Владимир ШАНИН

СТЕКЛО

     Галка нудила и нудила над ухом:
— Сень, а Сень... Хоть бы жеребчика вывел, покатал бы, а?
— Перебьёшься, — бурчал в ответ Сенька и принимался что-нибудь мастерить. Это означало: я человек занятой, мне некогда...
     После восьмилетки Сенька в техникум не пошёл, хотя отец и подбивал его на это: «Мало того, что я всю жизнь в конюхах, и ты туда же?!» И однажды, по пьянке, его выдрал. «Придёт время — выучусь», — стоял на своём Сенька. А вообще-то он был неразговорчив и, как выразилась в злости мать, «нелюдимец вырос». Но Сенька просто-напросто любил лошадей, и вот уже второе лето он конюшит в колхозе, помогая отцу, а в свободное время почитывает учебники за девятый и десятый классы. Больше всего, конечно, он любит жеребца Амура, который настолько к Сеньке привык, что узнаёт по голосу.
     С Галкой Сенька не виделся с прошлого года, когда её родители переехали в город, в районный центр — то ли отца перевели, то ли мать, Сенька про то не интересовался.
     И вот она опять в деревне: приехала к тётке готовиться в сельскохозяйственный техникум. В городе, говорила она, никаких условий — шум, пыль, танцы отвлекают, а здесь — тихо, к тому же — природа, а на природе, в лесу или на речке, хорошо учить. Словом, какой была, такой и осталась, как заметил Сенька, — озорной, наивной и по-девчоночьи легкомысленной.
     Конечно, Сеньке приятно, что не куда-нибудь, а в родную деревню она припожаловала — значит, не забыла; и что привязывается к нему: прокати да прокати — тоже приятно, только без разрешения ему строго-настрого запретили выводить Амура из стойла: жеребец молодой, горячий, может зашибить.
     Галка прибегала каждый день, находила Сеньку то в конюховке, где всегда было накурено, то на складе, в котором кисло пахло кожами новой сбруи, то в амбаре или ещё где, звонко смеялась, дурачилась, а про своё, однако, не забывала:
— Очень уж прокатиться охота, спасу нет!
     Сенька по-взрослому сплёвывал сквозь зубы струйкой:
— Перебьёшься.
— Ой, Сенечка, какой ты злой и нехороший!
— Сам знаю, — отвечал Сенька.
— А ты для меня всё равно лучше всех на свете. Почему так, а, Сень?
     Сенька скрёб ногтями неумело побритую щёку, раздумывал. Тут кто-нибудь его просил заменить хомут или сыпнуть жеребой кобыле овса, да побольше, и Сенька облегчённо вздыхал — пустых разговоров он не терпел. Да и о чём говорить с девчонкой, коли вот он сам, Сенька, вот его работа — всё на виду, смотри и не спрашивай.
— Тюха ты? Телёнок! — на глазах у Галки блеснули сердитые слёзы. — Хоть бы слово сказал!
     Выкричавшись, она схватила лежавшую на крылечке шлею, швырнула её в Сеньку и убежала. Шлея слегка задела увернувшегося Сеньку и угодила в окно. Стекло звякнуло, брызнули на землю осколки.
— Действительно, дура! — крикнул он.
     На другой день Галка на конный двор не пришла, и Сенька вдруг по ней заскучал.
     Стояло удивительное вёдро. Тёплый ветер раздувал по улице серебряные паутинки. За пряслом, в куче назьма, копались пёстрые курицы, вялые свиньи лезли и валились в цветущую лужу. Сенька сидел под разбитым окном конюховки, держал на коленях порезанную шлею и задумчиво смотрел вдаль, где за речкой, на старом заброшенном току, собирались вороны.
     Зло взяло Сеньку: пугнул бы дробью, да ружьё куда-то запропало — то ли стянул кто, то ли сам куда сунул — захочешь, так не найдёшь. Он так и не понял, от чего у него зло, которое копилось в нём и жгло в груди.
     Он встал, прошёл к Амуру в стойло, подбросил сенца в ясли, поговорил с жеребцом и, успокоясь, вернулся на прежнее место.
— Вот дурень! Ну и дурень же, — поругивал он себя. — Дались тебе проклятые вороны. Сто лет бы их не было...
     Повертел в руках шлею, ощупал порезы на ремнях, прикинул: работёнки, пожалуй, на полчаса, не более, а вот с окном дело худо — стекло в деревне дефицит, навряд ли сыщешь.
     Сенька повесил шлею на торчащий в стене деревянный штырь, запер дверь конюховки амбарным замком и отправился в деревню.
     Он шёл по улице, поросшей крапивником и лопушником, мимо поваленных кое-где заборов и заброшенных изб, стучал сапогом в ворота и, для верности заглянув в слепое окно, вышагивал дальше с единственной надеждой — достать стекло.
     На завалинке он увидел белого, как брюква, деда Михеича. Дед грелся на солнышке, опираясь на суковатую палку, пошевеливал бородой и смотрел на Сеньку ясными глазами.
— Здорово, Михеич! — Сенька присел рядышком, поинтересовался: — Болеешь, что ли?
— Здорово, коли не шутишь.
— А скажи, Михеич, стеклом у тебя разжиться можно?
— Какое там — разжиться! — шевельнул головою дед. — Сам-то, Бог даст, вскорости остекленею. К чему оно мне, скажи на милость?
— Может, завалялось где, а? — осторожно подбирался Сенька, зная, что старик жмотистый, у него всякого хлама — прорва. — Пошарь, Михеич. Ноне ты, однако, тётке Мотре окошки стеклил и тётке Марфе, так осталась, поди, шибочка. Не может быть, чтобы не осталась!
— Мо-о-жет, всё может! — проскрипел Михеич.
— Вот беда-то, а!
     Михеич скосил на Сеньку мокрые заинтересованные глаза.
— Што у тя там, горит?
— Понимаешь, Михеич, — пустился в объяснения Сенька, — нашло на меня, сам не пойму, как вышло — начисто в конюховке стекло вынес. Пока бригадир не знает, вставить бы.
— Да-а, нехорошо вышло. Непорядок. Заигрался, поди, с этой, как её... с язвой-то?
— Да ну тебя. Причём тут Галка?
— А чё ж тогда?
— Говорю — нашло. Шлея под руку попала.
— Шлея под хвост, — хихикнул Михеич и потянул носом воздух. — Ишь ты! А тверёзый вроде. Шлея...
— Да не пью я её, водку твою!
— Ишь ты! — оскорбился Михеич. — Кому водка — зараза, а кому — мёд. Как вот — попомнишь меня, старика — станет худо-то, ко мне прибежишь. Скажешь: дай первачку — тоску задушить. Не дам, што ли? Дам. Лакай. Михеич, брат ты мой, знает, што она с людями вытворяет.
     С фермы на обед торопились бабы. Тётка Марфа, толстая, как копна, пыхтела позади всех, тоненько жаловалась:
— Рази я угонюсь за вами-то, кобылицами!..
— Пухнешь как на дрожжах, — смеялись бабы. — И куда пухнешь?
— А ить и вправду — куда? — подхватил Михеич, а Сеньке сказал, хитро прищурив глаза: — У хохлуши энтой стекла сколь хошь. 3наю, што есть, а даст, не даст — от тебя, однако, зависит. Ндравная баба!
— Спасибо, Михеич!
     Сенька сорвался с места и побежал догонять тётку Марфу. Дед с любопытством смотрел ему вслед и улыбался.
— Тётка Марфа, выручай! — подлетел к толстой бабе Сенька, и они оба остановились. — Выручай, тётка Марфа. У тебя стекло есть, я знаю. Одолжи на шибочку — во как надо!
— Тю-у, вспомнил! — произнесла тётка Марфа. — Да я ще тую осень всё как есть на веранду потратила. Нету стекла, милый, нету!
     Сенька про себя выругался: «А ведь врёшь! По глазам вижу, что врёшь», — но делать нечего, надо как-то тётку умасливать. Ни о Галке, ни о порезанной шлее он в то время не думал. Хуже, если наедет бригадир и увидит разбитое стекло. «Это что за форменное безобразие?!» — насупит мохнатые, как у енота, брови и нажалуется отцу.
     Сенька пошёл на хитрость: получалось, без стекла он больше не при должности, его наверняка выпрут с работы и отправят на лесозаготовки, а ему никак туда не хочется.
     Тётка Марфа наконец подобрела.
— Запамятовала я, чи шо? — собрала на лбу ряд тёмных морщин. — Кажись, махонькое стёклышко было. Как сейчас помню. А куды дела — убей громом, не знаю. Пошукать надо.
     Они вместе направились к большому дому под шифером, со стеклянной верандой. Тётка Марфа неуклюже, бочком, протиснулась в узкую щель калитки, за ней юркнул Сенька, и калитка, звякнув щеколдой, захлопнулась.
     Дед Михеич всё так же, не меняя позы, глядел на тесовые ворота, прозрачную веранду, наличники с замысловатой резьбой и чему-то улыбался. Должно быть, думал о пробивном Сеньке и жадной Марфе.
     Стекло, конечно, у него было, немного, правда, листа два, и он половину отдал бы Сеньке, покуражился для видимости и отдал. А тут подоспела Марфа — ну как не прощупать, на что годится парнишка! Найдёт ли подход к бабе? Нашёл, язви его!
     Хорошо стало деду. На душе тепло, весело.
     Через четверть часа довольный Сенька выкатился на улицу, держа под мышкой горящую на солнце стеклину.
— Ма-а-ахонькое, говорит, — сказал он деду, вовсю улыбаясь от радости. — Видал, какой кусище!
     Кусок и в самом деле порядочный, на два таких, как в конюховке, окошка хватит. Михеич оживился, остучал Марфин дар толстыми ногтями.
— Ишь ты! — с завистью поцокал он языком, и свет потух в его ясных глазах. — До-оброе, однако, стёклышко, доброе.
— Не хотела давать, но я взял — и в двери. Всё равно, говорю, тётка Марфа, тебе оно ни к чему, разве только зарезаться, а мне без него — крышка!
— Ну, и чё она?
— Ругань подняла. «Паразит, — говорит, — обобрал! Ограбил…» А я ж отдам. Вот слетаю в район — и отдам. Пускай подавится, жадина!
— Не надо, Сеня, — твёрдо сказал Михеич. — Не отдавай. Не обеднеет, поди.
— Ага, понял.
     Ответ Михеичу понравился.
— Ты-ка вот што. Когда вставишь, так заскочь. Марфин подарок обмоем… Хар-роший ты парнишка, Сенька! Сроду не пивал с хорошим человеком.
     И были у деда такие просящие, по-детски наивные глаза, что Сенька не мог отказать ему.
     Он шёл и сам с собою разговаривал:
— Ну, выпью рюмочку, уважу старого. Ничего, наверное, с рюмочки и не будет — не закосею. Пускай Михеич думает, что Сенька, как все прочие, тоже попивает.
     Пока Сенька отсутствовал, на конном дворе кто-то похозяйничал: замок на двери конюховки стоял торчмя, а не висел, как ему положено было висеть, и кто-то в нём ковырял гвоздём — блестели свежие царапины, белел пепел от папирос. На земле валялся раздавленный окурок, и пыльный след от сапог уводил к складу. На завалинке, где зияло чернотой полое окошко с кинжальными стёклышками, лежал букетик поздних незабудок.
     «Галка чудит», — обрадовался Сенька и заозирался: где она могла схорониться?
     Прятаться дольше девчонке не было никакого смысла — не вынесла б этой пытки. Она прыснула, зажав рот ладонью, видя, как Сенька её высматривает, и вылезла из пустых яслей. Тщательно общипав приставшие к розовому платью цепкие овсяные мякинины, она задорно посмотрела на Сеньку. У неё были тёмные, с изгибом, брови, каштановые волосы спадали на плечи тяжёлыми струями, и Сенька засмотрелся, залюбовался Галкой, про всё вчерашнее забыв. Что-то царапнуло разволновавшееся Сенькино сердце, похожее, быть может, на скворца в тесной клетке, трепыхнулось раз и два и замерло, а птичьи клювики, по одному на сторону, часто и небольно принялись долбить ему виски.
— Правда, красивые цветы? И называются романтично: незабудки! — сияла Галка. — Я их за Марфиным двором нашла. Там — жалица, насилу пролезла. Руку вот обожгла, смотри.
     Сенька с деланным равнодушием глянул на её руку, на розовое пятно ожога у запястья, на родинку с маковое зёрнышко и грубо — уж так вышло — ответил:
— Могла бы и не лазить. Эка невидаль — цветочки!
— А тебя бригадир искал, — сразу потускнев, сообщила Галка. — Страшно ругался.
— За окно?
— И за окно тоже.
— А ты чего расфуфырилась?
— Тебе показаться: а вдруг понравлюсь! — стрельнула глазами Галка и, озорно хохоча, побежала к пряслу. — А ну, догони! Догони! Сроду не догнать!
     Однако быть непойманной не входило в её несложные девчоночьи планы, и вскоре она очутилась в крепких Сенькиных руках.
— Ну? — задыхаясь, прошептала она. — А что дальше? Ну же!..
     От её мягких волос дурманяще пахло духами, вздрагивающее тело отдавало сладковатым теплом, и Сеньке вдруг стало почему-то страшно и стыдно за самого себя.
— Нич-чего, — выдохнул он и расцепил пальцы.
     Потом они вместе стеклили окно. Оба молчали, не решаясь поднять друг на друга глаза.
     Подавая стекло, Галка испуганно вскрикнула — из порезанного пальца алой ленточкой стекала кровь.
— Знать, не судьба, — вздохнула она. — Не быть нам вместе, Сеня. Я загадала: если порежусь — не быть...
— Ты, может, нарочно, а? — похолодел Сенька от жалости к Галке.
— Может, и нарочно.
     Сенька неумело перетянул ей палец носовым платком.
— А знаешь что? Давай вечером покатаемся на Амуре. Жди у поскотины. Ладно?
     Галка кивнула, большие тёмные глаза её погрустнели.
— Я уезжаю, Сеня, — тихо сказала она. — 3автра.
     Сенька выронил стамеску.
— Ну и уезжай!

     …Вечером слегка хмельной Сенька обнимал деда Михеича за костлявые плечи и жаловался на свою жизнь:
— Я, наверно, и в самом деле тюха. Скажи, дед, тюха я или нет? Тюха, да? А ещё — телёнок. Телёнок я, дед?
— Да што ты, Бог с тобой. По обличью, што ли, не видно?
— А, не поймёшь ты, — махнул рукой Сенька и покачался. — Характер у меня такой, знаешь… В общем, знаешь, да? Вот нравится девчонка, а как подойти — смелости нету.
— Дурачок, — ласково произнёс Михеич. — Думаешь, я ничё не понимаю? По этой, как её... по девке, поди, этой сохнешь? Галька, што ли? Так женись! В чём дело-то? Женись. Давай-ка лучше дёрнем.
     Сенька поднял стакан, «дёрнул» дедовой браги, заел хрустящим малосольным огурчиком.
— Крепкая, зараза! В голову шибанула.
— Ничё, пройдёт, — Михеич слазил в погреб, вернулся с полным ковшом квасу. — Дёрни-ка этова — полегшает.
     Сенька попил квасу, поднял на деда соловые глаза:
— А что, если откажет? Возьмёт и откажет, а?
— Чё — откажет? Кто откажет? — не понимал или притворялся, что не понимает, хитрый Михеич.
— Ну, если вот так скажу: «Давай жениться будем». А? Засмеёт? Да? Скажи, дед?
— Да разве так делают! — и Михеич принялся учить Сеньку: — Для начала, скажем, покататься пригласи. Пристройся рядышком, да жеребчика-то стегни, штоб ходко шёл, она прильнёт к тебе, будто с испугу-то, ну, не теряйся тогда, целуй. Я вить свою-то старуху, царство ей небесное, точно таким вот фертом взял — и ничего. Да ишо как любила!
— А ну тебя, дед. Сейчас так не делают. Старо, дед.
     Сенька встал, покачался и двинулся к выходу. Михеич — за ним. За воротами попрощались за руку.
— А эта, как её... Галька — све-е-етлая деваха! Насквозь её видно. Тока хрупкая больно.
— Как стекло, дед, — сравнил Сенька.
     На соседнем подворье без устали, как заводная, брехала собака. Две луны прятались за тучу, которая низко плыла над деревней. Сенька шёл по притихшей улице, лёгкий, опустошённый, и телеграфные столбы медленно двигались ему навстречу, переваливаясь с боку на бок, словно хромали.
     Ноги сами привели Сеньку на конный двор. Амур встретил его радостным ржанием, ткнулся в Сенькино плечо тёплыми мягкими губами.
— Что, Амур? Что? Побегать хочется? Застоялся? Ничего, Амурушка, ничего. Мы с тобой ещё побегаем. Побегаем, да? Конечно, побегаем, что нам стоит, — Сенька оглаживал жеребца, хлопал по гладкому крупу ладонью, разговаривал, а сам думал о Галке: «3ря обидел её. Она не пришла, не ждёт у поскотины».
     Теперь он точно знал, что ему делать. Представилось, как подойдёт к окну и тихонько стукнет в стекло пальцами, как откроются створки и покажется полусонное лицо, а немного погодя на крыльцо выскочит Галка, откроет калитку и встанет в проёме воротец, глядя на него широко открытыми, удивлёнными глазами. Так она будет стоять долго, привалясь к приворотному стояку, в ситцевом платьишке, в больших тёткиных тапочках, с прижатыми к груди тонкими руками, и смотреть, смотреть на Сеньку блестящими в отсветах луны, совсем чёрными глазами. От неё войдёт в Сеньку незнакомое тепло чего-то домашнего, волнующего — не то малинового варенья, не то мёда, и оттого в голове опять всполошатся скворцы и примутся небольно и радостно долбить виски своими клювиками.
     Над сенником тревожно и одиноко пискнула ночная пичуга. Усиливающийся ветер трепал на деревьях листья, и они беспокойно нашёптывали: «Тиш-ше, тиш-ше... Тих-хо…» Туча опустилась ниже, вот-вот лопнет и прольётся крупным дождём. Грома не было, но за лесистым Аргинским увалом посвечивало. Сенька вывел жеребца, запряг в лёгкие дрожки, в которых изредка делает выезд председатель колхоза, упал на мягкие подушки сиденья и крикнул, накручивая на кулак вожжи:
— А ну, Амур, трогай! Покатаемся, чёрт возьми!
     Какое-то время жеребец топтался на месте, нетерпеливо перебирая тонкими длинными ногами, и грыз удила. И вдруг он со свистом взмахнул хвостом, прыгнул, встал на дыбы, дрожки дёрнулись, застонали рессоры, и загудел в ушах ветер.
— Жми, Амур, жми! — азартно кричал Сенька, захлёбываясь тугим встречным ветром. — Давай, давай! В гости едем! Знаешь, к кому? Не знаешь? И не надо. Давай, Амурушка!..
     Промелькнули избы тётки Марфы, Михеича и его самого, Сеньки, в окнах горел электрический свет и мельтешили тени. Чуть подальше, за сельповским магазином, весь в тени, стоял приземистый домишко Галкиной тётки с одним освещённым окошком, выходившим во двор. Сенька осадил Амура против этого дома...
     Он не успел додумать о том, что скажет Галке, как послышался короткий испуганный вскрик и чья-то тень отлетела в сторону. В то же мгновение дикая, необузданная сила вырвала его из дрожек; Амур всхрапнул, ударил задними ногами в передок дрожек и, ломая оглобли, галопом помчался в открытое поле.
     Сенька вскочил, заозирался: с земли, у самых ворот, поднималась, постанывая, Галка.
— Дурак, — сказала она тихо и несердито.
— Галя… Галь… Тебе больно, да?
     Всё ещё не веря в удачный исход, Сенька взял её на руки и понёс. Куда — он и сам не знал, нёс, и всё, а по щекам катились тёплые слёзы.
— Ты меня прости, Галь... Прости, — повторял он исступлённо: ему казалось, что Галка вот-вот умрёт.
— А я тебя ждала, Сень, — прошептала она, обняв Сеньку за шею, — там, у поскотины. Ты не пришёл…

1973 год