БАТЯ

Рассказ солдата-сына о солдате-отце

     Память о войне… Наверное, она никогда не покинет тех, кто в грозном 41-м отступал, попадал и выходил из окружения, чей душевный порыв потом уже не могла остановить никакая сила в неудержимом наступлении, при освобождении порушенных фашистами наших городов, сожжённых деревень, чужих стран и народов. Тех, кто дошёл до вражеского логова — Берлина.
     Заживают фронтовые раны, оттаивают от ненависти к врагу солдатские души. Но не проходит в сердце боль по друзьям-товарищам, навечно оставшимся на полях сражений...
     Память — это и сны, до сей поры срывающие ветеранов Великой Отечественной с мирных постелей в очередную атаку с неистовым кличем «За Родину!», который напрочь будит всю родню и после которого солдата ещё долго бьёт озноб, будто лихоманка.
     Но память хранит и такое редкое чудо на войне, как фронтовая встреча отца и сына — двух её солдат.

Миг чуда

     Отдыхал я на Южном берегу Крыма. Каждое утро, прогуливаясь по санаторному парку у моря, делал для себя то одно, то другое открытие. Однажды на зелёной глади бухты вдруг заметил чёрно-серые комочки. Они недвижно застыли, лишь чуть-чуть покачиваясь на лёгких волнах. Ни дать ни взять — поплавки рыбацких сетей! Подошёл к самому берегу, пригляделся: ба, да это же утки! Птицы сидели не шелохнувшись, спрятав головки под уставшими крыльями: отдыхают после длительного перелёта. Сколько же вёрст от меня до Африки?!
     Два дня северянки набирались сил в тихой бухте, а потом дружно поднялись, вытянулись в струнку и взяли курс на север, к извечным своим гнездованиям. За любовь...
     А как-то, очарованный бело-розовым нарядом миндаля, опьянённый ароматом чудо-цветов, нежданно над головой услышал до боли знакомые с детства трубные звуки: журавли! Косяк, поравнявшись с берегом, закружился и многоголосо закурлыкал. Видно, и у них был долгий путь над морем, а теперь они радовались встрече с родной землёй.
     Провожая птиц, я вспомнил март 1944-го. Утро тогда выдалось тоже солнечное и на редкость тихое, без выстрелов, бомбёжек. Рыжая осень будто вся в ранах — так изрыта окопами. Она дышит тяжело, надрывно.
     Наш батальон стоял в обороне на Перекопе... Но вдруг на позицию танковой роты врывается запыхавшийся посыльный:
— Товарищ гвардии техник-лейтенант, вас срочно к начальнику штаба батальона!
     Подхватываю шинель — и бегом. У штабной землянки вижу рослого капитана Стрельникова и незнакомого солдата. Приготовился было доложить о прибытии, но капитан махнул рукой: мол, отставить, — и широко улыбнулся:
— К тебе гость пришёл...
     Взглянул я на солдата и оцепенел, а по телу будто огонь полыхнул. Хотел крикнуть: «Батя!», но комок счастья перехватил горло: передо мной действительно стоял отец — широкоплечий, улыбающийся, в солдатской шинели, видно, хвативший лиха окопной жизни.
— Вася, сынок!
     Мы бросились друг к другу и заключили в такие объятия, которые, казалось, никому не разнять. Мне было тепло и радостно, как в детстве, когда вернувшийся из города отец усаживал меня на колени, доставал из мешка вкусные гостинцы и ласково гладил давно не стриженную мальчишечью голову.
     По лицу отца катились слёзы, а он улыбался, крепче прижимал меня к своей могучей груди, всё приговаривая:
— Сынок мой, Вася!
     Я слышал, как звучно стучит его сердце, как рвётся ему навстречу моё.
— Ну вот, батя, — произнёс капитан, — гора с горою не сходится, а сын с отцом на войне встретились!..
     По произнесённому капитаном уважительно «батя», по его сияющей улыбке, по ставшим вдруг влажными глазам я понял, что он тоже в эту минуту ощутил тепло и радость нашей встречи. Поздравив нас, Стрельников спустился в землянку. А мы всё ещё стояли и рассматривали друг друга, опьянённые редким на фронте счастьем.
     Через три дня вместе с капитаном Стрельниковым побывали в пехотном батальоне, где оформили переход отца в нашу часть. Командир батальона определил отца на кухню помощником повара. А через месяц-полтора наша бригада переправилась через Сиваш.

Земля всегда родит хлеб

     О нашей нежданной, как в сказке, встрече с отцом отписал родным.
     Солдатские письма короткие: «Живы, здоровы, бьём фашистов. С низким поклоном…»
     И вот держу в руках ответное, из далёкой, но такой близкой сердцу нашей сибирской Малиновки. На конверте узнаю почерк матери и, не вскрывая, спешу к дымившей невдалеке от расположения роты кухне. Отец всегда там, и всё при деле. Наверное, по радостному отблеску глаз, улыбке до ушей он сразу догадался:
— Из дома письмо! Читай скорее, сынок...
     Мать писала: «Родные мои, ненаглядные! Наверное, счастливее меня нет никого на свете. Когда прочитала письмо соседям о встрече, сильно удивлялись и меня поздравляли. Большое счастье привалило мне. Берегите себя, о нас не беспокойтесь. Готовимся к посевной. Лошади в колхозе, правда, ослабли за зиму. Но подкормим, землю вспашем, посеем и хлеб для фронта вырастим. На днях внесла в фонд обороны 1000 рублей на танковую колонну. Тут все мне советуют: дескать, напиши кому следует, чтобы наш танк Васе вручили. А ещё сообщаю: пятилетний Гена уже помогает кормить домашний скот, носить дрова в избу, а Люба и Валя учатся в школе в Иланском».
     Сообщала мать и о том, в чей дом принесли похоронки. А заканчивалось письмо словами: «Скорее кончайте войну с фашистами и возвращайтесь домой. Целуем, обнимаем. Ваша мать, Валя, Люба, Гена».
     Отец потянулся за тетрадным листком и стал осторожно водить пальцами по каракулям строчек, будто через них хотел ощутить тепло родного дома, жены, детей. Потом, словно очнувшись, сказал:
— Как они там весной управятся: зяби не пахали, кони слабые, мужиков нет — бабы да дети?..
     Я понимал его без слов: сейчас он мысленно побывал на конюшне, в кузнице. Потом землю ощупал в поле, глубину вспашки проверил. О хлебе думал, который выращивал с детства. Это о нём приезжий землемер говорил: «Чей такой пахарь? Из-за плуга не видно».
     За плугом, за косой, за возом сена или снопов, дров ли, прошло его детство. Не удалось ему ни одного года доучиться в школе. Две зимы — вот и вся батина академия. Писать да читать только и научился.
     Он мял откуда-то появившуюся в руках веточку полыни и всеми мыслями был в Малиновке, в родном колхозе. Я не мешал ему.
— А помнишь, какая пшеница уродилась на хвойнике перед войной? — прервал молчание отец. — По тридцать центнеров с гектара на круг дала! Нынче бы это поле на пар пустить, пшеничка на пар очень отзывчива. А бабы будут пятый год на одном поле сеять. Что соберут-то с него?..
     И тут высоко над головой прозвучало с детства знакомое: «Курлы, курлы...» Отец поднял голову и прикрыл глаза от южного солнца ладонью. Журавли косяком шли с турецкой стороны. Вот они уже над немецкими позициями, ощетинившимися противотанковыми надолбами и «ежами». А через минуту или две их крики неслись уже над нами. В лучах солнца на фоне голубого неба журавли серебрились, в их дружном курлыканье будто слышалось: «Мы летим в ваши края. Что передать родным?..»
     В деревне любили этих красивых птиц, приносивших на крыльях к нам с далёкого юга весну. Никто не смел поднять на них руку — даже заядлый из заядлых охотников. Нам было радостно от мысли, что птицы через несколько дней будут кружить над родной деревней, над её полями и болотами.
     Но нежданно со стороны противника один за другим громыхнули несколько выстрелов, однако огненные пули пронеслись мимо каравана. А следом ударила пулемётная очередь. Ведущая птица, словно наткнувшись на стену, резко пошла к земле.
— Подлецы, гады! — закричал отец.
     Его руки тянулись к карабину, лежавшему в хозяйственном ящике походной кухни…
     А вскоре со стороны фашистов послышался гул самолётов. Самым близким для нас укрытием была воронка, и мы нырнули в неё. Задрав голову, я считал чёрные, с белыми крестами, бомбардировщики: десять, пятнадцать, девятнадцать… Вот они уже почти над нами, делают полуразворот и всей стаей уже в который раз нацеливаются на переправу через Сиваш, связывающую наш крохотный плацдарм с Большой землёй. Захлёбываясь, застучали наши зенитки. В их яростный говор вплетались автоматные трели, выстрелы из карабинов. Отец, поднявшись во весь рост, тоже стрелял. И вот один стервятник, оставляя за собой чёрную ленту, потянул в сторону своих позиций. Но его рана тоже была смертельной, как у нашего журавля, — врезался в землю. Потом ещё один, ещё, ещё…
— Это вам за журавля! — произнёс отец и сполз на дно воронки.
     А из-за Сиваша дружной стайкой вынырнули наши истребители.
     Отец поднял с земли оброненное в горячке письмо, бережно свернул его треугольником и положил в нагрудный карман.
— Вот, Вася, мы с тобою и дома побывали, и повоевать успели! — произнёс он и стал выбираться из воронки. — Мне пора готовить обед танкистам...

     …После Крыма я попал в госпиталь, а подлечившись, в свою часть уже не вернулся. Войну закончил в Берлине. Дошёл до него в составе зенитного полка и отец. О том, как он выполнял свой солдатский долг, свидетельствуют боевые награды и благодарности Верховного Главнокомандующего.
     Вернувшись домой, солдат с жадностью взялся за крестьянское дело: пахал, сеял, убирал хлеб, руководил колхозом, животноводческой фермой. На трудовом фронте он оставался до 75 лет. Всегда работал увлечённо, с полной отдачей сил. Печалюсь, что их у него не хватило, чтобы встретить 50-летие Великой Победы.
     А прожил Тихон Михайлович 92 года.

Василий ЛУГОВОЙ,

Шушенское

     Об авторе.
     Василий Тихонович Луговой — патриарх краевой журналистики. Долгое время был редактором шушенской районной газеты. Участник Сталинградской битвы и штурма Берлина. В армию был призван в июне 1941 года Иланским райвоенкоматом. Войну закончил в звании техника-лейтенанта. Удостоен орденов Отечественной войны I степени и Красной Звезды. Заслуженному работнику культуры, члену Союза журналистов России, почётному гражданину Шушенского недавно исполнилось 85 лет.