настоящего хозяина этого гнезда, вылупившегося из яйца своей мамы, не зная о том, что рядом сидит его смертельный враг — кукушонок, а мама, принимая его по окраске рта за своего сына, кормит, не жалея своих сил.
— Да, я помню тот год нашествия гусеницы, ты спасла меня от страданий. Но я не эгоистка, я не согласна с твоими претензиями. Ну, пострадала бы без помощи кукушки, похворала бы да и выправилась. Жизненные силы у нас, деревьев, велики, почвы кругом плодородные, дожди выпадают обильные, корни мы запускаем глубоко в землю. К тому же кто не страдал, тот не знает жизни.
— Мне тоже надоело кукушкино нахальство. Кто, скажите, в здравом уме согласится ради уничтожения каких-то мохнатых гусениц жертвовать всем своим семейством? Я тоже ем этих гусениц и долгоносиков, однако не зазнаюсь так, как кукушка, — сказал трёхпалый дятел.
— Твоя правда, — сказала большая синица, — мне тоже жутко не нравится поведение кукушки.
— Может быть, вы возьмётесь заодно обсуждать образ жизни волка, который поедает зайцев? — захохотала кукушка.
— Не стоит нам вмешиваться в миропорядок, — сказала желна, — хотя мне многое в нём не по душе, главное — не допустить массового проявления кукушонства. Каждый должен заниматься своим делом и стараться не вредить соседу. Я за полную гармонию. Хотя что такое полная гармония? — задумчиво спросил красноголовый красавец. — Видимо, наша с вами жизнь, такая, какой её сотворил Создатель, хотя кукушонства я не приветствую.
     Так рассуждали соседи бедной славки, которая, выбиваясь из последних сил, дрожа от страха, выкармливала прожорливого великана, погубившего всё её семейство.