К юбилею Литературного института
Сергей КУЗИЧКИН
Красноярск
ВЛК 2003-2005 гг.
ДВА ГОДА НА СЕДЬМОМ НЕБЕ
(фрагменты)
Москва, Добролюбова, 9/11
Москва, улица Добролюбова, дом № 9 дробь 11 — здание общежития Литературного института. Вид из окон верхних этажей, выходящих на улицу имени критика XIX века, отличный. Особенно ночью, когда освещён шпиль Останкинской телебашни. Да и днём легендарная телебашня впечатляет провинциальных литераторов. На телебашне до пожара 2001 года был ресторан «Седьмое небо». На самом верхнем этаже общежития — седьмом — живут и слушатели Высших литературных курсов. С седьмого этажа звёзды кажутся ближе, луна крупнее и обзор лучше. Два года провинциальные литераторы проводят на своём «седьмом небе»: готовят завтраки и ужины, сочиняют стихи и романы, спорят едва ли не до драки, бросают друг другу обвинения и говорят слова признания. На «седьмом» московском «небе» завязывается дружба на всю жизнь, рождается любовь — короткая и вечная. Большинство жителей «седьмого неба» имеет писательские билеты, и, в отличие от проживающих внизу студентов, они могут не соглашаться на лекциях с профессорами, высказывать своё, личное отношение к писателям прошедших эпох, и им за это ничего не бывает.
А сколько их, писателей недалёкой эпохи, жило на этом этаже! Сколько классиков и лауреатов различных премий, редакторов известных журналов, председателей региональных писательских организаций и просто отличных, хороших, добротных писателей и поэтов прошло по коридору седьмого этажа литинститутовской общаги! Сколько кроватей, подушек, стульев и столов хранят энергетику их прикосновений! Сколько было задумано, воплощено, написано на этом «седьмом небе» стихов, рассказов, пьес, романов — за этими столами и на этих подоконниках! Сколько литров выпито водки, вина и пива в этих комнатах! Сколько тонн съедено каши и хлеба! Подумать — оторопь возьмёт даже флегматика, дыханье перехватит у сангвиника с холериком, а меланхолик зальёт коридор слезами.
Наш набор ВЛК 2003 года был особенным в истории курсов и Литературного института. Во-первых, по некоторым причинам тот учебный год начался не 1 сентября, а 1 октября; во-вторых, мы были последним бюджетным набором; в третьих, к концу первого года обучения мы увлеклись издательскими идеями и, как никакой набор ранее, к выпуску издали целых четыре коллективных сборника своего нетленного творчества.
Но о творчестве и учёбе — попутно. Об этом напишут другие, я же хочу сейчас рассказать о жизни в общежитии и обитателях «седьмого неба» 2003-2005 гг. Возможно, мои воспоминания выльются со временем в отдельную повесть, но сейчас я не ставлю такой задачи. Сейчас — короткие воспоминания о недалёком прошлом.
Направо от лифта
Итак, седьмой этаж. Лифт доходит до самого верха, останавливается, и из открытой двери его народ устремляется направо. Если подъёмник в ремонте, жильцы-слушатели делают восхождение по ступенькам. Некоторым это даётся нелегко, они останавливаются раза по два передохнуть-вздохнуть — и снова в путь, в родное правое крыло седьмого этажа. Вниз, конечно, полегче — все идут без остановок. В принципе, несколько наших живут и в левом крыле, но подавляющее большинство всё же — по левой стороне крыла правого. Нас расселяли по двое, потом переселяли некоторых, но многие с первого до последнего дня жили в тех комнатах, куда их направил заведующий общежитием. За два упомянутых года прошли через десять комнат (725-734) левой стороны правого от лифта крыла общежития посланцы Узбекистана, Киргизии, Казахстана, Армении, Карачаево-Черкесии, Хакасии, Республики Алтай, Кубани, Нижнего и Верхнего Поволжья, Нечернозёмной зоны России, Русского Севера, Урала, Сибири. Жил там полтора года даже один коренной москвич, прописанный, правда, в Ивановской области. О некоторых из них нельзя не вспомнить.
Тюрин и Чернышев
Славик Тюрин с первого дня в общежитии был признан поэтом. Такое признание, вам любой в Литинституте скажет, среди вээлкашников заслужить непросто. Месяцы, а то и целый год надо доказывать — не руководителю семинара, нет, не известным поэтам и писателям на поэтических встречах, не преподавателям, которые не одного классика экзаменовали, а своим одногруппникам, — что ты поэт, а не простой рифмоплёт, и что строки твои чего-то стоят. Славик это сделал без труда: просто стал читать стихи, и сомнений не возникло. На ВЛК он, как и многие из нас, попал случайно. Жил он в посёлке Лесогорск Иркутской области, печатался в районной и областной газетах, а однажды принял участие в литературном конкурсе «Илья-премия», организованном газетой «Трибуна», и, что называется, с ходу стал лауреатом. Ему издали книгу стихов в столице, заметили в Иркутске. На Высшие литературные курсы Славу Тюрина благословил живший тогда в Иркутске поэт Анатолий Кобенков, районная администрация как могла помогла деньгами, и Слава отправился в Москву. Славик приехал с мамой, потому как в свои тридцать шесть был он человеком в быту беспомощным, да к тому же не совсем здоровым физически. Славикова мама поселилась в Подмосковье и наведывалась к сыну по выходным дням. С вечера пятницы по утро понедельника самая крайняя комната № 734 (с двумя окнами) гудела жизнью с раннего утра до позднего вечера.
Раннее утро было по нутру другому поэту, кубанцу из Армавира Василию Чернышеву, а вот вечернее бодрствование он переносил безрадостно. Оно сбивало его с ритма привычной жизни. Василий был постарше соседа по комнате на 18 лет, но, в отличие от Славы, не курил, по утрам совершал пробежки по близлежащему парку и находился в хорошей физической форме. Естественно, когда мама Славы Тюрина оставалась ночевать в комнате сына, Василий чувствовал себя неудобно. Вообще Вася был человеком скромным, стихи свои публично старался не читать, и многие из нас даже не знали, что на учёбу он попал с благословения самого Юрия Поликарповича Кузнецова (!), при жизни признанного классиком. И именно Юрий Поликарпович помог ему остаться на ВЛК, когда у Василия возникли дома непредвиденные трудности.
Вася Чернышев и Слава Тюрин первое время вместе ходили на занятия и возвращались обратно. Иногда их до самого Литературного института провожала Славикова мама. Когда я впервые увидел эту троицу выходящей из комнаты № 734: бодро шагающего с портфелем Василия и торопившего своего товарища («Славик, Славик, опоздать можем…»), за ним чуть поотставшего Славу («Давай маму подождём…») и закрывающую дверь на ключ маму («Ну куда разогнались? На метро успеем…»), — то сразу решил: «Во как! На ВЛК даже целыми семьями принимают. Интересно, они все поэты или кто-то прозу пишет? Наверняка женщина — критик…»
Но Славикова мама оказалась геологом. Сам Славик получал денежное пособие по инвалидности, а Василий Чернышев, сменивший по жизни не одну профессию, до поступления на ВЛК работал на заводе. Как более старший товарищ, Вася взял опеку над Славиком: не только сопровождал его на занятия, но и, по мере возможности, водил по театрам и музеям столицы. Вначале Слава подчинялся безропотно, потом стал ссылаться на усталость, а освоившись среди братьев по перу, всё больше стал предпочитать прогулкам с Васей компанию с чтением стихов под бутылочку-другую пива или водки. Естественно, такое случалось в дни, когда Славиной мамы не было рядом с сыном. Когда же мама наведывалась в конце очередной недели, то Славик снова становился шёлковым и слушался Василия. Но едва мама покидала в понедельник утром общежитие, Славик вновь выходил из-под Васиного контроля. Видя такое дело, Василий пускался на хитрость.
— А ты знаешь, Славик, — говорил он, — гулять пешком по столице полезно не только для здоровья. Я каждый день нахожу по рублю, а то по два, а бывает, что и по пять рублей… Я уже не говорю о мелочи — она чуть ли не тоннами по тротуарам валяется. Москва — город богатый, люди сорят деньгами. А мне, студенту, не грех наклониться, рублик поднять. Ну, копейки я тоже не беру, а блестящие рублики складываю.
И Вася показывал Славику литровую стеклянную банку, на дне которой лежало несколько рублёвых и двухрублёвых монет. Славик внимательно разглядывал банку, доставал деньги, пересчитывал и аккуратно складывал обратно. Василий ставил банку на полочку так, чтобы Славику было видно с его кровати. Славик, вздохнув, ложился и долго глядел на банку с монетами, и почти каждый раз, глядя на монеты, он ловил момент посещения Музы, тогда он быстро вскакивал, садился за стол и начинал записывать только что подаренные Музой строчки.
Несколько раз Славик соглашался прогуляться с Васей пешком от общежития хотя бы до станции метро «Савёловская». Он старательно смотрел по сторонам, но ни рубли, ни двушки ему не попадались. Зато Василий несколько раз замедлял шаг, наклонялся и с гордостью демонстрировал на ладони найденный рубль:
— Вот, ещё рублик!
— И как это у вас так получается, Василий Григорьевич? А я, наверное, ничего так никогда и не найду… — говорил на это Слава и уходил в метро. Останавливать его было бесполезно.
Каждый день, вернувшись в общежитие, и обязательно поздним вечером, перед тем как ложиться спать, и непременно утром, собираясь на занятия, Слава подходил к банке с найденными Васей монетами и, покачивая головой, констатировал:
— А у вас опять прибавилось, Василий Григорьевич… И как вам везёт! Везучий вы человек!..
— А я, Славик, сейчас другой дорогой хожу, — говорил на это, улыбаясь, Василий, — там больше денег теряют. Видно, богатых больше ходит…
Глаза Славика загорались, и он начинал умолять:
— Возьмите меня с собой, Василий Григорьевич, я от вас метра на три в стороне или сзади пойду. Что вы найдёте — это ваше, а что я — то моё… Я тоже хочу в банке денег накопить…
Василий улыбался, кивал головой и говорил, что он специально деньги не ищет, ему нет пока в этом никакой надобности, просто любит ходить пешком и, если есть возможность, предпочитает ходьбу метро, а монеты ему попадаются случайно, по ходу. И собирает он их не для того, чтобы накопить, а ради спортивного интереса: узнать, сколько рублей он сможет найти на тротуаре за два годы жизни в Москве. Похоже, Славик ему не верил. Ещё несколько раз они выходили вместе, но все Славиковы потуги отыскать на тротуаре хотя бы один рубль ни к чему не приводили. Василий, глядя на его томления, однажды пошёл на хитрость: незаметно бросил на тротуар в малолюдном месте бумажную десятку и одёрнул Славика:
— Смотри, уже червонцами теряют!
Славик отреагировал быстро. Подцепил мгновенно десять рублей, аккуратно сложил и опустил в свой карман.
— Ой, Василий Григорьевич, какой вы добрый человек, какой вы добрый… Вы даже сами не представляете какой… — говорил Слава, быстро удаляясь от товарища по комнате к метро.
Остановить его в тот момент тоже было невозможно. А вечером не только «седьмое небо» общежития Литературного института, но часть шестого и даже пятого знали: Славик сегодня нашёл десять рублей и, добавив ещё, купил себе две бутылки пива «Балтика №3».
Больше Славик с Васей никуда не ходил. Так получилось, что Василий уехал на несколько недель в Армавир, а когда вернулся, Славик был уже другим. Тем самым признанным всеми поэтом. Его стихи взяли в журнал «Знамя», он выступил на вечере поэта Короткова в Центральном доме литератора. Казалось, карьера его в столице пошла в гору, но во втором полугодии мама Славы не смогла приехать вместе с ним, Василий влияние своё над Славой утратил, и бесконтрольный Славик поначалу стал бродить по этажам общежития, заходил в гости к студентам дневного и заочного отделений, читал им стихи. Нередко там его хорошо угощали, и он забывал обо всём на свете: ходить на занятия, закрыть на ключ свою комнату. В конце концов он попал под дурное влияние, не выдержал окружающей обстановки и в конце марта уехал домой, в Сибирь, к родителям. Провожать его пошли Василий Чернышев и Сергей Коротков. Первые месяцы после отъезда Слава Тюрин хорохорился: в письмах писал, что ни о чём не жалеет, но когда мы перешли на второй курс, откровенно стал хандрить и признавался, что был неправ.
Несколько Славиных стихотворных подборок были напечатаны в Иркутске, дважды я печатал его в альманахе «Новый Енисейский литератор» и ещё, видимо, печатать буду. Поэт он и вправду хороший.
Василий окончил курсы успешно, и хотя после смерти Юрия Поликарповича Кузнецова он чувствовал себя не совсем уютно в группе, но именно в Москве он стал членом Союза писателей России и получил писательскую книжку из рук самого председателя Союза Валерия Ганичева.
За два года учёбы Василий собрал около сорока рублей монетами. Интересно, что на втором году рублики стали попадаться ему реже, чем на первом. Освоился в столице, видимо, и стал походить на москвичей — меньше смотреть под ноги. Сейчас он живёт в Армавире. Издал несколько поэтических сборников, печатается в альманахах «Московский Парнас» и «Новый Енисейский литератор».
Комната № 725
Самая первая на седьмом этаже по левой стороне правого крыла общежития комната № 725 вначале оказалась незанятой. Проскользнул слушок, что в 725-й собираются открыть музей. Одни говорили, что в этой комнате когда-то жил Чингиз Айтматов, другие — что Виктор Астафьев. Слух не получил развития, а ближе к ноябрю в крайней от лифта комнате поселился новый слушатель ВЛК — поэт из Узбекистана по имени Вафо. Он был, наверное, первым в нашей группе, кто поступил на учёбу платно. Несколько раз я видел его возле аудитории ВЛК в начале учебного года, он ходил с какими-то бумагами к ректору и проректору и в конце концов объявился у нас на занятиях. Но ненадолго. После того как он был зачислен на Высшие литературные курсы, Вафо своим появлением в аудитории радовал нас мало. Володя Некрасов и Эдик Веркин, жившие с ним по соседству, говорили, что он работает ночами в каком-то узбекском кафе и несколько раз угощал их по утрам шашлыками. Днём Вафо, видимо, отсыпался и на занятия не успевал. Несколько раз посланец хлопковой республики выходил в коридор «седьмого неба» в национальном халате, чем приводил в восторг некоторых наших девчонок. В середине ноября, когда стало по-настоящему холодать, Вафо слёг. Он жаловался на боли в сердце, подолгу лежал в своём тёплом халате на кровати и выходил из комнаты только по нужде. Ближе к декабрю Вафо решил оставить учёбу и стал собираться домой. В последние перед отъездом дни он ожил, охотно фотографировался с нами накануне отъезда, угощал зелёным чаем, дарил книжки своих стихов на узбекском языке. Подарил и мне. Я храню эту книжку. А фотографии, предназначенные ему, тоже у меня. Он уехал без фото, на другой день после того, как мы сфотографировались. Обещал написать письмо, но так и не написал. А может, написал, но оно затерялось по дороге и не дошло до общежития.
Комната № 725 оказалась свободной ненадолго. Одного посланца из республики бывшего СССР сменил другой. На этот раз из Армении. Звали его Рудик Геворкян, в литературной жизни — поэт Геворг Гиланц. Рудик был более общительным, чем его предшественник. По утрам и вечерам варил на кухне кофе, охотно приглашал к себе в гости и сам заходил «на огонёк» по первому зову. Рудик сразу же взялся за переустройство своего жилья: перебрал весь паркет, оборудовал стол под компьютер. Он один из первых в общежитии «открыл» сам и показал другим канал выхода в Интернет через мобильный телефон. Правда, за полтора года мои интересы с его пересекались редко. Гораздо больше узнали друг друга уже после. Я, окончив ВЛК, полгода работал в газете «Московский железнодорожник», а Рудик продолжал учёбу. Тогда он увлёкся сборкой и модернизацией компьютеров и немало помог мне в освоении электронной почты и продвижении в Интернет. Так, с его лёгкой руки моя повесть ушла в издательство «Амадеус» и вышла там в виде мини-романа отдельной книжкой тиражом 30 000 экземпляров. Естественно, с гонорара я угощал его коньяком и кофе.
Но и Рудик недолго был жителем комнаты № 725. Были у него перебои с оплатой учёбы, одно время он уезжал в Армению, а когда вернулся, его поселили в комнату № 734, к Василию Чернышеву. Но это уже другая история, не из жизни в комнате № 725. А в крайнюю от лифта комнату потом поселилась Марина Кулакова, и больше в ней до окончания учёбы жильцы не менялись. Марина больше была известна как поэтесса, но на ВЛК училась на семинаре критики, у Владимира Ивановича Гусева. Но это тоже другая история.
А истории с Вафо и Рудиком навели меня на мысль, что ни один посланник из СНГ так до конца и не прошёл путь ВЛК. Кроме них, с нами начинали учиться ещё Олег Ястребов из Казахстана и Нурлан из Киргизии. Ястребов сошёл с дистанции первым. До того он работал администратором в каком-то творческом коллективе, организовывал гастроли и имел немалый заработок. Конечно же, резкий переход на стипендию в 400 рублей сказался сразу. Кроме того, он считал себя бардом и собирался придти на обсуждение к Ю. П. Кузнецову с гитарой, мастер этого не пожелал, сказав, что он имеет дело с поэтами, а не с бардами и менестрелями. Дело до обсуждения не дошло. Нурлан продержался дольше. Может быть, доучился бы Нурик и до самого конца, но как-то потерял паспорт, попал на милицейский патруль, был задержан и некоторое время ходил со справкой. В Москве паспорт ему так и не восстановили. Нурлан отправился после Нового года в Киргизию, с намерением вернуться, но не вернулся…
Коротков — москвич из Юрьевца
Ещё один общепризнанный поэт на нашем наборе ВЛК — Сергей Коротков. Весь первый курс пятидесятипятилетний Коротков считался самым старшим. Коренной москвич, стихи писал и публиковался с юных лет. Его лично знали многие признанные в России поэты, среди которых и Юрий Кузнецов, и Валентин Сорокин, а к Вадиму Кожинову Сергей не один год ходил на семинары. Жизнь распорядилась так, что Коротков долго работал официантом в московских ресторанах и уже в зрелом возрасте встал перед дилеммой, в прямом смысле: начал делить со взрослым сыном доставшуюся ему от матери московскую квартиру. Пока искал покупателя, пока продавал и подыскивал варианты, инфляция и нечистые на руку дельцы часть его денег «съели», и оставшихся долларов хватило, чтобы купить только одну однокомнатную квартирку для сына. Сам Сергей с женой Еленой (сейчас известная поэтесса Елена Сапрыкина) и малолетним сыном Ваней подались сначала в Иваново, а затем ещё дальше от столицы — в город Юрьевец.
Жизнь в провинции — новые, отличные от столичных люди, другой жизненный уклад, свежие впечатления, — вначале захватили коренных москвичей и даже привели их в восторг. Сергей с Леной устроились на работу в сельскую школу, стали ходить в православный храм, печататься в районной газете. Перемены в жизни благотворно сказались на творчестве — стихи полились новым потоком. Особенно у Елены. Её стихи, раньше вроде бы мало востребованные, вдруг заметили в Москве, её вызвали на семинар и по его итогам рекомендовали в Союз писателей России. А вскоре в Москве вышла первая книжка стихов Лены — «Протуберанцы». Мелочи бытовой жизни в первое время, казалось, не сильно волновали переселенцев. К воде из колонки, удобствам на улице они привыкли быстро. Но так было только до прихода осени и первых холодов. Ну, а потом… Потом наступила проза жизни в зимних условиях: колоть дрова, каждый день топить печь, которая имеет особенность по утрам плохо разгораться, а ещё убирать снег от крыльца и от калитки… Привыкшие к благоустроенному житию столичные жители вначале храбро бились с обстоятельствами, но обстоятельства брали верх, и они в конце концов сникли. Стали правдами-неправдами находить причины и почаще выезжать в Москву. Однажды, вернувшись, они нашли свой дом не только без стёкол на окнах, но и без рам. Видимо, кто-то из соседей посчитал, что Коротковы подались на зимовку в столицу и рамы им не так нужны, как остающимся зимовать в Юрьевце. Рамы, вернее, их отсутствие, окончательно переменили отношение москвичей к провинциальной жизни, и Серёга Коротков, вспомнив слова известного поэта: «Настоящий писатель должен жить в Москве», уже больше не сомневался в истинности мудрых слов. Возвращение в Москву проходило тяжело. Елена с двумя детьми стала жить у своих родителей в двухкомнатной квартире, а Коротков — у старшего сына, в однокомнатной. Ну, а когда Серёга поступил на ВЛК, то, как имеющий юрьевецкую прописку, переселился в общежитие. Там и свела нас с ним судьба.
Поначалу Коротков жил в комнате № 733, вместе с прозаиком из Пензы Романом Волковым, и приходил ко мне смотреть телевизор. Вообще, как говорил Серёга, телевизор он не любил. Но, несмотря на такое утверждение, глядел во все глаза все программы подряд, даже футбол, когда в комнате собиралось до десяти и более болельщиков. Особенно когда играла сборная России или шли турниры еврокубков. Порой Коротков, увлёкшись просмотром, не обращая внимания на других, садился на мою кровать, облокачивался на стенку и, жалуясь на боли в спине, подкладывал под спину мою подушку. Ёрзая на ней, примерно через полчаса он уже забирался на кровать с ногами. Понимая, что Коротков — настоящий поэт, я смотрел на его выходки спокойно, тем более что часто мне было не до него: я в это время либо писал материал в газету «Гудок», где подрабатывал нештатным корреспондентом, либо выходил-заходил, приготавливая ужин. То, что Коротков ведёт себя «как настоящий поэт», я убедился довольно скоро: к Роме приехала молодая жена, и Коротков переселился в мою комнату. Пришёл он теперь со своей подушкой и, сразу же улегшись уже на свою кровать, стал смотреть телевизор. Теперь он только лёжа переживал за героев сериалов или футбольный «Локомотив». Однажды, под впечатлением победы «Локо» над итальянцами, Коротков за один присест написал целую поэму и попросил меня на другой же день увезти её в редакцию «Гудка». Я увёз, её там почитали, похвалили, но не напечатали…
В принципе, за присест-два Коротков писал не только поэму, стихи, но и посвящения многим нашим преподавателям. У меня до сих пор хранятся его стихотворные строки, адресованные Александру Александровичу Зиновьеву, Юрию Ивановичу Минералову, Сергею Николаевичу Есину, Татьяне Александровне Архиповой, Марии Валерьевне Ивановой, Ольге Вячеславовне Зайцевой… (Прошу прощения у тех, кого не назвал.) Почему строки посвящений Короткова хранятся у меня? Да потому что я их сам и набирал на своём стареньком компьютере под диктовку поэта Сергея Короткова. Вообще, надо сказать, во втором полугодии акции поздравлений мы с Коротковым проводили часто вдвоём. Когда он публично читал стихи женщинам-преподавателям, я подносил им цветы, и оба мы могли рассчитывать на благосклонность наших наставниц на зачётах и экзаменах. Не мы, конечно, были одни такие умные и предприимчивые: и до нас, и (уверен) после нас посвящения преподавателям на ВЛК писали. Но мы (в данном случае больше Коротков) делали это ради литературного процесса. Порой мы спорили, когда Серёга откровенно халтурил. Я старался задеть его самолюбие, говорил, что простенькие рифмовочки уже в детском саду слагают, и получивший «удар» Коротков сначала ложился на свою кровать, думал, а потом соскакивал и смело переписывал строки, и иногда у него действительно получались шедевры, которые (тоже уверен) время обязательно оценит. На том же втором году обучения к Короткову на «седьмое небо» стали подниматься студенты и даже студентки с просьбой сочинить несколько строк, посвящённых кому-нибудь из преподавателей. И Серёга иногда бескорыстно брался и за эти задания.
— Слушай, Серёга, давай кооператив откроем «Сочиняем-поздравляем», — предлагал я ему в шутку. — На фига студенты будут читать и выдавать твои строки за свои? Мы с тобой сами обслужим кого хочешь, по полной программе. Пусть они оформляют у нас заказ, оплачивают, а мы, с цветами и стихами от их имени, приходим в Литинститут: ты читаешь, я дарю цветы, целую ручку, и — пошли дальше, выполнять другой заказ…
— Эх, нам бы за это дело взяться надо было бы на первом курсе… Я бы тогда и дворником не работал… — отвечал, вздыхая, Коротков. Он как многие москвичи, не улавливал порой в подобных предложениях ни юмора, ни иронии.
А дворником Серёга действительно поработал на славу. Научившись в Юрьевце пользоваться лопатой для уборки снега и посчитав, что дворничать теперь он сможет, Коротков устроился на работу. Сначала в бывший Музей революции на Тверской…
К этому музею у меня, да и, думаю, у Васи Чернышева, осталось особое отношение. В конце ноября — начале декабря 2003 года в Москве редкий день не падал снег. Серёга зашивался — не успевал до начала занятий убирать территорию и часто опаздывал на лекции. Однажды после обильного снегопада Коротков, посулив по 100 рублей, уговорил меня и Чернышева выйти с ним на снегоборьбу. Мы отправились ранним утром, намереваясь попутно после работы заглянуть в редакции еженедельника «Литературная Россия» и альманаха «Московский Парнас». На метро быстро добрались до музея, сразу же взялись за лопаты, и поначалу дело пошло гладко. Мне достался угол, где стоял революционный броневик, Васе — где пушка, сам Коротков взял на себя середину. Откидав снежок от броневика и расчистив от него путь к воротам, я заметил командовавшему нами Короткову, что броневик уже можно выгонять, и, в принципе, моя миссия могла бы на этом закончиться. Москвич Коротков, как с ним бывало часто, юмор сибиряка не оценил, как и сатиру кубанца Чернышева, расчистившего путь от пушки к другим воротам и напевавшего вслух слова из известного нам с детства стихотворения: «Рабочий тащит пулемёт, сейчас он вступит в бой…»
— Пока всё не уберём и не сгребём — будем работать, — сказал нам наш бригадир и, определив нам новые участки, ушёл за мётлами. Долго ли, коротко ли ходил Коротков, мы не замечали, не заметили и как рассвело. На середине площадки было сложнее: под снегом оказался лёд, к тому же лопаты и скребки, принесённые Коротковым, цеплялись за брусчатку, а кроме того, опасно было подходить к зданию, ибо с наступлением рассвета с крыши стали падать сосульки. Большие льдышки как будто только и ждали дневного света, чтобы начать свой ледопад. В общем, проявляя ловкость и прилагая усилия, к полудню мы были, что называется, «в мыле». Пока убирали снег, у здания образовался ледяной склад; то и дело поглядывая на крышу, стали убирать лёд. Часам к двум, мокрые от пота и уставшие, мы наконец получили «расчёт» у Короткова и, не помышляя больше ни о чём, нырнули в метро и поехали прямиком в общежитие — принять душ и переодеться. Больше планов у нас с Василием браться за лопаты на территории музея не было, хотя Коротков несколько раз намекал нам на «подработку».
Коротков работал в музее до Нового года, а после устроился дворником в общежитие. Жизнь для нас с ним настала другая. Теперь он разрешал смотреть телевизор только до 23 часов, вставал чуть свет, гремел чашками и кружками, громко топал и уходил, не помыв посуду и не заправив свою постель. Впрочем, посуду мыть он был небольшой охотник и по возвращении, и в редкие для него выходные дни. Как и заправлять постель. Несколько раз заглядывавшая к нам на огонёк Шахриза Богатырёва, привыкшая к аккуратности, находила в поступках Короткова признаки поведения «настоящего поэта» и говорила мне:
— Он никогда не научиться постель заправлять, говорить ему об этом бесполезно…
А мыла посуду, заправляла постель и даже организовывала стирку жена Короткова Лена, появляющаяся иногда по субботам в общежитии вместе с сыном Ваней.
На втором году обучения Короткову предложили работу литературным консультантом в международном сообществе писательских союзов на Поварской, и он оставил работу дворника. Несколько раз он брал нас с Васей Чернышевым на культурно-литературные мероприятия. В марте 2004 года в малом зале Центрального дома литераторов прошёл большой творческий вечер Сергея Короткова. Мне, вместе с его женой Еленой, довелось быть ведущим. Вечер имел успех. Во всяком случае, мест на всех не хватало, и люди несли стулья и занимали проход. Благодаря Серёге Короткову я познакомился с интересным композитором и исполнителем своих песен Владимиром Минеевым из Иваново, впоследствии на конкурсе патриотической песни ставшим лауреатом премии имени Игоря Талькова. В последнем полугодии Коротков с женой сняли квартиру в Звенигороде, и Серёга практически не появлялся в общежитии до самого последнего дня учёбы.
Я часто вспоминаю наши с ним споры и беседы; они, бесспорно, оказали большое творческое влияние на нас обоих. Именно благодаря Короткову я взялся за трилогию «Избранники Ангела», а Серёга опубликовал в нашем альманахе «На втором круге» цикл своих стихов «В пелёнках ресторана». Мы и сейчас поддерживаем связь. Созваниваемся. Несколько раз я печатал стихи Короткова и Лены в «Новом Енисейском литераторе».
Веркин и Некрасов
Эдик Веркин и Володя Некрасов были прозаики. Вернее, они ими стали. До этого Эдик работал преподавателем истории в Воркуте, а Володя числился (в хорошем смысле) в художниках. На ВЛК, как они оба признавались, попали случайно и, когда получили вызов, а особенно после — по приезде в Москву, некоторое время относились ко всему со скрытым подозрением. Володька даже об этом повесть написал. Сполна хлебнувший в перестройку, Володя Некрасов не сразу поверил, что в главном городе переобустроенной капитализмом России, в самом его центре — на Тверском бульваре — может существовать островок социализма: бюджетное обучение, чисто символическая плата за проживание в общежитии, бесплатные обеды, — это наводило Володю на подозрение.
— А не готовят ли нас для какой-то миссии? — задал он однажды вопрос соседу по комнате Эдику Веркину, и Эдик, как человек большой эрудиции и мастер развивать фантазии, тут же подхватил его мысль и высказал предположение о прослушке и просмотре комнат, а ещё о «тайной двери» в конце коридора «седьмого неба», в закуточке, на которой было написано: «Запасный выход» — и которая никогда не открывалась.
Володя даже установил на свой компьютер «видеоглаз», и все заходившие в комнату № 726 могли видеть себя на экране монитора.
— А я тайно по всем комнатам такие «глазки» поставил, — говорил Володя. — Вот, например, мы вчера наблюдали, как Лариса переодевалась, а сегодня — как к Гале кто-то ночью заходил…
Такие признания в первое время шокировали некоторых приходивших в гости в 726-ю, особенно девчонок из глубинки. Они даже пытались искать «глазки» в своих комнатах и вечерами включали приглушённый свет настольных электроламп.
Эдик отличался не только эрудицией, но и завидной трудоспособностью. За время учёбы он издал в «Эксмо» несколько книжек с рассказами для детей, а сейчас, говорят, ведёт в этом издательстве свою серию.
Володя одно время ездил вместе с ещё одним прозаиком, Андреем Минеевым, на съёмки фильма с режиссёром А. Миттой, работал художником. Со съёмок он приехал с багажом впечатлений и написал несколько коротких рассказов. Поклонник Джойса, Володя к концу учёбы всё больше и больше стал тяготеть к русской традиции. Приходя ко мне, он просил рассказы И. Бунина и Л. Толстого и признавался:
— В последнее время я не могу читать переводную литературу, хочется настоящей русской классики.
Володя Некрасов был оригиналом весь учебный процесс и остался им до самого конца. Накануне выпускного дня он переоделся в новый костюм и почти всю ночь не снимал его, организовав у себя прощальный банкет. Но не рассчитал силы. Перед рассветом его сморил сон, а утром его едва добудились. Понимая, что опаздывает, Володя накинул на себя «спортивный вид» — футболку и шорты. Так и пришёл получать документ об окончании ВЛК. Ну, а после выпускного, когда на территории Литературного института почти никого не осталось, вспомнив о том, что поэт Рубцов в своё время забирался на памятник А. С. Пушкину, Володя Некрасов забрался на памятник А. И. Герцену.
После учёбы Некрасов вернулся в родной Магнитогорск, выпустил новую книжку прозы. А я включил его в состав редсовета «Нового Енисейского литератора».
Девчонки
О девчонках ВЛК — поэтессах, критикессах и прозаиках (как говорили раньше: прозаистках) — рассказ особый. Они требуют к себе более пристального внимания, и, наверное, я однажды так и поступлю, пусть только пройдёт ещё немного времени на осмысление. Ну, а пока в этих фрагментах я скажу о тех, кто жил в общежитии фрагментально. В общежитии девчонок с ВЛК первое время, казалось, было немного, но когда наша группа понесла кадровые потери (потери случились только среди лиц мужского пола), их стало меньше лишь вполовину.
О Марине Кулаковой я уже упоминал. В комнате № 727 жили Галина Яковлева, больше известная по публикациям как Дубинина, и Лариса Марданова. Галя приехала из Вологодской области и как-то сразу взяла на себя организационные вопросы, став старостой группы. Многие инициативы, возникающие среди вээлкашников, она поддерживала и как могла воздействовала на тех, от кого зависело продвижение этих инициатив. Спокойная Лариса писала прозу на русском и стихи на родном удмуртском. Кроме них, на «седьмом небе» проживали Инна Воскобойникова из Магнитогорска, Лена Хисамутдинова из Йошкар-Олы, Таня Маликова из Тамбова, Вика Можная из Новокузнецка. Одно время обитала там и Шахриза Богатырёва из Карачаевска.
Инна тоже обитала на «седьмом небе» недолго, но запомнилась всем способностью вовлечь в мероприятия практически любого. Однажды, загрустив ноябрьским вечером, мы организовали якобы её день рождения, пригласили гостей, заставили одеться по-парадному даже Короткова, и растроганный Серёга написал ей мадригал. Многие из собравшихся даже не поняли, что день рождения Инны — понарошку. Инициативу решили продолжить на следующий день, объявив его днём рождения Ларисы Мардановой. Коротков снова написал мадригал, а я специально по этому поводу сочинил пьеску в трёх действиях на четыре действующих лица под названием «Повороты судьбы, или Последняя любовь Короткова», героями её стали Инна, Лариса, Коротков и некий прозаик Сергей.
Инна вышла замуж после Нового года и переехала жить к мужу в Переделкино. Вышла замуж и осталась в Москве впоследствии и Таня Маликова. А Вика Можная уехала к суженому в Санкт-Петербург. Пожалуй, самой загадочной осталась в моём воспоминании Лена Хисамутдинова. Замуж она не вышла, а на «седьмом небе» жила тихо: писала стихи, занималась компьютером. В мае-июне 2005 года, перед экзаменами, из торцевого окна «седьмого неба» вечерами можно было запросто видеть необычно крупную Венеру. Мы как-то стояли с ней у окна, говорили о звёздах и связи человека и космоса, и было это так хорошо и возвышенно, что, казалось, чувствовали и время, и Вселенную, понимая, что эти минуты не повторятся больше никогда ни в этой, ни в какой другой жизни.
Воспоминания о «седьмом небе»
Волшебно высвечивается огнями прожекторов Останкинская телевизионная башня. Вид её прекрасен в июне 2005-го так же, как и в сентябре 2003-го. Как и в первый вечер моей жизни здесь, через окно на «седьмом небе» ко мне входит пространство столицы. За дверью в коридоре слышны голоса: по «седьмому небу» ходят мои одногруппники. Сегодня пришли в гости даже те, кто никогда в общежитии не был и, быть может, никогда не будет: Дмитрий Калина, Галина Переверзева, Антон Николаев, Владимир Сергеев, Карина Горбылёва.
Голоса всё громче и ближе. Вот, слышно, читает стихи Слава Тюрин, вот с кем-то спорит Коротков, вот проходит по коридору Саша Боев, сейчас постучит и заглянет ко мне «на футбол». О нём, а ещё о Жене Сидневе, Володе Кочеткове, Романе Волкове, Дмитрии Агалакове и всех наших, о ком не было речи в этих фрагментах, думаю, я найду время рассказать.
Время «седьмого неба» живёт со мной, в моём сознании и моей памяти. Оно не уйдёт от меня никогда и никуда. Романтическое и по бытовому неустроенное, оно не даёт покоя, заставляет браться за перо, садиться к компьютеру и просит, умоляет, приказывает, заставляет запечатлеть его: для нас — счастливчиков, живших когда-то на седьмом этаже легендарного общежития Литературного института, и для других — кому не суждено было жить и даже бывать на нашем «седьмом небе».
Ноябрь 2007,
Красноярск